-- Ну и сволочь же я!
-- А то нет! -- шумно дыша, согласилась Ираида Прокофьевна. -- Все вы, здешние
мужики, сволочи! Вона до чего бедную девушку довели!
И она, как тогда, в детстве, распахнула импортный, на голое тело, плащец и
предстала предо мной во всем своем на диво сохранившемся великолепии.
О!.. Даже сейчас, по прошествии, стоит только зажмуриться -- вижу, вижу ее,
стервозу, точно живую, в одних чулках, широко расставившую надо мной ноги. И, о
Господи, -- эти шары, убийственные тыквы эти, кокетливо подхваченные обеими
ладонями! И она садится. Эдак медленно. Покачивая бедрами. И у меня... у меня,
елки зеленые... О-о!.. Ну, в общем, как в солдатской молодости. В общем, этот
самый мой агрегат, с некоторых пор несколько непонятного, как тот огнетушитель,
назначения, он уже торчит, елки зеленые, как ручка игрального автомата типа
"однорукий бандит".
И все уже совершенно непоправимо, Господи!..
-- Мо-нстр!.. Эротическое чудовище!.. Василиск!.. -- бормочет она, опускаясь
все ниже и ниже. -- А еще язвенником прикидывался!..
И вот тут-то, в самый, так сказать, кульминационный момент, кусты, жутко вдруг
затрещав, раздались в стороны и над нами, теперь уже обоими, нависла страшная
нечеловеческая морда, а над ней -- другая, -- человеческая, но еще более
страшная!
-- Та-ак! Значится, культурно развлекаемся на лоне природы? -- вопросил
сидевший верхом на коне милиционер, и я, холодея, узнал его. Это был мой
последний в жизни секретарь писательской парторганизации, тоже в некотором роде
поэт, как и я, и даже некогда -- мой ученик -- Кондратий К. Комиссаров.
-- Караул! На помощь! -- неуверенно вякнула Ираида Прокофьевна.
Но было уже поздно.
-- Опять ты, Бляхина, за свое! -- с укоризной сказал мой главный враг, над
гробом которого какой-то месяц назад я произнес речь, и на поминках которого
роковым образом запил. -- Опять ты, понимаешь, Содому и Геморрой развела!
Страна, понимаешь, напрягая все силы, недоедая, недосыпая, стабилизируется, а
она тут акробатические, ебена мать, итюды затеяла!..
-- Так ведь насилуют же, товарищ полковник, -- попыталась ввести в заблуждение
усевшаяся на меня верхом Ираида.
Бывший мой парторг только хмыкнул.
-- Кто, этот хлюст?! Ты, Иродиада Профкомовна, говори, да не заговаривайся.
Энский, понимаешь, его сраная фамилия, он же -- Тюхин, что одно и то же. И
скажу тебе, понимаешь, со всею своею мужской откровенностью: этого, понимаешь,
умирающего лебедя -- хоть самого раком ставь, он супротив тебя, щуки, как все
равно что ихний банан супротив нашего метрополитена! Вот ты с ним, Иродиада,
половые игрища, понимаешь, затеяла, а ты знаешь, что он мне перед самым,
понимаешь, ХХVIII съездом учудил? Из партии, выродок этакий, вышел! Так,
понимаешь, и написал в заявлении: "Прошу, понимаешь, не считать меня
коммунистом".
Кастрюля так и ахнула:
-- Не может быть!
-- Еще как может! Он, когда у нас в милиции поэтическим кружком руководил, он
такие, понимаешь, ямбы с амфибрахерами в пьяном безобразии выхуячивал. Мне
самому, понимаешь, лично, дважды приходилось спецмедслужбу вызывать.
-- Надо же! А я его, гада, из-под трамвая вытащила!
-- То-то! Внешность -- она, Бляхина, штука обманчивая! -- заключил мой, самый
из ряда вон выскочивший, выкормыш.
