https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/Melana/
Одно слово: Рыбкин. Можно при желании вообразить Пашу и иным: в черном костюме, челюсть вперед, командующим целым взводом охранников. В жизни Паша заведует охраной некоей фирмы. В этот раз Паша обвиняется в хищении драгоценного металла: 1300 граммов золота. Павел уверен, что выйдет из тюрьмы по решению суда не осужденным. Ибо его подельник — глава фирмы, пятидесятилетний инвалид (он не содержится в заключении, живет под подпиской о невыезде) взял всю вину на себя. Паша утверждал, что сидел по различным обвинением уже раз восемь-десять, но еще ни разу не был осужден. К тому времени, когда его кинули ко мне в № 39, он сидел на двойке четыре месяца.
Постоянно спокойный, довольный, ровно веселый и доброжелательный, Паша — лучший из возможных сокамерников. Это русский человек в его лучшем проявление чудака и светлого юродивого. Каждое утро Паша начинает с упражнений на своей верхней шконке. Его упражнения необычны и близки к йоге. По крайней мере, я доселе подобных не наблюдал. Так, например, лежа на спине он долго издает странные звуки диафрагмой живота. От таких утренних упражнений Паши Рыбкина я увел, ну своровал, одно: наконец научился правильно качать шею. С утра, на шконке, Паша делает, сплетаясь и расплетаясь, свои упражнения около часа. К семи утра, когда нам включают розетку, и после того, как я заварю себе чай, он делает себе завтрак: заваривает овсянку и кружку кипятка.
Во второй половине дня Паша перемещается на наши «лишние» два квадратных метра вдоль стола и вытворяет там дикие вещи. Отжимается на руках, стоя вертикально вниз головой, отжимается на одной руке, но на эти изуверства я предпочитаю не смотреть. Мне завидно.
Кроткого нрава, как голубь божий, Паша обычно встречает меня, явившегося с суд-допроса, кружкой горячего чая. Его светлая спокойность в местах, где все нервничают, выгодно выделяет Рыбкина. Я не успел понять, для чего он живет, но сам тип такого странного русского человека мне нравится. Нахватав там и сям восточных и западных упражнений, Паша сплавил их воедино с русской юродивой дурачковой странностью, и получился вот такой бандит, воин, чудак. Паша безоговорочно прочел две принадлежавшие мне книги по истории: «Империя» Фоменко/Носовского и «Древняя Русь и великая Степь» Льва Гумилева. Не знаю, что он там понял в них. Но исполнительно прочел два толстенных, полных дат и нелегких для понимания тома. Через несколько дней в автозэке меня посадили в стакан, а Пашу в общак, мне довелось услышать, как Паша пересказывал содержание томов зэковскому обществу. «Там, пацаны, написано, что татарского ига не было, что они нас никогда не побеждали!»
«Нас никто и не побеждал никогда», — донеслось ко мне в стакан патриотическое мнение собравшегося в автозэке общества. На сообщение Паши, что Иванов Грозных было аж четверо, а не один, как учит нормальная история, на это заявление автозэковскоя собрание отреагировало тем, что рассыпалось на мелкие группы. Согласно занимаемым местам, я полагаю, соседи скучковались с соседями и неквалифицированно стали обсуждать те малые сведения, которые имела каждая группа. Забыв о четырех Иванах Грозных вместо одного. Особенный интерес зэков закономерно вызывали опричники. Собачьи головы, притороченные к седлам, и метлы опричников в частности действовали на воображение заключенных. Они загудели в общаке, как растревоженный улей. Из стакана я их не видел, разумеется, но слышал неплохо. Самый сильный удар зэковскому обществу Паша нанес тем, что Христос родился не 2002 года назад, но «совсем недавно», всего тысячу лет назад, и не в Вифлееме в Палестине, но в Константинополе: «Где ты такое слышал?» — занялись зэки Пашей, поскольку вопрос этот серьезный, и требовали разборки. Пашин радостный голос святого бойскаута утонул в хоре зэковских строгих, насмешливых и неверящих голосов. Паша Рыбкин радостно свалил ответственность на меня. «Эдуард Вениаминович дал мне книжку за Христа почитать. У Эдуарда Вениаминовича особые книжки…» Насмешливый голос из хора посоветовал Паше быть осторожнее в своих чтениях, а то его обвинят и накажут по тем же статьям, что и Эдуарда Вениаминовича.
