Мучительно хотелось сваренного женой-хохлушкой борща, белорусской
бульбы, узбекских мантов, молдавской мамалыги, грузинского, с колечками лука,
шашлычка... Дразнил ноздри дух нашей русской водочки под это дело... А как
пахло мамиными, с луком-с-яйцами, пирожками -- не передать!..
Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь другое,
некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было подступаться к
философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмона, но тут коварное
воображение подменило чистого, почти безгрешного первочеловека -- Адамом
Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний, горестный опыт на тернистой
стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул головой и Адама Смита, будь он
неладен, сменил автор уголовных романов Аркадий Адамов, Адамова -- Кирилл
Набутов с его популярным "Адамовым яблоком", очами души я увидел кадык
садиста-интеллигента Кузявкина, следом -- свою дачу в Кузьмолово -- и
пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джонатан, бергамот, -- яблоки, яблоки,
яблоки -- черт бы их всех побрал -- маринованные, моченые, сушеные, в компоте и
просто -- на ветках в таком невозможном, невозвратном таком саду моего
детства...
-- О-о! -- застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладушки и
пополз в коридор к холодильнику.
Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой тарзаний
вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения: Господи, но
почему, за что, за какие такие особые прегрешения?!
И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не проглотил язык
от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле еды было, что
называется, шаром покати -- это бы ладно, этим нас русских-советских писателей
удивить трудно, -- поразило вот что: на верхней полке агрегата, под
морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яблочного сока, а на ней
наклеечка с такой вот до боли знакомой уже надписью: гипосульфит натрия. И в
скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не перепутал, как это случилось со мной:
" фиксаж ".
Еще не осознавая всей несусветности происходящего, я снял полиэтиленовую крышку
и, облизнув пересохшие губы,... отпил из банки, сначала робко, маленькими
глоточками, потом все смелее, смелей...
Сейчас уже затрудняюсь даже сказать в каком году -- то ли в 48, то ли в 47, --
точно помню только, что перед ноябрьскими -- мы пошли как обычно в ДСС на
занятия.
Запала в душу характерная фамилия лектора -- Померанец. Век не забуду и
темочку: "Детская болезнь правизны в гуманизме (военном) в беспощадном свете
постпердегласного анализа".
Мы все трое -- две моих дамочки и я, Тюхин, как всегда сидели в первом --
исключительно для почетных гостей -- ряду.
О чем этот самый Померанец говорил в лекции, этого я даже тезисно пересказать
не берусь. Да и, признаться, не все расслышал, потому как там, на Литейном, как
и обещал мне Кондратий Комиссаров, получил-таки доской по уху. Хорошо помню
только его, лектора, заключительный пассаж.
-- Нуте-с! -- потирая ладони, сказал этот гад. -- Соображения, возражения,
вопросы -- есть?.. Нет вопросов! Оч-чень хорошо! -- и он, придурок лагерный,
совсем уж было собрался соскокнуть со сцены, но тут, точно какой-то гоголевский
черт -- и ведь что любопытно: очки я в этот момент как раз протирал носовым
платочком -- точно сологубовский мелкий бес какой-то подъелдыкнул меня поднять
свою дурацкую, дважды ломаную Афедроновым руку:
-- Одну минуточку! -- сказал я. -- Вот вы тут насчет болезни рассуждали и очень
точно подметили, что ее -- эту самую проклятую "правизну" из нас, мерзавцев,
надо выжигать каленым железом. С этим невозможно не согласиться. Не вызывает
возражения и другой ваш вывод -- что де горбачевых только могила исправит. И
тут я вас, уважаемый, понимаю и горячо поддерживаю. Но вот ведь какая
загвоздка: коли уж есть болезнь, то должен быть и, так сказать, субъект
заболевания. Я хо... Да отстань ты, в конце-то концов! -- это я Даздраперме,
поганке! Нет, вы представляете: я говорю, а она меня дергает за... ну, в общем,
за штаны! -- Так вот насчет этого самого субъекта. Болезнь, как мы выяснили с
вашей помощью, действительно, детская, только дети-то где?.. Вот уж сколько
здесь у вас мыкаюсь, а кроме впавших, так сказать, в детство дусиков, ничего
похожего на детей и в глаза, елки зеленые, не видел!.. И-йех! -- И тут я изо
всех сил топнул своим домашним тапком по ее кирзовому сапожищу!..