Увы, из песни слов не выкинешь! Было, было: и вытрезвитель, и ДК работников
милиции, где я эту воинствующую бездарь сам же и не придавил в зародыше,
пригрел, обнадежил, жалеючи. Были и газеты, поначалу, как водится, многотиражки
с его (в моей, разумеется, редактуре) опусами. Потом этот змей нашел себя в
пародии. И пошло-поехало: конкурсы, аплодисменты, премии. Заглянешь на
последнюю страницу, а там он -- Кондратий Комиссаров. Это большими буквами, а
маленькими, в эпиграфе, сами понимаете, я -- Тюхин, или Евтушенко, или сам
Чепуров. В общем, я и опомниться не успел, как он -- Кондрат Всуев, а именно
таковой была его настоящая, так сказать, по служебному удостоверению, фамилия,
-- как он, вступив по моей рекомендации в Союз, принялся меня же и шерстить за
систематическую неуплату партийных взносов. Сначала в качестве партгрупорга
секции, а потом и вовсе -- партсекретаря...
И вот он, елки зеленые, снова возник на моем пути. Теперь уже послежизненном. В
парадном полковничьем мундире, с матюгальником на груди, с шашкою на боку. Как
черт из-под земли вырос, весь такой неупокоившийся. И опять, опять -- на
коне!
-- Ну, Тюхин, -- сказал, потирая руки, бывший поэт-пародист, -- уж на этот раз
выговором ты не отделаешься! Тут уж тебе, понимаешь, хорошенькая статья светит.
-- И он принялся загибать пальцы. -- Покушение на изнасилование, понимаешь, --
раз! С особым, понимаешь, цинизмом. В общественном, понимаешь, месте!.. Вот ты,
Тюхин, когда я дуба, понимаешь, врезал, ты, небось, в Парголове и решил: все,
мол, и концы, понимаешь, в могилу. Прощай навеки, дорогой парторг, а с ним
заодно и вся родная коммунистическая партия! Так ты, поди, подумал, -- грозно
возвысив голос, вопросил Кондратий Комиссаров. -- Та-ак, я тебя спрашиваю?!
Плохо же ты свою бывшую партию знаешь, Тюхин! Она -- партия -- с тебя,
засранца, и здесь, на другом, понимаешь, свете, спросит по всей, понимаешь,
строгости!
-- Допускаю, как гуманист допускаю, Тюхин, -- смягчился он. -- Есть и у тебя
отдельные резоны: и за границу тебя не пускали, и в твердых обложках не
печатали. Но ведь опять же -- за дело, за выпендривание твое. За диссидентство!
Хотя, дело прошлое, Тюхин, ни хрена там, в этой твоей сраной загранице, скажу
тебе по совести, нету. Чушь она собачья по сравнению с этим, Тюхин, светом. Ты
только погляди кругом, красота-то какая!..
И я снизу, из-под нее, из-под Ляхиной, кинул взор в серое бесцветное небо, по
которому в сероватых лучах вечернего рассвета ползли серенькие
инфра-ленинградские облачка. А еще я ни с того ни с сего представил себе вдруг
сиротливый такой бугорочек посреди поросшего бурьяном поля. Очами души увидел
рассветец, такой же вот по-чухонски непогожий, только не здешний, а тамошний
еще, а стало быть -- утренний. И не Ляхину увидел я верхом на себе, то бишь --
на том моем могильном холмике, а посеревшего от сальмонеллеза, в раскорячку
серущего с утра пораньше "бомжа". Я представил себе этот вполне сермяжный
сюжетец и громко -- аж лошак вздрогнул -- сглотнув, простонал:
-- Эх, пропала-таки жизнь...
-- То-то! -- сказал мой бывший партийный руководитель. -- Все ж таки нету в
тебе, Витька, направляющего, понимаешь, стержня! Уж на что Ляхина баба, а ведь
и та без направления дня прожить не может. А настоящий мужик, Витек, он за этот
самый за свой, понимаешь, стержень обеими руками держаться должен!
И задумался бывший полковник милиции, отставник-юморист К. К. Всуев, он же --
Кондратий Комиссаров, и натянул поводья. Лошак его вскинулся на дыбки,
всхрапнул, оскалил свою жуткую, как у крокодила, лошажью пасть, и я с
изумлением и легким мистическим ужасом узрел там, в его пасти, справа, вверху,
золотую, елки зеленые, коронку. И показалось мне вдруг, что выражение морды у
этого всуевского рысака -- знакомое, такое до странности осмысленное, если и
вовсе не двусмысленное. И я было уже раскрыл рот, но выскочка-Кондратий и тут,
падла, опередил меня:
-- Эх, Тюха-Витюха, -- с чувством сказал на редкость дерьмовый поэт-пародист.