Мы с Пашей отлично ладили и получали удовольствие от общества друг друга. В те дни, когда я не ездил на суд-допрос, нас выводили в срезанный сбоку бетонный замороженный куб, где мы с Пашей, два энтузиаста, дружно бегали. Затем Паша выполнял свои диковатые упражнения по единоборствам, бил ногами и кулаками воображаемого врага, у него была своя собственная система, я уже упоминал. Я представляю, какими любопытными отморозками выглядели мы с Пашей в глазах персонала СИЗО, всех этих добрых, злых, активных и пассивных фашистов по долгу службы! Да и в глазах нормальных зэков или шнырей. В тюрьме, кстати сказать, я обнаружил, что имею, оказывается, обширные познания. В истории, географии, этнографии, жизневедении, в мистике, политике и войне.
Паша высказал мне однажды и повторил затем в последние часы моего пребывания на двойке: «Эдуард Вениаминович, по своим параметрам Вы как вор в законе старого образца».
Очевидно, лицо мое изобразило такую степень иронического неверия, что Паша даже поднял руки, призывая в свидетели то ли небеса, то ли потолок камеры № 39. «Судите сами. У Вас нет ни семьи, ни детей. Нет имущества. Нет постоянного места жительства. Нет никаких сбережений. Нет даже прописки. Кроме этого, Вы, Эдуард Вениаминович, мудрый человек. Я бы лично предложил Вас короновать».
Я посмотрел на Рыбкина строго. «Павел Владимирович, не кощунствуйте», — сказал я. Я заявил, что не смогу стать вором в законе прежде всего потому, что имею «косяк» по линии морали. Написал несколько аморальных книг. Где имеются нестандартные сцены.
«Да хуйня это все, Эдуард Вениаминович, — сказал Паша. — Вон Отарий Квантришвили сидел за изнасилование, а вором в законе стал. Сейчас другие нравы…»
Часть Паши осталась скрытой для меня, как айсберг. Понятно, что он недаром попадал десяток раз в тюрьму за преступления, которые не удавалось доказать. Очевидно, что Паша живет рядом с преступлениями, как, живя в лесу, живут рядом с деревьями. Жаль, что я не посидел дольше с русским чудаком Пашей Рыбкиным. Когда ключник открывал мне двери, Паша обычно стоял там на лавке, босиком, улыбаясь всем личиком парубка-неандертальца. «Добро пожаловать, Эдуард Вениаминович!» Если же он не говорил: «Добро пожаловать!», то выглядел именно так, что «добро пожаловать!» Я считаю Пашу странным и потому приятным молодым человеком. Думаю, и Паша расценивает меня как чрезвычайно странного персонажа.
Паша согласился со мной, когда я сообщил ему, что существует еще один мир, более высокий. Метафизический. И что я большей частью живу в том, метафизическом, мире. Несколько раз мы с Пашей беседовали о метафизическом, трансцендентном мире.
ГЛАВА 18
Кормили на двойке плохо. Утром — каша, утопленная в подозрительного происхождения желтом жире. В обед — «щи в солярке» — как я их называл — гнусное пойло и деревянные макароны на второе. Сносных блюд было два: сырая резаная свекла и вареная рыба. Если отделить ее от кости, извлечь из гнусного масла, промыть, а потом заново заправить чуть-чуть постным маслом, то можно употреблять внутрь, представляя, что это рыбный салат.
На третий, кажется, день моего пребывания на двойке со мной встречался начальник изолятора подполковник Магомедов. Я был вызван в тот же кабинет, где меня принимал Шальнов. По совету Прохора я попросил перевести нас в большую камеру, в тюрьме было несколько пустых «рабочек», где только решетка отделяет зэков от коридора. В «рабочке» разрешалось иметь телевизор, потому мы туда и намылились. Магомедов сказал, что решит эту проблему. Помимо этого, я попросил выдавать нам плитку на время приготовления. Прохор посоветовал выпросить у Магомедова разрешение спать днем, но это пожелание Прохора я не озвучил. Еще я попросил выводить нас, обитателей 39-й хаты, на прогулку во двор, а не под крышу. Обыкновенно заключенные второго этажа гуляли в крытых хатах на этом же этаже. Один раз я успел сходить туда с Прохором.
