Слава Богу, гости с Украины ничего не видели и даже не заметили, что родственники спят порознь, а потому в семейную кровать с теткой попала невестка. Ей было не по себе, кровать пахло остро по-чужому, а тетка – исключительно по сложившейся привычке, а не из неприязни – оборачивалась дважды тонким одеялом и лежала на самом краю. Она уже три года изучала рисунок прикроватного коврика, который имел свойства показывать ей разное – и храмы, и груженных балдахинами слонов, а сейчас исключительно гробы – то слева, то справа, то сверху, и Вера Петровна, рассматривая их, не сомневалась в смерти жены брата. Сочувствовала той частью сердца, которая была свободна от собственного горя-негоря – все-таки на развод подала сама, но все равно – такая гадость, что смерть практически ничем не хуже. Муж изменял Вере Петровне с первых дней их жизни, более того, он упредил ее еще до свадьбы, что у него такая природа, она тогда зарыдала, закричала, но он ее утешил, опытно, со вкусом, объясняя, что ей никогда меньше не достанется, а даже наоборот, и за ее широту он будет к ней щедр во всем. Если и у нее появится интерес к кому-нибудь, то бога ради, это будет очень даже смачно. Такой был продвинутый муж, хотя время было еще советско-моралите. И она терпела. И он был щедр. И все деньги приносил в дом. До поры до времени. А потом случилось другое время и другие деньги. Чистые блядки по симпатии, сговору, а главное – за так, кончились, барышни стали расчетливыми, и как-то все пошло «вверх тороманом» (выражение мужа). Он стал злой, его мужские доспехи даром не брали даже профурсетки-секретарши, а требовали у «дяди» предоплаты. Ну и что с ним сталось? А что становится с русским мужиком, когда у него проблемы? Он стал пить, пить зло – назло, с коленцами и частушками, которые сам сочинял. Вот эта пошлость и достала Веру Петровну. Ее она не снесла. Рифмованная глупость сделала то, что не мог даже сделать десять лет тому полученный от мужа триппер. Тот хотя бы был молчалив и как бы стеснялся нового местопребывания, а этот пьяно поющий за столом, в сортире, в постели мужчина был столь омерзителен, что, отдавая себе отчет, что она обречена на одиночество и бедность, – какие деньги у учительницы младших классов? – она шла в загс решительно, как Зоя Космодемьянская на виселицу. Да, смерть, но за Сталина! Теперь вот она разглядывала гробики, которые «показывал» ей коврик, а на другой стороне копошилась вертучая чужая девчонка.
В другой же комнате на диване и раскладушке лежали мужчины, и у них были свои мужские страдания. Иван Петрович, муж Рахили, не допускал и в мыслях смерть жены. Он знал, что все прошло хорошо, но в почке сидит еще один камень-паразит, и надо будет по месту жительства за ним послеживать, всячески его растворять, например, тем и этим, и еще чем-нибудь. Он был мил и добродушен этот хирург, тем более что получил некую сумму в виде дойчемарок. Это было неожиданно и очень даже приятно. Все-таки здорово иметь больных с приятелями в конвертируемых странах. Иначе этот бледный муж сунул бы ему какую-нибудь занюханную тысчонку-две, а ведь помудохался он с камушком будь здоров, да еще эти сумасшедшие под руку крики этой Ракели. Интересное кино, между прочим. Ничего ведь еврейского ни в лице, ни в фигуре, нигде. Ему нравилась мощная лобковая растительность еврейских женщин, ее жалко было сбривать, она с трудом поддавалась, она скрипела под лезвием. Русские же лобки супротив тех никуда не годились. Они были мягки, нежны, но слабоваты, чирк – и нету на них ничего. Как у этой Ракели. Она его поправила уже в реанимации, он засмеялся и сказал: «Да знаю! Но Ракель вам идет лучше, вы дама тонкая, буква «х» вам не годится».
Это был, конечно, грубый и двусмысленный комплимент, но его было не жалко для дрожащей от страха больной. У хирурга была такая игра, именно с женщинами, ах, как, мол, хороши ваши коленки или как аристократичны ключицы. Поскрипывающая дойчемарочка усилила фантазию. Но тут получилось не очень.
Однако муж Рахили ничего такого не слышал и не спал, страдая, совсем по другой причине. В одной из московских газет он обнаружил рецензию на книжку жены. Рахиль, и так мнительна и со слабым сердцем, а после операции подорвется на ней, как на мине. И это даже хорошо, что сейчас она в реанимации. Потом надо будет проследить, чтоб газета не попала ей в руки.
