Он достает небольшую фляжку с ракией. «На глотни, русс!» Делаю глоток за победу… Сербы, следует сказать, спокойнее относятся к алкоголю, чем мы. В Приднестровье в июле комендатура усиленно боролась с потреблением алкоголя. На мой спокойный взгляд, алкоголь всегда будет неотделим от войны. Напряжение войны столь велико, что солдату насущно необходимо расслабиться. Разумеется, без излишеств… Подбираю с земли плод по имени «дуня» (кажется, помесь груши с яблоком). Жую…
Едем в Войковичи, где в здании бывшей милиции помещается штаб этого участка фронта и одновременно военная столовая. Девушку-солдатку, она подает нам обед, зовут красиво — Славица. Едим рис с мясом. Мне сообщают, что здесь находится «экип» французского телевидения. Два человека со второго канала, с «Антенн—2». Французы появляются с переводчицей. У них испуганный вид. Их сажают в глубине столовой за большой стол рядом с солдатами.
Я и фотограф Сабо хотим повидать другие позиции. Тинтор остается ждать нас. Выходим. Проходя мимо стола французов, наклоняюсь к ним, представляюсь, говорю, что живу в Париже и теперь вот все чаще в Москве. Простая вежливость, и только. Старший, черная вязаная лыжная шапка над бледным лбом, вижу, недружелюбно смотрит на мой пистолет у бедра: «А что вы ЗДЕСЬ делаете?» — спрашивает он неприветливо. Объясняю, что интересно бывать в «горячих точках» планеты, видеть своими глазами войну, Историю. Что в ноябре 1991-го был в Вуковаре, а недавно, в июле, в Приднестровье. Они неприязненно молчат. Желаю им приятного аппетита и выхожу, раздумывая над тем, почему они так враждебны? Я к ним как нормальный человек…
Мы с Сабо съездили на позиции над рекой Железницей и вернулись в здание милиции в Войковичах. Выяснилось, что солдаты собираются пробраться ночью в здание фабрики, только что занятое сербами, и берут с собою французов. Днем туда пробираться рискованно, зона обстреливается, но с наступлением темноты — возможно. Стоим во дворе, и я уговариваю молодого лейтенанта (он отлично говорит по-английски, потому и поведет теле-французов) взять с собой и нас, меня и Сабо. Замечаю, что старший из теле-французов, тот, в шапочке, незаметно снимает меня, положив камеру на плечо коллеги. Почему исподтишка, думаю я, почему не спросил, можно ли? Я бы не стал возражать…
Спустя несколько минут тихий оклик из-за спины: «Мсье!..» Оборачиваюсь, так как один здесь, помимо французов, я мсье. Он сидит, присел на корточки у своей аппаратуры. «Если вы пойдете с нами, мсье, я откажусь снимать. Не буду снимать в присутствии такого salaud, как вы. Как журналист вы не имеете права брать оружие…» Губы у него дергаются, черные глаза замутненно злы. Он явно в состоянии истерики. Спокойно говорю: «Заткнитесь, пожалуйста, с вашей жеманной парижской моралью, здесь идет свирепая война… Мораль парижских салонов неупотребима здесь…» Он встает, и у него, я вижу, дрожит лицо: «Заткнись ты… а то, а то… я тебя ударю…» Я смотрю на его бледную одутловатую физиономию и думаю, что вот пристрелю я его сейчас здесь, и меня даже не выдадут… сербы меня покроют, пусть и без большой охоты… «Бедный кретин!» — бросаю я, преодолев искушение, и отворачиваюсь от него. На фабрику я не иду, противно будет видеть его рожу. Что он сделает за репортаж, мне ясно. Испуганно-враждебный, он приехал к сербам с уже готовым мнением о них. Он их боится и не любит, как и большинство западных журналистов.
Фотограф, мы стоим во дворе, рядом с открытой (лишь навес) кухней, рассказывает мне, что в Еврейски гроби, поднявшись на второй этаж штаба четников, увидел вдалеке, в Сараево, дом родителей приятеля своего, серба. Приезжая в Сараево, Сабо много раз останавливался в этом доме. «Семья приятеля так и живет там, не смогли вовремя выехать», — констатирует грустно фотограф. Он венгр, и, хотя в Воеводине, а именно там живет большинство югославских венгров, обстановка меж этносами нормальная, его, венгра, явно беспокоит будущее. Попавшая под перекрестный огонь войны сербская семья есть лишь один из бесчисленных эпизодов трагедии, называемой ВОЙНА. Я вспоминаю, что в декабре 1991 года, когда я вернулся из Вуковара в Белград, со мной связались люди из Сараева. Они приглашали меня приехать к ним, они устроят мне литературный вечер. Белградские друзья отсоветовали ехать. «Сараево — сонный, провинциальный город. Там сонные люди, скучно…» И вот теперь тут не скучно. А тогда после истерзанных трупов, увиденных под Вуковаром, я не поехал в сонный город… Отчего все это? Оттого, что группа интеллектуалов-мусульман с озверением преследует свою мечту о мусульманском государстве на территории, населенной не только мусульманами. Сербы восстали против этой мечты. Я ничего не имею против мусульман или их веры, я уважаю их религию, выступаю за единение с ними в России, но я друг сербов и Сербии. Это так просто, болван тележурналист из Парижа, друг обязан защищать друзей! Никакой стерильной объективности (а она есть синоним трусости — твоя объективность, бедный кретин с «Антенн—2», объективным быть безопасно) не может быть, когда стреляют в твоих друзей.