Прогулочная представляла собой мрачноватую цементную клетку с решкой вместо двери. Вверху над головой — также решетка, а над ней высоко — стропила крыши тюрьмы. Я пробежал тогда 1530 шагов, а Прохор сделал свои упражнения по дзюдо. Подошел soldaten, охранявший нас, закурил сигарету и выпустил клуб дыма нам в прогулочную клетку. «Гондон!» — промычал Прохор. Этот солдат был его личный враг, Прохор поведал мне об этом еще до выхода на прогулку.
Магомедов выполнил единственную мою просьбу — повелел водить нас, обитателей 39-й, не под крышу, а в реальный снежный двор под серое небо города Энгельса. С Пашей Рыбкиным нас выводили гулять во двор, спускали на первый этаж и мимо душевых — в дверь. Прогулочный дворик выстроен из бетонных плит. Он чуть больше лефортовского, но вдвое меньше двориков на третьяке. Одна длинная стена дворика срезана на высоте чуть ниже плеч и заменена решеткой. Посему есть и боковой обзор. Просматривается пространство шагов в десять — оснеженный дворик двойки. Просматривается охраняющий нас белобрысый soldaten с собакой Малыш, а также видна дверь, откуда нас выводили на прогулку. Просматривается шнырь с лопатой. Он, пыхтя, отбрасывает снег. Вот вышел завхоз Мишка Макеев. Он спросил, доволен ли я старыми советскими книгами, принесенными им вчера. Я сказал, что доволен, но статья Ленина «Государство и революция» поступила без начала и конца, зэки выдрали страницы для своих нужд. Вполне человечная получалась прогулка. Павел делал свои упражнения, я бегал. Очки я положил в трубу.
Справедливости ради следует сказать, что я видел, что двойка делает усилия, чтобы быть ко мне лично человечнее. Меня старались вывести на суд-допрос и прошмонать последним, чтобы мне не ждать унизительно, сидя на корточках, руки на затылке, носом в стену. В автозэк меня сажали первым. Однако сам режим фашистский, направлен на подавление, так что их старания мало что меняли.
Я размышлял о причине моего перевода на двойку. Возможных причин я насчитал три. Первая: меня решили попугать, чтобы жизнь медом не казалась. 9 декабря я закончил давать показания, 12 декабря меня перевели. Вторая причина: 11 декабря я дал интервью НТВ по поводу Дня Конституции, заявил, что встретил в решке человека, которого пытали электротоком, подключив ток к наручникам. Третья причина: решил, что меня убрали с третьяка, чтоб я не общался с зэками. Администрация пришла к выводу, что я достаточно разложил обитателей третьяка своими свободомыслящими разговорами на сборке. Сейчас я склоняюсь к тому, что причиной моего перевода явилось интервью НТВ. В наказание с безрежимного третьяка меня загнали на строгий режим.
В двойке я ни с кем не познакомился, кроме сокамерников Прохора и Паши. Отныне меня возили только в боксе и никогда не сажали в общак. Сидя в боксе, я, впрочем, не унывал и стал напевать песню Лешки Хвостенко и Анри Волохонского. Я поминал их добрым словом: хрипатого Алешку, живущего в тихом Париже, и экзотического Анри, он где-то в Израиле. Кстати, эту песню пел после них БГ — Гребенщиков, и общественность неверно приписала эту сладостную небесную мелодию БГ. Нет, авторы Хвост и Анри. Спасибо им, потому что мелодия скрашивала мою автозэковскую тьму. Вот она:
Под небом голубым, есть город золотой
С широкими воротами, с высокою стеной.
А в городе том сад, все травы да цветы.
