Морщинистое, как бы выдубленное, большое лицо Юрия окаймлялось по бокам длинными лохмами седых волос, редких и неаккуратных. «Жопа, — подумал Генрих, — в твоем возрасте следует носить короткие волосы».
— Сюрприз! — объявил Генрих Юрию в ответ на его удивленный взгляд. — Я тебе звонил, полчаса назад, но, очевидно, что-то случилось с линией, я тебя слышал, ты меня нет, все кричал: «Алле, алле!» Так как я был недалеко, решил зайти…
— А, это, значит, ты звонил, — прояснилось лицо соотечественника. — Заходи, — и Юрий потеснился, пропуская гостей. Среди русских обычай являться в гости без приглашения и телефонного звонка не считается преступлением.
— Твоя новая подружка? — вопросительно кивнул Юрий на ничего не понимающую Алиску, они говорили по-русски.
— Моя новая подружка, — согласился Генрих, доставая из пластиковой сумки бутылки и передавая их Юрию — тоже русский обычай, знак того, что они пришли использовать территорию хозяина и его время, но не его запас алкогольных напитков…
— Когда надоест, отдай мне, — ухмыльнулся Юрий, негодяй, наверное, считал себя неотразимым мужчиной. — У меня никогда еще не было зеленой девочки. Несовершеннолетняя, — оценивающе поглядел он на нее.
— Да, — просто сказал Супермен.
Алиска хмуро поглядела на Юрия, понимая, что речь идет о ней, и вопросительно поглядела на папу Генриха. В Юрии она, безусловно, видела только врага, которого они пришли ликвидировать. И врага она наделяла всеми отрицательными качествами. Для нее морщинистый высокий мужик с большим лицом был подлец, негодяй, предатель, трус и т. д.
— Давай говорить по-английски, дитя из Англии, ей будет тяжело общаться с нами, ничего не понимая…
— Давай, — согласился Юрий. Тихий подлец говорил по-английски куда хуже Супермена, он относился к языкам со свойственной многим художникам небрежностью и говорил одинаково плохо на нескольких.
По желтому коридору с не очень чистыми стенами они прошли вслед за Юрием на не очень чистую кухню, из кухни одна дверь слева вела в спальню Юрия, в глубине мелькнула кровать, застланная пледом, а другая дверь, пошире, открывала основное помещение — собственно ателье, оно же и большая комната — большая комната о пяти углах, куда они и двинулись вслед за Юрием. Во всю длину комнаты располагались полки с книгами, пластинками и любыми другими предметами: стаканчики с кистями, какие-то тряпки, металлические части неизвестного назначения аппаратов, засохшие растения в вазах, перья, колючки, мотки веревок и проволоки и прочий хлам.
Несколько перемазанных краской мольбертов разного размера располагались там и тут на территории ателье. Длинный деревянный стол-верстак торчал неудобно, под прямым углом исходя от стены с книгами и отбивая часть площади, так что его приходилось обходить, путешествуя по ателье. Потолок находился достаточно высоко, вверху, и позолоченный, с белым деревянный резной балкончик отмечал, как ложи в театре, очень узкую антресоль, куда вела рассохшаяся узкая лестница.
Только две картины художника Юрия Зельцмана украшали стены. На одной — на зеленом, гнилом, пятнами фоне изображены были останки скрипки. Скрипка, как тело покойника, разложилась, сгнила, и только скелет, часть обшивки, обрывки струн выступали из картины. Другая картина Юрия Зельцмана — побольше — изображала находящийся тоже на очень далеко зашедшей стадии гниения старый стул. Стул почти исчез, только четыре его лапки да пружины с клочками иссохшей плоти стула сохранились еще… Оглядев картины, Генрих пришел к выводу, что мсье Зельцман за время, прошедшее с последнего посещения Генрихом его мастерской, добился значительных успехов в искусстве изображения умирания предметов.
— Как долго мы не виделись? — спросил Генрих, когда Юрий усадил гостей на неудобные пуфики и матрасики, в беспорядке лежавшие вокруг круглого стеклянного стола. Основанием столу служил аккуратный невысокий пень. Юрий поставил на стол их бутылки и теперь принес из кухни свою бутылку и бокалы.
— Как долго? — переспросил Юрий. — Может быть, года два… — И он внимательно осмотрел скинувшую бесформенную куртку Генриха Алиску… — А она хорошенькая, — сказал он Генриху по-русски. — Отдай!
Юрий знал, Генрих был в курсе того, что он выспался с его женой. Однажды, может быть, это было именно два года тому назад, они вместе возвращались откуда-то в такси, и много выпивший в тот вечер Генрих вдруг сказал Юрию враждебно: «Я знаю, что ты спал с моей женой. Живи мы в другое время…» — Генрих остановился, и они доехали оставшуюся часть пути молча. Юрий вышел первый. Они не пожали друг другу руку на прощание. Может быть, сейчас он намекнул Генриху на его жену, попросив у него Алис… Злобно и неблагородно намекнул?.. Впрочем, Генрих давно уже не верил в человеческое благородство.