-- Кабы знал бы, Витюха, такой вот свой прикуп, ей-богу еще б до перестройки
застрелился!.. Лихой конь, верный "стечкин" в руке, всенародный почет и
уважение -- это ли не счастье, Тюхин, доской тебя по уху! Я тебе вот что скажу,
наставник ты мой незадачливый: родилася у меня тут, под вечными, ебена мать,
небесами эпохальная, понимаешь, задумка. Думал я, думал, в седле сидючи, и
сказал себе, Тюхин, так: времени у тебя, Кондрат, теперь до хрена и больше --
почитай вся твоя прошлая, пропади она пропадом, жизнь за вычетом, сам
понимаешь, младенчества. Вот и сказал я себе: пора! В свободное от дежурства
время садись-ка, товарищ, за стол, бери в руки золотое свое перо, пиши историю
родной советской милиции. И чтоб в пяти, понимаешь, томах, в красном ледерине,
с золотым, опять же, тиснением, а главное -- все, как есть этим самым твоим
сраным, Тюхин, ямбом -- для торжественности!
Стало слышно, как в животе у кого-то буркнуло. Зазвенев уздечкой, переступил с
ноги на ногу лошак.
-- Ах, -- вставая с меня, сказала Кастрюля, -- за что я уважаю вас, Кондратий
Константинович, так это за ваш стержень! Не скрою, разбередили вы меня. Вот и
хочу я, скромная в прошлом руководительница областного масштаба, ответно
поделиться своей давней, комсомольской еще мечтой.
-- Валяй, Бляхина, мы слушаем! -- поощрил Комиссаров.
-- А хотела бы я, дорогие мои товарищи-мужчины, стать первой в мире советской
женщиной-амазонкой! -- сказала Ираида Прокофьевна и глубоко задышала от
волнения, и стыдливо запахнулась.
И снова у кого-то в кишках протяжно забурчало.
-- Эх, Иродиада, Иродиада, -- после некоторого раздумья покачал головой
Кондратий. -- Хоть и наша ты баба, но с большой, понимаешь ли, присвистью. Да
неужто тебе, номенклатурная ты дура, правой титьки своей не жалко? Для
малограмотных поясняю, -- кашлянув в кулак, сказал бывший заочник Академии
Дегенератов. И пояснил. И этим своим пояснением прямо-таки сразил меня наповал,
ибо хоть и читал я кое-что про амазонок, но про то, что они отрезали себе
правую грудь, чтобы эта самая грудь (титька) не мешала им натягивать тугую
тетиву боевого лука, про это я, увы, не читал.
-- Так что минус тебе, Ляхина, за твою комсомольскую дурость! -- заключил
товарищ Комиссаров и с высоты своего положения обратился ко мне: -- Ты хоть и
лежачий, Витек, но уж раз пошла, понимаешь, такая пьянка, давай и ты, темнила,
открывай свою, Тюхин, масть! А ну как оправдаешься по всем статьям, Чикатило ты
этакий!..
И уже хотел было я, Тюхин, он же Эмский, по-нашему, по-русски рванув рубаху на
груди, вскричать: "А-а, да что уж там! А ну вяжите меня, люди добрые, ибо нету
мне вовеки прощения, псевдодемократу окаянному!". И уже было встал я с земли,
как умирающий с одра смерти, уже раскрыл было рот, но увы, увы! -- рвануть
оказалось нечего. Гол, как сокол, лишь горестно вздохнул я и сказал таковы
слова:
-- А-а, да что уж там!.. О, любезная сердцу Иродиада, о незабвенный мой друг
Кондратий Рылеевич! Еще года за три до рокового запоя, взвесил я, русский
советский поэт Тюхин, все свои обретения и утраты на беспристрастных весах
Фортуны, взвесил и пришел к таковому, весьма неутешительному для себя выводу:
"Увы, Пушкина из тебя, Тюхин, не получилось, а посему делай, Тюхин,
соответствующие выводы!".