Гуляют там животные невиданной красы…
Тебя там встретит огнегривый лев
И юный вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор неза-бы-ва-емый…
Ла-ла-ла-ла и так далее…
Эту барочную музыку, я ее распевал в пугачевском тулупчике, сидя в железном ящике автозэка…
Я давно убедился, что я человек необычный, и потому к распеванию подобной песни в автозэке отнесся со спокойным удовольствием. Причудливые повороты мелодии услаждали мой слух. И вносили немного изящного в жизнь порядочного человека. А в хате меня ждал святой Паша Рыбкин.
24 декабря нас везли из областного суда тяжело и долго. По дороге подобрали множество заключенных из других судов и из ИВС на Соколиной горе, куда свозят заключенных для допросов их следователями. В конце концов, нас скопилось столько, что в боксы нас загнали по двое. Я висел над пацаном по имени Саня, голова у меня была подвернута, как у гуся, а выпрямить ее я не мог ввиду недостатка пространства, бокс был короче меня на голову. Пять круглых дырок не пропускали в бокс достаточно воздуха для двоих. Потому, лишенный кислорода, когда мы, наконец, приехали, я чуть не выпал из бокса. Голову мою, перенесшую четыре сотрясения мозга и контузии, бедную мою голову повело, и меня шатнуло, когда я выскочил из автобуса.
— Быстрее! Бегом! — закричал казах у входа в СИЗО-2, в мой дом родной.
Я прошествовал мимо так быстро, как мог. Нам велели быстро обнажиться до пояса в присутствии милицейского конвоя. Для того чтобы, если у нас обнаружатся кровоподтеки и ссадины, предъявить их конвою. Тюрьма не хочет отвечать за чужие избиения.
— Жалобы на конвой имеются? — спросил дюжий развязный soldaten в глупом серо-синем камуфляже.
— Набили нас как скотину, гражданин начальник, кислорода не было совсем, — заявил я громко.
— Ну что, бывает. Главное, все живы остались, — бодро заявил soldaten. И отошел от меня в другой конец шеренги как можно быстрее. Зэки наши молчали. А ведь в машине стонали и просили открыть боксы подышать.
26 декабря меня так же неожиданно увезли с двойки, как и привезли. Но до этого случилось еще одно событие — из облсуда бежал Цыганок. В конце года вообще случилось много событий, словно они медлили и тянули до конца года, чтобы случиться.
ГЛАВА 19
Цыганок же бежал так. Я сидел в тот день в суде в 4-м боксе, а он в первом, в самом конце конвоирки, в тупичке. Ранее я довольно долго содержался в первом. Первый был просторнее. Там легче дышалось. Я видел, как их тотчас после перерыва около 14 часов провели в зал суда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Постоянно спокойный, довольный, ровно веселый и доброжелательный, Паша — лучший из возможных сокамерников. Это русский человек в его лучшем проявление чудака и светлого юродивого. Каждое утро Паша начинает с упражнений на своей верхней шконке. Его упражнения необычны и близки к йоге. По крайней мере, я доселе подобных не наблюдал. Так, например, лежа на спине он долго издает странные звуки диафрагмой живота. От таких утренних упражнений Паши Рыбкина я увел, ну своровал, одно: наконец научился правильно качать шею. С утра, на шконке, Паша делает, сплетаясь и расплетаясь, свои упражнения около часа. К семи утра, когда нам включают розетку, и после того, как я заварю себе чай, он делает себе завтрак: заваривает овсянку и кружку кипятка.
Во второй половине дня Паша перемещается на наши «лишние» два квадратных метра вдоль стола и вытворяет там дикие вещи. Отжимается на руках, стоя вертикально вниз головой, отжимается на одной руке, но на эти изуверства я предпочитаю не смотреть. Мне завидно.
Кроткого нрава, как голубь божий, Паша обычно встречает меня, явившегося с суд-допроса, кружкой горячего чая. Его светлая спокойность в местах, где все нервничают, выгодно выделяет Рыбкина. Я не успел понять, для чего он живет, но сам тип такого странного русского человека мне нравится. Нахватав там и сям восточных и западных упражнений, Паша сплавил их воедино с русской юродивой дурачковой странностью, и получился вот такой бандит, воин, чудак. Паша безоговорочно прочел две принадлежавшие мне книги по истории: «Империя» Фоменко/Носовского и «Древняя Русь и великая Степь» Льва Гумилева. Не знаю, что он там понял в них. Но исполнительно прочел два толстенных, полных дат и нелегких для понимания тома. Через несколько дней в автозэке меня посадили в стакан, а Пашу в общак, мне довелось услышать, как Паша пересказывал содержание томов зэковскому обществу. «Там, пацаны, написано, что татарского ига не было, что они нас никогда не побеждали!»