Юрий принес сыр, масло, оливы, колбасу-салями, русский хлеб… К своему удивлению, Генрих почему-то стал есть все это, методично и старательно намазывая масло на хлеб, делая себя жирные большие сандвичи, хотя они обедали с Алиской в «Липпе» и Генрих вообще никогда не любил масла с хлебом… Супермен понял, что он нервничает и таким странным образом выражается его нервозность…
Юрий сел рядом с Алис и стал расспрашивать ее, что она делает, где учится и почему она в панк-движении. Юрий мог до смерти замучить расспросами не только одну конкретную Алис, но и целую панк-команду, он был зануда по натуре и призванию, говорил медленно и обдуманно, и сама его манера говорить раздражала…
— I hate that fucking capitalist society, — услышал Генрих злой голос девчонки. — Kids — самое угнетенное меньшинство в нашем ебаном обществе. Мы живем в цивилизации стариков…
— Ох, — вздохнул Юрий, — вас бы, детки, отправить в Россию, посмотрел бы я, что бы вы запели…
— Я ничего не знаю о вашей ебаной России и знать не хочу, — парировала Алис. — Я живу здесь, и это очень слабое утешение, что где-то хуже…
Поняв, что с агрессивной девчонкой спорить трудно, Юрий сменил тактику и предложил выпить, старательно и доверху наполнив бокал Алиски. Он вел себя так, будто Генриха не было с ними, сидел рядом с девчонкой и, по-видимому, пытался ее напоить… Генрих посмотрел на часы. Было уже одиннадцать. Нужно было начинать операцию… Не к чему тянуть. Он пришел сюда не слушать болтовню Юрия или пить с ним… Он должен совершить малоприятную ликвидацию и уйти, вернуться к нормальной жизни, к воздуху Парижа, к бульварам. А может быть, взять Алис и уйти, хуй с ним, с этим провинциальным соблазнителем? Еще лет десять — и он будет выглядеть как предмет на его картинах. Уйти?
Генрих понял, что он не сможет простить себе своей слабости. Уйти — значит вновь стать Генрихом Обыкновенным. Из Суперменов вернуться в толпу. Из важного человека стать незначительным. Потерять чувство превосходства, потерять право носить униформу Супермена. Генрих не мог себе этого позволить. Стать опять Генрихом Обыкновенным было равносильно самоубийству. Поэтому он встал, не спеша вышел из комнаты, пересек кухню, прошел по желтому коридору, вошел в туалет и уселся там, пытаясь освободиться от начавшейся революции в желудке…
Покончив с проблемой желудка, Супермен уже больше не рефлексировал, а действовал автоматически, намеренно ввергнув себя в неспешный транс активности. Он взял пластиковый мешок и вернулся с ним в зал. В зале все так же, пьющий с девчонкой Юрий оглянулся на него с любопытством, но от лицезрения почти сонного, замедленного лица Генриха любопытство угасло. Генрих вдруг понял, что Юрий никогда не был очень уж высокого мнения о нем, Генрихе, не знал, что он — Супермен, может быть, даже презирал его.
«Fuck him, — равнодушно подумал Генрих, — я даже не скажу ему, за что я его убираю. Лишу его последнего удовольствия — понимания».
Он уселся как раз сзади и чуть левее Юрия, с шумом передвинув для этого черный мешок, наполненный неизвестно чем (может быть, горохом — крик моды лет пять-шесть тому назад, — мешок принимал форму тела севшего на него человека). Генрих, дотянувшись до стола, налил себе бокал вина, выпил его быстро и, открыв принесенный пакет, нашарил в нем банку с хлороформом. Отвинтил крышку, но не снял ее с банки. Спина Юрия наклонена была вправо, к Алис, его серый свитер завернулся вверх и обнажил его мягкий бок не занимающегося физическими упражнениями человека. Бок даже немного спускался на ремень и джинсы Юрия. Белый бок…
Генрих опустился на колени, налил себе еще бокал вина, чтобы для Юрия не было загадкой, что он делает за его спиной. Хотя почему Юрий может его подозревать? Генрих, слабый Генрих, конечно, напивается там, сзади, беспомощно наблюдая, как могущественный Юрий соблазняет его подружку. Напивается от слабости и смущения… Рука Генриха нащупала в кармане сложное сооружение из носового платка, бинтов и марли, которое он собственноручно скрепил несколькими стежками ниток, Генрих назвал его «квач». Неспешно Генрих перенес квач в мешок. Алис увидела, что он делает, и дернулась было, но Генрих скорчил свирепейшее лицо, взглядом приказывая ей: «Разговаривай с ним, пизда», и помедлил. Подождал, когда переполох исчезнет с лица Алис; несколько минут прошло… уже двумя руками Генрих проник в свой пакет, одной снял крышку, другой наложил квач на банку и перевернул ее… Это нужно было делать очень быстро, пока запах хлороформа не встревожит жертву… Генрих отдернул квач от банки и, бросившись сзади всем телом на Юрия, левым предплечьем стиснул ему горло, кисть левой руки Супермена уцепилась за его правое плечо. На Генриха сыро пахнуло немытыми волосами жертвы, табачной затхлостью, в кожу рук впилась щетина подбородка. «М-м, хр-р-р!» — только и произнес Юрий, а правая рука Генриха наложила квач на нос и рот. Одновременно Генрих изо всех сил рванул жертву назад и опрокинул ее с низенького пуфа. Остолбеневшая бледная Алис, следуя окрику Супермена: «Держи его ноги!» — бросилась на пол и вцепилась в грубые сапоги художника…
Могущественный самец Юрий, конечно, не ожидал нападения от Генриха Незначительного. Он не ожидал, потому даже настоящий крик не успел вырваться из его глотки, только какие-то рваные разъятые звуки. Даже борьба была недлительной; разве что он несколько раз хорошо попал панк Алисе в плечо сапогом, и ссадина закраснелась на ее ухе. Через несколько минут он совсем перестал дергаться и лежал. Генрих все еще зажимал его рот и нос квачом. «Пьета», — подумал образованный Генрих. Алиска, отпустив ноги, налила себе вина и пила теперь, шумно взглатывая, сидя прямо на полу, рядом с ногами художника, с его рыжими сапогами… Рука Алиски дрожала, губы вмокли в край бокала.