3. Президент Караджич
Случайные знакомства на войне могут вывести на интересные контакты. Я было уже отчаялся побеседовать с президентом Боснийской Сербской Республики Радованом Караджичем, но как-то утром, завтракая в военной столовой в городке Пале, познакомился с высоким парнем в очках. Оказалось, что Павел Павликовски — продюсер Би-би-си и делает документальный фильм о Боснии и, разумеется, будет снимать Караджича. Павликовски читал мои книги (те, что изданы в Англии), знает мою политическую позицию, потому он стал уговаривать меня сняться в фильме, быть собеседником Караджича. Я скептически отношусь и к документалистам, и к телевидению, потому отказался вначале: «А потом ты обрежешь фильм и оставишь тридцать секунд с моей спиной и двумя фразами?» Он заверил меня, что нет. Желание побеседовать с президентом пересилило все же, я согласился. Мы встретились с Караджичем в тот же день…

Радовану Караджичу всего 45 лет. Длинные, полуседые волосы, густые брови, рост (он родом из Черногории — страны высоких героев), импозантность делают его старше. У него облик заслуженного профессора американского университета. Он свободно говорит по-английски…
Вопроса, где снимать, не возникло. Президент должен был почтить своим присутствием праздник в местечке Мокро, потому мы отправляемся туда. Подполковник Бартола празднует день Славы — день святого Армии. (Оказалось, что Боснийская Сербская армия и отдельные ее подразделения имеют своих святых.) Усевшись за столы под брезентовыми армейскими тентами на открытом, холодном горном воздухе мы пьем ракию и будем обедать. Между мной и президентом — майор в пилотке. Подполковник Бартола (худой, длинное аскетическое лицо монаха с вертикальными морщинами, суровый, сероглазый) сидит по правую руку от президента. Президент в костюме и при галстуке — профессор, окруженный военными. Я задаю Караджичу вопросы, он отвечает. Команда Би-би-си снимает. Огромный микрофон висит высоко над нами, закутанный в поролон.
В 60-е годы Радован Караджич был диссидентом. Позднее обратил все внимание и силы на свою основную профессию — психиатрию. Когда начался боснийский конфликт, Караджич стал естественным лидером своего народа.
Слушая Караджича, я думаю, что сербскому народу Боснии повезло с лидером. И не только потому, что Караджич не экстремист, умен, дипломатичен, способен на уступчивость, обладает даром политического маневра. Радован Караджич должен быть очень понятен людям из ООН, из Европейского сообщества, ибо он изъясняется на понятном им языке образов и символов. (Можно говорить по-английски, но не знать кодовой системы европейского сознания.)
Мы причащаемся вначале вареным просом и кусочками хлеба. Подают обед: сначала закуски — сушеное мясо, маринованный перец и капусту, затем суп-чорбу с бобами и ветчиной и, наконец — ягнятину. Высоко с гор налетают порывы холодного ветра, треплют полотняные тенты. Несколько сотен человек пируют: офицеры, солдаты и приглашенные в военном городке в Мокро. Президент справляется у подполковника Бартолы, как его рука. Подполковник задирает рукав мундира, показывает зарубцевавшийся ярко-синий шрам. Несколько бронетранспортеров въезжают в ворота городка. В прорезь меж гор садится крупное багровое солнце войны…
На следующее утро в автобусе (президент, его телохранитель, команда Би-би-си и я) отправляемся на высоты над Сараевом. Президент заходит в землянки, разговаривает с солдатами. Пожимает руки, отвечает на вопросы. Снизу от Сараева и с окружающих гор все время слышны разрывы снарядов и дробный цокот пулеметов. Над городом подымаются дымы…
Караджич показывает мне на город. «Мы давно могли бы взять его. Сил у нас для этого достаточно. Видите, мы его окружили и доминируем с гор полностью. Но мы не хотим брать город, ибо, взяв его, дадим таким образом мусульманам право представлять себя тотальными жертвами. Мы не сделаем им этого подарка. Мы лишь хотим принудить их к переговорам. Совместная жизнь больше невозможна. Речь идет лишь о том, чтобы разумно разделиться». Он вытягивает руку к городу: «Вот там, за небольшим пятном зелени, это парк, моя квартира. Там же находился мой и жены офис, жена моя тоже психиатр. На второй день после начала войны «они» приехали и для профилактики прошили автоматными очередями каждую комнату и квартиру разграбили. Больше всего мне жаль мои бумаги. Среди них была рукопись только что законченной книги стихов. Я ведь, знаете, опубликовал