«Нас никто и не побеждал никогда», — донеслось ко мне в стакан патриотическое мнение собравшегося в автозэке общества. На сообщение Паши, что Иванов Грозных было аж четверо, а не один, как учит нормальная история, на это заявление автозэковскоя собрание отреагировало тем, что рассыпалось на мелкие группы. Согласно занимаемым местам, я полагаю, соседи скучковались с соседями и неквалифицированно стали обсуждать те малые сведения, которые имела каждая группа. Забыв о четырех Иванах Грозных вместо одного. Особенный интерес зэков закономерно вызывали опричники. Собачьи головы, притороченные к седлам, и метлы опричников в частности действовали на воображение заключенных. Они загудели в общаке, как растревоженный улей. Из стакана я их не видел, разумеется, но слышал неплохо. Самый сильный удар зэковскому обществу Паша нанес тем, что Христос родился не 2002 года назад, но «совсем недавно», всего тысячу лет назад, и не в Вифлееме в Палестине, но в Константинополе: «Где ты такое слышал?» — занялись зэки Пашей, поскольку вопрос этот серьезный, и требовали разборки. Пашин радостный голос святого бойскаута утонул в хоре зэковских строгих, насмешливых и неверящих голосов. Паша Рыбкин радостно свалил ответственность на меня. «Эдуард Вениаминович дал мне книжку за Христа почитать. У Эдуарда Вениаминовича особые книжки…» Насмешливый голос из хора посоветовал Паше быть осторожнее в своих чтениях, а то его обвинят и накажут по тем же статьям, что и Эдуарда Вениаминовича.
Мы с Пашей отлично ладили и получали удовольствие от общества друг друга. В те дни, когда я не ездил на суд-допрос, нас выводили в срезанный сбоку бетонный замороженный куб, где мы с Пашей, два энтузиаста, дружно бегали. Затем Паша выполнял свои диковатые упражнения по единоборствам, бил ногами и кулаками воображаемого врага, у него была своя собственная система, я уже упоминал. Я представляю, какими любопытными отморозками выглядели мы с Пашей в глазах персонала СИЗО, всех этих добрых, злых, активных и пассивных фашистов по долгу службы! Да и в глазах нормальных зэков или шнырей. В тюрьме, кстати сказать, я обнаружил, что имею, оказывается, обширные познания. В истории, географии, этнографии, жизневедении, в мистике, политике и войне.
Паша высказал мне однажды и повторил затем в последние часы моего пребывания на двойке: «Эдуард Вениаминович, по своим параметрам Вы как вор в законе старого образца».
Очевидно, лицо мое изобразило такую степень иронического неверия, что Паша даже поднял руки, призывая в свидетели то ли небеса, то ли потолок камеры № 39. «Судите сами. У Вас нет ни семьи, ни детей. Нет имущества. Нет постоянного места жительства. Нет никаких сбережений. Нет даже прописки. Кроме этого, Вы, Эдуард Вениаминович, мудрый человек. Я бы лично предложил Вас короновать».
Я посмотрел на Рыбкина строго. «Павел Владимирович, не кощунствуйте», — сказал я. Я заявил, что не смогу стать вором в законе прежде всего потому, что имею «косяк» по линии морали. Написал несколько аморальных книг. Где имеются нестандартные сцены.
«Да хуйня это все, Эдуард Вениаминович, — сказал Паша. — Вон Отарий Квантришвили сидел за изнасилование, а вором в законе стал. Сейчас другие нравы…»
Часть Паши осталась скрытой для меня, как айсберг. Понятно, что он недаром попадал десяток раз в тюрьму за преступления, которые не удавалось доказать. Очевидно, что Паша живет рядом с преступлениями, как, живя в лесу, живут рядом с деревьями. Жаль, что я не посидел дольше с русским чудаком Пашей Рыбкиным. Когда ключник открывал мне двери, Паша обычно стоял там на лавке, босиком, улыбаясь всем личиком парубка-неандертальца. «Добро пожаловать, Эдуард Вениаминович!» Если же он не говорил: «Добро пожаловать!», то выглядел именно так, что «добро пожаловать!» Я считаю Пашу странным и потому приятным молодым человеком. Думаю, и Паша расценивает меня как чрезвычайно странного персонажа.