Генрих очнулся первый.
— Бэби, — сказал он ласково, — собери все бокалы и пойди на кухню, вымой их очень хорошо, особенно ножки. Бутылки сложи в наш пакет. Остатки вина — в раковину… Быстро! Мы уходим.
Алиска вскочила и, взяв три бокала и бутылки, ушла в кухню. Оставив квач на лице художника, Генрих, покачиваясь, отправился в спальню. Там он взял подушку с постели, постояв несколько секунд, осмотрел спальню, где, как ему поведала Евгения, и свершилось — здесь выебал ее Юрий, и вернулся в зал, полный решимости. С трудом перевернув тело на живот, Супермен положил ему подушку на затылок… Подушка была старая и тонкая… В кухне Алиска шумела водой. Генрих достал свою «беретту», снял ее с предохранителя, нащупал дулом сквозь подушку затылок художника и, посчитав до трех, закрыв глаза, нажал курок… Руку его рвануло. Больше он не смотрел ни на подушку, ни на Юрия, опять поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман… Прошелся по комнате, раздумывая, до чего они с Алис дотрагивались. В сущности, кроме бокалов и бутылок, они ни к чему в доме не прикасались. На всякий случай он вытер стол, оделся, взял Алискину куртку и, зайдя на кухню, нашел девчонку, его девчонку, бледную, у кухонной раковины, взял Алиску за руку, увел. В другую руку Алиски он вставил пакет с пустыми бутылками.
— Теперь твоя очередь тащить пакет, — усмехнулся Генрих. И они ушли, осторожно прикрыв за собой дверь…
23
Ночью он выебал девчонку так, что она плакала. Близость их в эту ночь была жестокой, злой, но необыкновенно глубокой. Ничто так не связывает мужчину и женщину, как совместно совершенное преступление. И ничто так не возбуждает их секс.
Безжалостно гоняя девчонку по кровати своим членом, свалившись, наконец, вместе с нею на пол и лежа, прижавшись к ее животу, вдыхая чуть серный запах Алискиной кожи, Генрих вдруг понял, что несколько часов назад они вместе совершили не только убийство, но и невообразимым образом сделали свои жизни серьезными и мрачными. Супермену показалось, что никогда уже они с Алиской не будут прежними, веселыми и беззаботными, и никогда уже им не будет так хорошо… так ярко…
Четыре или пять раз кончив в Алиску, точно Супермен не помнил, он обнаружил, что эти его оргазмы — куда тяжелее, глубже, зверинее и серьезнее, чем прежде. Как бы вся планета, вся насильственная, убийственная, кровавая история планеты, все насильники и варвары наслаждались вместе с Генрихом телом девчонки. И девчонка была уже не девчонка, но ширококостая самка, ненавидящая Супермена и одновременно принимающая и отталкивающая его. В последний раз Супермену даже показалось, что он после борьбы, убив Юрия, овладел ему принадлежащей Алис, и вот она лежит под ним куском мяса, жалея о Юрии, оплакивая его и все еще его желая. Именно тогда, со злобой похохатывая, Супермен обеими руками схватил девчонкину попку так, как хватали добычу — женщин чужих племен — может быть, воины Аттилы; гадко схватил, противно, но удивительно глубоко прошло ужасное чувство самого мрачного из сексов и по нему и по Алиске. И он кончил судорогами, рыча, ревя на таких страшных нотах, и Алиска так подставляла самую глубь свою под горячие и грязные, казалось, струи его спермы, что от жестокости происходящего, жестокости их чувств Алиска и заплакала… И они свалились на пол…
— Не плачь, бэби, не плачь, kid. — С живота девочки Супермен подтянулся к ее лицу и стал целовать ее глаза, щеки и уши…
— Я очень боюсь… — продолжая плакать, прошептала девчонка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34