* * *
Самолет прилетел тютелька в тютельку. И она попала в первый же автобус, первой выскочила на площадь и первой схватила такси. Ей по душе была эта скорость. Она любила бег с детства, она стометровку в школе пробегала за 13 секунд. Птица, а не девчонка. Но она не поехала тогда на областные соревнования, потому что форму надо было покупать за свои деньги. А денег в доме не было никогда. О том, что она бедная, почти нищая, она знала уже в детском саду. Ее ставили в третий ряд на утренниках, хотя она была маленькая и ничего оттуда не видела. Но она всегда была одета хуже всех, и ее нищету прятали от праздника. Она училась лучше всех, но ее никогда не вызывали, когда на уроки приходила комиссия. Она тянула изо всех сил руку, но учительница подходила и опускала ее руку вниз. «Всем и так известно, что ты все знаешь», – говорила она, улыбаясь комиссии, дескать, отличница-выскочка, а мы демонстрируем средний показатель. Однажды она услышала, как директор сказала литераторше: «Не давай читать стихи на вечере Синицыной – она не глядится!»
Она тогда взяла даже зеркало и стала внимательно себя рассматривать. Все, как у людей. Нос длинноватый, ну и что? У девчонки из соседнего класса не нос, а дверная ручка, а ничего – живет. Конечно, у нее одной в школе дубленка, и она вешает ее в учительском закрытом гардеробе, чтоб не сперли. Но и когда ходит по школе в обыкновенной юбке, все помнят про ее дубленку, а нос, который на семерых рос, как бы отодвигается вдаль. Можно найти и другие сравнения. Каждый недостаток лица там или фигуры всегда должен иметь что-то перечеркивающее его. У Лидки с отвислой губой это полные карманы конфет «Коровка» – ее мать заворачивает их на фабрике. Но главное прикрытие недостатков – конечно же, одежда. И тут, сидя перед зеркальцем, Дита остро возненавидела мать-дворничиху. Это же надо, какое у нее горе с нею! И она пошла с этим горем в кухню.
– Почему ты самая бедная? – закричала она на мать, которая втягивала резинки в теплые, с начесом мужские кальсоны, которые ей отдал сосед по площадке. Выпивоха-дальнобойщик был к ним щедр, потому что мать стерегла его квартиру, когда его долго не было, и кормила страшного драного кота, для блуда которого всегда была открыта форточка. И он гулял сам по себе. И на фиг ему был нужен хозяин, если кормила его дворничиха, полумужик-полубаба со злой девчонкой, которая всегда больно пинала его в бок.
Мать открыла выщербленный рот, и из него вышел не то стон, не то писк, что-то животное. И Дита отвернулась и ушла в комнату. Но мать шла за нею, волоча на полувдетой резинке дареные кальсоны, и говорила несусветное.
– Так как же, доча, если я сиротского племени? Я детдомовская с соска… Я ж сахара живого не видела до пятнадцати лет… А ты в отдельной квартире, и у нас и сгущенка, и мармелад… А ты еще молодая, подымешься выше. У тебя будет всегда куриный бульон с лапшой и драповое пальто с мехом. Чего ж тебе обижаться, если живешь в тепле и не в голоде?
– А в чем я одета? – кричала Дита. – В чем? Ты видишь или слепая?
– Все по деньгам, – бормотала мать. – На себя не трачу, а тебе вот эту купила, как ее… водо…носку…
– Водолазку, – скрипнула зубами Дита. – Берешь с соседа всякое тряпье, а с него надо брать деньги. За его кота-урода надо с него стребовать много чего…
– И… и… – как-то застонала мать. – Я ж его кормлю не своим. Бачковым. А дать твари еду – это же мне тьфу… Какие деньги?
Вот и разговаривай с ней. Остро колола мысль: почему она родилась именно у этой тетки, почему нет отца, бабушки с дедушкой, почему в их доме нет фотографий на стенах там или в альбомах, почему им никто не пишет писем, а значит, правильно, что их почтовый ящик всегда нараспашку, тогда как в других через дырочки видно много всякого. Некоторые набиты, и из них торчат сложенные газеты. Она заглядывала по вечерам в окна первых этажей. Ковры, гарнитуры были почти у всех. Если не гарнитур, так отдельный буфет обязательно стоял возле стены, смотрящей в окно. Никто не сдавался бедности, всякий норовил чем-то похвастаться. Глядишь – и уже на подоконнике напыжился электрический самовар в окружении толстых расписных чашек. А как меняли люди шторы, как чванились то их кубическим рисунком, то малиновыми маками, то последним писком – шторами с оборочками и с поясочком посередине! И только их окно желтело примитивным тюлем, самым дешевым и задрипанным из всех, что висели на крючках в галантерее у самого входа, а те, что дорогие, уже за спиной у продавщиц. Однажды Дита, узнав свой тюль в магазине, рванула его рукой. И что? Никто даже головы не повернул. Рвите, девочка, все равно такое дерьмо никто не покупает.