Паша согласился со мной, когда я сообщил ему, что существует еще один мир, более высокий. Метафизический. И что я большей частью живу в том, метафизическом, мире. Несколько раз мы с Пашей беседовали о метафизическом, трансцендентном мире.
ГЛАВА 18
Кормили на двойке плохо. Утром — каша, утопленная в подозрительного происхождения желтом жире. В обед — «щи в солярке» — как я их называл — гнусное пойло и деревянные макароны на второе. Сносных блюд было два: сырая резаная свекла и вареная рыба. Если отделить ее от кости, извлечь из гнусного масла, промыть, а потом заново заправить чуть-чуть постным маслом, то можно употреблять внутрь, представляя, что это рыбный салат.
На третий, кажется, день моего пребывания на двойке со мной встречался начальник изолятора подполковник Магомедов. Я был вызван в тот же кабинет, где меня принимал Шальнов. По совету Прохора я попросил перевести нас в большую камеру, в тюрьме было несколько пустых «рабочек», где только решетка отделяет зэков от коридора. В «рабочке» разрешалось иметь телевизор, потому мы туда и намылились. Магомедов сказал, что решит эту проблему. Помимо этого, я попросил выдавать нам плитку на время приготовления. Прохор посоветовал выпросить у Магомедова разрешение спать днем, но это пожелание Прохора я не озвучил. Еще я попросил выводить нас, обитателей 39-й хаты, на прогулку во двор, а не под крышу. Обыкновенно заключенные второго этажа гуляли в крытых хатах на этом же этаже. Один раз я успел сходить туда с Прохором.
Прогулочная представляла собой мрачноватую цементную клетку с решкой вместо двери. Вверху над головой — также решетка, а над ней высоко — стропила крыши тюрьмы. Я пробежал тогда 1530 шагов, а Прохор сделал свои упражнения по дзюдо. Подошел soldaten, охранявший нас, закурил сигарету и выпустил клуб дыма нам в прогулочную клетку. «Гондон!» — промычал Прохор. Этот солдат был его личный враг, Прохор поведал мне об этом еще до выхода на прогулку.
Магомедов выполнил единственную мою просьбу — повелел водить нас, обитателей 39-й, не под крышу, а в реальный снежный двор под серое небо города Энгельса. С Пашей Рыбкиным нас выводили гулять во двор, спускали на первый этаж и мимо душевых — в дверь. Прогулочный дворик выстроен из бетонных плит. Он чуть больше лефортовского, но вдвое меньше двориков на третьяке. Одна длинная стена дворика срезана на высоте чуть ниже плеч и заменена решеткой. Посему есть и боковой обзор. Просматривается пространство шагов в десять — оснеженный дворик двойки. Просматривается охраняющий нас белобрысый soldaten с собакой Малыш, а также видна дверь, откуда нас выводили на прогулку. Просматривается шнырь с лопатой. Он, пыхтя, отбрасывает снег. Вот вышел завхоз Мишка Макеев. Он спросил, доволен ли я старыми советскими книгами, принесенными им вчера. Я сказал, что доволен, но статья Ленина «Государство и революция» поступила без начала и конца, зэки выдрали страницы для своих нужд. Вполне человечная получалась прогулка. Павел делал свои упражнения, я бегал. Очки я положил в трубу.
Справедливости ради следует сказать, что я видел, что двойка делает усилия, чтобы быть ко мне лично человечнее. Меня старались вывести на суд-допрос и прошмонать последним, чтобы мне не ждать унизительно, сидя на корточках, руки на затылке, носом в стену. В автозэк меня сажали первым. Однако сам режим фашистский, направлен на подавление, так что их старания мало что меняли.