Даздраперма даже пукнула от удовольствия.
-- Дети?.. Какие еще... дети?! -- побледнел Померанец.
-- Ну, маленькие такие, писклявые... ну, писаются еще, -- я покосился на
Даздраперму, -- лезут куда ни попадя...
-- Все полезно, что в рот залезло! -- ни к селу, ни к городу ляпнула
Даздраперма, дура, доложу я вам, жуткая, временами просто клиническая...
-- Да вы, гражданин Померанец, не нервничайте, вы садитесь, садитесь, --
разрешил я, и этот олух царя небесного так и сел мимо стула.
-- Знаете, -- сказал я, сглотнув подступивший было к горлу закрепитель, -- я
тут после каждого занятия ночами все думаю, думаю, и вот ведь какая ерунда
получается: ну, хорошо, ну, допустим, построили мы с вами этот самый наш
Военный Гуманизм, ну а дальше-то что?..
-- Так вы, значит, ставите вопрос: что дальше?.. Что же, так сказать, дальше --
спрашиваете вы, -- тоскливо озираясь, пролепетал Померанец.
-- Ну, так и что дальше-то?! -- со свойственным мне бессердечием вопросил я.
Нет, ей-богу не знаю, чем бы все это кончилось на этот раз, если б не она,
суровая моя возлюбленная и наставница.
-- А дальше, -- звенящим от волнения голосом сказала Идея Марксэновна, вставая,
-- а дальше, дорогой товарищ Тюхин, начнется новая, но опять же -- героическая
глава нашей с вами самой великой в мире Истории, товарищи!
Зал так и взорвался аплодисментами. Зазвучали здравицы в честь руководителей.
И вы знаете, такая она была одухотворенная, такая, даже без поправки на розовые
очки, привлекательная в тот момент, что я, Тюхин, честно говоря, даже
залюбовался. Вот тут-то и надо было бы мне, пользуясь случаем, остановиться,
попридержать свой дурацкий язык, но увы, увы -- меня уже понесло.
-- Но тогда что же это выходит, товарищи, -- не сводя с нее, с Идеи моей
Марксэновны, глаз, воскликнул я, ее духовный ученик и платонический сожитель,
-- ведь если в 1924 году, в январе, в Горках Ленинских, к нашей всеобщей
радости снова начнет биться сердце Вождя мирового пролетариата, дорогого и
любимого нашего... товарища, -- глубокий, взволнованный вздох, -- товарища...
Иванова, -- моя Идея облегченно переводит дух: не перепутал-таки, Жмурик! --
товарища Иванова Константина... Петровича!.. -- Точно ветер проносится по залу.
Все в едином порыве встают, а я, вредитель, терпеливо дожидаюсь, когда овации
поулягутся, и заканчиваю-таки свою вредительскую мыслишку, ничтожную, циничную,
типично тюхинскую:
-- ...тогда со всей неизбежностью следует, что далее -- в 1918 году, тоже в
горках, только уже в других -- в Уральских, в городе Екатеринбурге восстанет из
праха и...
И тут, дорогие мои, раздался в буквальном смысле этого слова -- леденящий душу,
пронзительный крик:
-- Молча-ааать!..
Мне даже показалось поначалу, что это опять он -- мой, так называемый,
внутренний голос, но и на этот раз я угодил пальцем в небо. Кричала она -- моя
квартирная хозяйка Шизая, Идея Марксэновна, соломенная вдова. Клянусь, в жизни
не слыхивал столь отчаянного, на грани самоуничтожения крика! Вот так, говорят,
кричат перед смертью зайцы -- безысходно, почти по-человечески.