В общем, к тринадцати годам Синицына знала, что бедна, нелюбима в классе и что она отомстит за все это в свое время. Месть росла в ней, перегоняя природу, и ей доставляло какое-то извращенное удовольствие быть лучшей в учебе, будучи худшей во всем остальном. Она запоминала, чего у нее никогда не будет: перешитых тряпок, однокомнатной квартиры на первом этаже, скрипучего на двоих дивана. Она хранила в себе презрение к матери и гнев на нее же за то, что та рылась в помойных контейнерах и приносила выброшенные примятые банки, треснутые тарелки, полиэтиленовые пакеты, в которых сбрасывались старые вещи. Она ни разу ими не воспользовалась, а мать была счастлива, обнаружив свитерок с затяжками, туфли со скошенными каблуками, комбинации с оторванными бретельками и кофты с дырками на локтях. Мать стирала, штопала, перекрашивала вещи для себя, а на заработанные копейки покупала что-то дочери с рук на базаре. Откуда было матери знать, что всякая ее покупка распаляла месть и ненависть дочери. Даже то, чем всегда она гордилась – редким именем Эдита, было поставлено матери в укор. Будто славой и успешностью другой женщины мать хотела прикрыть собственный срам жизни. Ну не идиотка ли? Мать обожала Эдиту Пьеху. Она замирала перед крошечным блеклым экранчиком, когда высокая красивая девушка в белом жалобно, но гордо пела: «А город подумал, а город подумал – ученья идут». Мать тут же начинала рыдать, а Дита, еще раньше, до своей ненависти, зная наизусть песню, думала о другом: она бы на месте летчиков спрыгнула с парашютом. Ей было бы все равно, сколько внизу жизней. У нее-то она одна. Хватило ума языком об этом не болтать. Но почему-то думалось: все считают так же, единственную жизнь отдавать нельзя. Дита много врала, считая, что вранье во всех случаях – удобно и выгодно. Как сберкасса.
Хотя, что она знает про сберкассу? Ничего. Сроду у них там ничего не лежало. Проценты же от вранья набегали всем неустанно и без сбоев, потому все и врали. Что живем в лучшей стране, а главная ложь – в самой справедливой. Что весь мир нам завидует и уже полмира идет нашим путем, потому как только у нас человек человеку друг, товарищ и брат. Дита примеряла все на себя и чувствовала: жмет и трет. Не то! Мать проклинала дом и жителей, которые специально ей сорили. Дита проклинала мать, что та была дурой и тупицей и не сумела вывернуться из темноты и нищеты. Ненавидела школу, которая жалела ее, некрасивую отличницу, которую нельзя ставить в первый ряд. Стану! – кричала себе Дита. Стану первее всех, а будете мешать – растопчу. Это вот «растопчу» из какого-то детского стишка проросло в ней особенно. Слово было с ней одной крови, одной цели. Она даже думала, что когда вырастет, то поменяет фамилию на Растопчину. Фамилия вкусно лежала на языке, она была слегка горьковатой, так она ведь и любит перец. И полынь любит. Все горькое ей сладко.
Когда Дита «заходилась в мести», – а с ней такое бывало, – горели лицо, шея, хотелось рвать все ногтями, зубами, и она, прежде всего, видела перед собою отца, которого должна найти и убить. Отца, которого как бы не было «ваще».
Именно так, по-простому и грубому – «не было ваще». Мать, еще до того, как она осознала себя мстительницей Растопчиной, рассказала ей про парня из милиции, который мыкался после армии без угла, и она ему возьми и сдай угол. И он даже попервах платил какие-то денежки, а потом, когда сменил угол на хозяйскую кровать, то платить перестал. Дита тогда запомнила странные, дикие, можно сказать, слова: «Ложиться с мужиком, доча, надо только с документом, с печатью, и не ранее того». Потом парень слинял, когда «пузо стало торчать», ну и ладно. «Нам разве плохо вместе? Диточка моя!»
Загорались лицо, шея – мать! идиотка! С чего это нам хорошо? С каких таких хлебов? Но перекусывала рвущиеся из горла слова, не в коня корм будет матери та правда о ее жизни, которую она уже знает.
– Да ладно тебе! – отмахивалась она. – Чего вспоминать то, с чего и алиментов не возьмешь.
– Глупая я была, жалела человека.
«Была и есть, – думала Дита. – Жалела, видите ли… А саму кто-нибудь пожалел?»
Мать, не слыша неговоримых дочериных слов, – так бывало часто, – разговор завершала сама.
– Ты у меня умная. Ты в жизни будешь знать как…
А как? В девяносто первом жрать было совсем нечего. И мать канючила, что надо после школы идти в какой-нибудь техникум, мяса там или молока, чтоб быстро стать ближе к продукту. Но уже через год полки стали ломиться, а цены были такие, что у матери совсем крыша поехала, и Дита стала лихорадочно соображать: не пойти ли ей сразу в магазин, к черту высшее образование и среднее тоже, надо попасть в поток новой жизни, которая хочешь – не хочешь, а пролегает через прилавок. Но тут случилась, можно сказать, беда. Она получила золотую медаль. Уже и не думала об оценках, шла на автопилоте, но обошла всех, даже дочку директора школы. И именно он сказал ей на выпускном вечере… – голубое платье с рукавами фонариками и розовым бантом, как у куклы под горлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11