Я размышлял о причине моего перевода на двойку. Возможных причин я насчитал три. Первая: меня решили попугать, чтобы жизнь медом не казалась. 9 декабря я закончил давать показания, 12 декабря меня перевели. Вторая причина: 11 декабря я дал интервью НТВ по поводу Дня Конституции, заявил, что встретил в решке человека, которого пытали электротоком, подключив ток к наручникам. Третья причина: решил, что меня убрали с третьяка, чтоб я не общался с зэками. Администрация пришла к выводу, что я достаточно разложил обитателей третьяка своими свободомыслящими разговорами на сборке. Сейчас я склоняюсь к тому, что причиной моего перевода явилось интервью НТВ. В наказание с безрежимного третьяка меня загнали на строгий режим.
В двойке я ни с кем не познакомился, кроме сокамерников Прохора и Паши. Отныне меня возили только в боксе и никогда не сажали в общак. Сидя в боксе, я, впрочем, не унывал и стал напевать песню Лешки Хвостенко и Анри Волохонского. Я поминал их добрым словом: хрипатого Алешку, живущего в тихом Париже, и экзотического Анри, он где-то в Израиле. Кстати, эту песню пел после них БГ — Гребенщиков, и общественность неверно приписала эту сладостную небесную мелодию БГ. Нет, авторы Хвост и Анри. Спасибо им, потому что мелодия скрашивала мою автозэковскую тьму. Вот она:
Под небом голубым, есть город золотой
С широкими воротами, с высокою стеной.
А в городе том сад, все травы да цветы.
Гуляют там животные невиданной красы…
Тебя там встретит огнегривый лев
И юный вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор неза-бы-ва-емый…
Ла-ла-ла-ла и так далее…
Эту барочную музыку, я ее распевал в пугачевском тулупчике, сидя в железном ящике автозэка…
Я давно убедился, что я человек необычный, и потому к распеванию подобной песни в автозэке отнесся со спокойным удовольствием. Причудливые повороты мелодии услаждали мой слух. И вносили немного изящного в жизнь порядочного человека. А в хате меня ждал святой Паша Рыбкин.
24 декабря нас везли из областного суда тяжело и долго. По дороге подобрали множество заключенных из других судов и из ИВС на Соколиной горе, куда свозят заключенных для допросов их следователями. В конце концов, нас скопилось столько, что в боксы нас загнали по двое. Я висел над пацаном по имени Саня, голова у меня была подвернута, как у гуся, а выпрямить ее я не мог ввиду недостатка пространства, бокс был короче меня на голову. Пять круглых дырок не пропускали в бокс достаточно воздуха для двоих. Потому, лишенный кислорода, когда мы, наконец, приехали, я чуть не выпал из бокса. Голову мою, перенесшую четыре сотрясения мозга и контузии, бедную мою голову повело, и меня шатнуло, когда я выскочил из автобуса.
— Быстрее! Бегом! — закричал казах у входа в СИЗО-2, в мой дом родной.
Я прошествовал мимо так быстро, как мог. Нам велели быстро обнажиться до пояса в присутствии милицейского конвоя. Для того чтобы, если у нас обнаружатся кровоподтеки и ссадины, предъявить их конвою. Тюрьма не хочет отвечать за чужие избиения.
— Жалобы на конвой имеются? — спросил дюжий развязный soldaten в глупом серо-синем камуфляже.
— Набили нас как скотину, гражданин начальник, кислорода не было совсем, — заявил я громко.
— Ну что, бывает. Главное, все живы остались, — бодро заявил soldaten. И отошел от меня в другой конец шеренги как можно быстрее. Зэки наши молчали. А ведь в машине стонали и просили открыть боксы подышать.
26 декабря меня так же неожиданно увезли с двойки, как и привезли. Но до этого случилось еще одно событие — из облсуда бежал Цыганок. В конце года вообще случилось много событий, словно они медлили и тянули до конца года, чтобы случиться.
ГЛАВА 19
Цыганок же бежал так. Я сидел в тот день в суде в 4-м боксе, а он в первом, в самом конце конвоирки, в тупичке. Ранее я довольно долго содержался в первом. Первый был просторнее. Там легче дышалось. Я видел, как их тотчас после перерыва около 14 часов провели в зал суда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25