-- Ну?.. и?.. -- чуть не свалившись с коня, выдохнул отставной остряк-самоучка.
-- Говори, Витюшанчик, не томи!..
-- Ну и завязал я, вобщем, с этим самым делом. В общем, перешел в сферу
коммерции энд бизнеса.
-- Би... бизнеса! -- чуть не задохнулся от счастья бездарный, как лом, которым
скалывают лед питерские дворники, Кондрат Всуев.
Как-то не по-кавалерийски мешковато, он спешился.
-- Ну, Свистюхин, ежели это правда, ежели не дурацкое твое, понимаешь,
ерничество, не очередное твое выдрючивание!..
И он, широко раскинув руки, пошел на меня вперевалочку -- неисправимо
кривоногий, как его вирши, даже тут, в иной жизни, крепко хвативший для
храбрости, а стало быть -- такой человечный и простой.
-- Ну-ка, понимаешь, дай-ка я тебя, Тюкнутый-Беспоэмский, обниму, понимаешь, да
расцелую! Три плюса и восклицательный знак тебе, Титькин, потому что правильно
ты решил! Шинкуй, понимаешь, свою сраную капусту -- нас, советских поэтов, тут
и без тебя в избытке!..
И перед тем, как по-брежневски всосаться в меня упырьими губами, он снял со
своих буркал догайдаровские еще, с социалистическими гербами, пятаки и весь аж
откинулся, обожая.
Этот момент я и выбрал, чтобы в лоб спросить его:
-- Слушай, Кондрат, а что у тебя за конь за такой?
-- Конь, понимаешь, как конь. С хвостом, с копытами. Были, понимаешь, и крылья,
но мы их очекрыжили, -- не сводя с меня лживых глаз своих, отвечал
Комиссаров.
-- Зачем?! -- ужаснулся я.
-- А затем, что не положено.
-- Господи, но ведь это... это же мой Пегас!..
-- Был твой, стал общественный, -- сказал Кондратий. -- Как отдельные фрагменты
твоего, Тюхин, в общем и целом совершенно никчемного творчества. А когда тебе в
глаза, Тюхин, глядит твоя новая власть, твоя, хоть и бывшая, но вполне
партийная совесть, ты, Тюхин, бесстыжих своих глаз не отводи... Не отводи,
каблуком тебя в печень, а то хуже будет!..
И не лживые, нет, не лживые уже, а совершенно пустые, немигающие такие, мертвые
-- вперились в меня глаза.
И он фыркнул, звякнул уздечкой, обескрыленный конь моего недавнего вдохновения,
персонаж моей, так и недописанной, самой лучшей в жизни поэмы. Косясь и копая
передним копытом, он всхрапнул, мой злосчастный Пегас, и золотая его -- справа,
вверху -- фикса при этом зловеще взблестнула, елки зеленые!..
Слезы навернулись на окаянных очах моих.
Все дальнейшее вспоминается как страшный сон. Квадратноскулое, с "боксерской"
носопырой хайло Кондратия Константиновича вдруг плаксиво исказилось, утратило
строгость форм, инсультно перекособочилось. Поначалу я подумал было, что это
всего лишь оптический эффект, мои дурацкие слезы, не более. Но тут Ираида
Прокофьевна дико -- Пегас встал на дыбы! -- завопила:
-- Караул, наси... фиксируйте его!
-- Э-э...ахуэ... -- по привычке в рифму захрипел неисправимый матюжник. И
Господи, Господи! -- до меня дошло, что с ним творится нечто уму непостижимое,
сродное тому, что стряслось с дворником Гайнутдиновым некоторое время тому
вперед.
Тайный мой завистник и недоброжелатель Кондратий Комиссаров, царствие ему
небесное, "поплыл" под моим незафиксированным взором!..
-- Аа... мамуа!.. -- вымычал он, валясь в крапиву. Лязгнула шашка, тупо тумкнул
затылок, покатились пятаки...
Именно в эту критическую минуту Ираида Прокофьевна Ляхина и проявилась во всем
своем грядущем великолепии. Всплеснув грудями, как крыльями, она одним прыжком
оседлала моего ампутированного лошака. Неверный Пегас чуть не надломился, но
все-таки, сволочь, выдержал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29