-- Молча-ать, кому говорят!..
Господи, как же она была хороша в это мгновение: глаза метали огонь, грудь --
скромная такая, совершенно непохожая на Ляхинскую, возбужденно вздымалась под
кожаночкой, неровные зубки постукивали.
Что и говорить -- напряжение в зале достигло апогея.
Но тут произошло маленькое чудо. Идиотка Даздраперма опять оконфузилась.
Причем, на этот раз, по-моему, специально. И все мы как-то разом расслабились,
заулыбались простыми человеческими улыбками, забыли о политических
разногласиях. Атмосфера разрядилась. Даже Обосранец и тот, опомнившись,
нашелся:
-- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
-- Дорогие товарищи, -- задушевно сказал заметно приободрившийся агент по
распространению партийно-правительственных постановлений, -- а хотите я сейчас,
прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет?
-- Просим, просим! -- зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.
-- Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу... ну что?.. Ну, скажем,
-- и в этот миг он резко повернулся ко мне, -- ну, скажем, паспорт, который мне
даст наш дорогой гость, гражданин... -- он выдержал паузу, -- гражданин
Финкельштейн, он же -- Хасбулатов, он же -- Тюхин и так далее, и тому
подобное!..
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть,
догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать
что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я
сказал.
-- Ксива моя была в клифте, -- честно, как бывало в камере, сказал я. -- Клифт
взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами
заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего
достоинства ответ. Померанец поморщился.
-- Ах, вот оно что! -- сказал он. -- Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про
то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. -- Он подмигнул в зал. -- Ну,
что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть
уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ,
ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса!
"Вот он и настал, Виктор Григорьевич, -- горестно подумал я, -- вот он и пришел
-- час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с
трудом выговорил почти непроизносимое:
-- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбюро...
-- Так-так! -- подбодрил торжествующий мерзавец. -- Говорите, мы, затаив
дыхание, слушаем вас!..
-- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, -- пропадая, прошептал я,
-- вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии...
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо
пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не
выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и
мужество.
-- Этого не может быть, -- сухо сказала она. -- Тюхин, скажите товарищу
лектору, что все услышанное нами -- неправда!
-- Да правда, правда, -- небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со
сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
-- Одну минуточку! -- осадила прыткого Померанца моя хорошая. -- А где же
фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
-- И вольнонаемным! -- гаркнула пердунья Даздраперма П.
-- Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, -- отмахнулся обнаглевший
Померанец. -- Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не
удалси!..
И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард
Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось
бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две
упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту.
-- А ну стой, гад, стрелять буду, -- расстегивая допотопную деревянную кобуру,
спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.
-- Товарищи сержанты и старшины! -- вскричал он, суетливо вынимая глаза из
глазниц и рассовывая их по карманам. -- Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я
что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только
ведь сами видите -- есть нечего!..
-- Ну почему же нечего, -- не повышая голоса, сказала моя хорошая. -- А ну-ка,
Померанец, откройте-ка рот!..
И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не
подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в
довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца,
проявила себя во всем своем убийственном великолепии.
-- Не хочешь -- заставим, -- сказала она, как любил говаривать наш батарейный
старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно
провозгласила: -- Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и
практику всепобеждающего Военного Гуманизма -- ура, товарищи!
И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин -- наше
родное солдатское "ур-ра!".
Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко
раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель -- негодяй в
штатском Померанец.
Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря,
никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как
моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей "пушки" из
Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя -- Шизая, а дура
Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом
дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так -- замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую,
не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да
волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год -- 48-й или 47-й -- стоял на
дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так -- примерещилось с
чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как
сказал бы Кондратий Комиссаров, -- стержневое: прикурила тогда, после ламбады
от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот -- в сердцах погасила
об него свой слюнявый окурочек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29