в свое время три книги стихов». Президент замолкает. Я высказываю ему свое соболезнование. Я его понимаю. Для писателя его рукописи дороже золота. Высказываю предположение, что можно восстановить или попытаться восстановить написанное по памяти. «Честно говоря, — президент вдруг улыбается, — у меня такое чувство, что однажды мне предложат вернуть мои бумаги за какое-то количество тысяч немецких марок… И я заплачу!» Неожиданно он читает мне стихи и переводит строфу на английский. Телохранитель президента просит нас отойти, сменить место. Наши силуэты отлично видны снизу, он боится, что снайперы пристреляются к позиции. Осматриваем в руинах старого замка новенькие минометы и орудия. «Каждый день, — обращается ко мне Караджич и обводит рукою горы, — новые краски. Лес вчера был красным, сегодня он желтый». Отвлекшись от военной техники, гляжу на горы. Поэт-президент прав, спешно на красивую и могучую землю эту идет зима. На мрачном, величественном фоне сосен и елей горят лиственные. «Собрание моих стихотворений будет вскоре издано в Белграде. Переиздание трех первых сборников». И, обернувшись к сопровождающему нас майору, объясняет ему: «Да, часть моих военных недовольна тем, что я дал приказ вывести авиацию из Банья Лука. У Буша предвыборная кампания сейчас, и он подготавливает удар по Банья Лука, я знаю. Разбомбить нас, чтобы повысить свои шансы на выборах, — на это он способен. Потому я избавил его от искушения. В военном же отношении мы ничего не потеряли. Самолеты не артиллерия, для передислокации их требуется всего пара часов…» Спускаемся от замка на дорогу. Стреляные гильзы звенят под ногами. Гильз различных калибров так много, что в нескольких местах они покрывают склоны, подобно опавшим листьям. Подымаю 30-миллиметровую гильзу, верчу в руке.
Парень с ручным пулеметом поражает не видную нам цель. Лента патронов укорачивается. Парень видит меня. Встает. Жестом предлагает: «Желаешь?» Я ложусь к пулемету. Лента патронов укорачивается, плечо обнимает приклад. «За Сербию!» — кричу я. Вставая, вижу, что команда Би-би-си успела меня снять. Ну сняли и сняли. (Еще объявят военным преступником…)
Ближе к вечеру на МИ—21 советского производства — военном вертолете — вылетаем в Белград. Президент Караджич, его жена, три телохранителя президента в галстуках и костюмах (красивые молодые люди), президент Народной Скупщины Краишник, генерал Младич и его адъютант. С генералом мы знакомы еще по Белграду, до моего приезда в Боснию он два часа объяснял мне (карта на столе) ситуацию и расположение сил.
Низко, почти сшибая кроны деревьев, летим над долинами, вертикально подымаемся вдоль скал. Используем рельеф местности. Здесь летать опасно. В окне замечаю подвешенные под корпусом вертолета две боевые ракеты. Еще две висят с другой стороны. По пути останавливаемся заправиться горючим на военном аэродроме. Темнеет, все мы вылезаем размять ноги. Президент прогуливается с женой. В Белграде на темном и пустом военном же аэродроме прощаюсь с президентом. Победы вам, Радован Караджич.

Телефонный разговор
Украина. Харьков. Пробрался, как белый офицер, замаскировавшись вместе с капитаном Шурыгиным, к родителям. Замаскировавшись потому, что меня не любят в государстве Украина власти — меня, автора статей против государства Украина. Живем у моих стариков: мама — бодрая и отец — слабенький. Второй приезд сына за 18 лет отсутствия на несколько дней во враждебное государство. Живем в рабочем поселке на окраине. Скользкие листья. Дожди. Тучи.
Оказалось, у матери есть телефон подруги Анны — ее соседки. Не понял, почему мать два года не хотела или не догадывались дать мне телефон, но записал телефон. Капитан уехал в другой конец незнакомого ему города один — повидать приятеля по военному училищу, я уселся на отцовское кресло под лампу-торшер. Накрутил номер. («Александра Михайловна, а мужа зовут Саша», — шепчет мать, стоя за моим плечом.)
«Могу я говорить с Александрой Михайловной?»
«Ее нет, а кто ее спрашивает?» — Голос мужской, высокий, вполне дружелюбный, скучающего человека, которому позвонили.
«Эдуард Лимонов ее беспокоит. А вы, очевидно, муж Саша?»
«Как же, знаем вас, мы вас читали… Да, я муж. Чем-нибудь могу помочь?»
«Я знаю, что Анна покончила с собой — выбросилась из окна. Я пытался выяснить, как это произошло, но до сих пор не преуспел, даже дату смерти не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25