Ивану стало жалко монахов. Но когда он подошел ближе, он увидел: монахи стоят и подергивают плечами в такт чертовой музыке. И ногами тихонько пристукивают. Только несколько – в основном пожилые – сидели в горестных позах на земле и покачивали головами... Но вот диковина; хоть и грустно они покачивали, а все же в такт. Да и сам Иван – постоял маленько и не заметил, как стал тоже подергиваться и притопывать ногой, словно зуд его охватил.
Но вот визг и песнопение смолкло в монастыре – видно, устали черти, передых взяли. Монахи отошли от забора... И тут вдруг вылез из канавы стражник-монах и пошел с пьяных глаз на свое былое место.
– Ну-ка, брысь! – сказал он черту.– Ты как здесь?
Черт-стражиик снисходительно улыбался.
– Иди, иди, дядя, иди проспись. Отойди!
– Эт-то што такое?! – изумился монах.– По какому такому праву? Как ты здесь оказался?
– Иди проспись, потом я тебе объясню твое право. Пшел!
Монах полез было на черта, но тот довольно чувствительно ткнул его пикой.
– Пшел, говорят! Нальют глаза-то и лезут... Не положено подходить! Вон инструкция висит: подходить к воротам не ближе десяти метров.
– Ax ты, харя! – заругался монах.– Ах ты, аборт козлиный!.. Ну, ладно, ладно... Дай, я в себя приду, я тебе покажу инструкцию. Я тебя самого повешу заместо инструкции!
– И выражаться не положено,– строго заметил черт.-А то я тебя быстро определю – там будешь выражаться, сколько влезет. Обзываться он будет! Я те пообзываюсь! Иди отсюда, пока я те... Иди отсюда! Бочка пивная. Иди отсюда!
– Агафангел!-позвали монаха.-Отойди... А то наживешь беды. Отойди от греха.
Агафангел, покачиваясь, пошел восвояси. Пошел и загудел:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная...

Черт-стражник захихикал ему в спину.
– Агафангел...-сказал он, смеясь.-И назовут же! Уж скорей – "Агавинус". Или просто – "Вермут".
– Што же это, братцы, случилось-то с вами? – спросил Иван, подсаживаясь к монахам.– Выгнали?
– Выгнали,– вздохнул один седобородый.– Да как выгнали! Пиночьями, вот как выгнали! Взашей попросили.
~ Беда, беда,– тихо молвил другой.– Вот уж беда так беда: небывалая. Отродясь такой не видывали.
– Надо терпеть,– откликнулся совсем ветхий старичок и слабо высморкался.– Укрепиться и терпеть.
– Да что же терпеть-то?! – воскликнул Иван.– Что терпеть-то?! Надо же что-то делать!
– Молодой ты,– урезонили его.– Потому и шумишь. Будешь постарше – не будешь шуметь. Што делать? Што тут сделаешь-вишь, сила какая!
– Это нам за грехи наши.
– За грехи, за грехи... Надо терпеть.



– Будем терпеть.
Иван с силой, зло, стукнул кулаком себя по колену.
И сказал горько:
– Где была моя голова дурная?! Где она была, тыква?! Я виноватый, братцы, я виноватый! Я подкузьмил вам. На мне грех.
– Ну, ну, ну,– стали его успокаивать.– Что ты? Эка, как тебя сграбастало. Чего ты?
– Эх-х!..– сокрушался Иван. И даже заплакал.– Сколько же я на душу взял... за один-то поход! Как же мне тяжко!..
– Ну, ну... Не казнись, не надо. Что теперь сделаешь? Надо терпеть, милок.
Тут вышел из ворот Изящный черт и обратился ко всем.
– Мужички,– сказал он,– есть халтура! Кто хочет заработать?
– Ну? А чего такое? – зашевелились монахи.– Чего надо-то?
– У вас там портреты висят... в несколько рядов...
– Иконы.
– А?
– Святые наши, какие портреты?
– Их надо переписать: они устарели.
Монахи опешили.
– И кого же заместо их писать? – тихо спросил самый старый монах.
– Нас.
Теперь уж все смолкли. И долго молчали.
– Гром небесный,– сказал старик монах.– Вот она, кара-то.
– Ну? – торопил Изящный черт.– Есть мастера? Заплатим прилично... Все равно ведь без дела сидите.
– Бей их! – закричал вдруг один монах. И несколько человек вскочило... И кинулись на черта, но тот быстро вбежал в ворота, за стражника. А к стражнику в момент подстроились другие черти н выставили вперед пики. Монахи остановились.
– Какие вы все же... грубые, – сказал им Изящный черт из-за частокола.– Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас... Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся.– И он ушел. И только он ушел, в глубине монастыря опять грянула музыка... И послышался звонкий перестук копыт по булыжнику – черти били на площади массовую чечетку. Иван взялся за голову и пошел прочь.


***

Ш ел он по лесу, а его все преследовала, догоняла, стегала окаянная музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал-так горько было на душе, так мерзко. Сел он на ту же поваленную лесину, на какой сидел в прошлый раз. Сел и задумался. Сзади подошел Медведь и тоже присел.
– Ну, сходил? – спросил он.
– Сходил,– откликнулся Иван.– Лучше бы не ходил...
– Что? Не дали справку?
Иван только рукой махнул, не стал говорить – больно было говорить.
Медведь прислушался к далекой музыке... И все понял без слов.
– Эти...– сказал он.– Все пляшут?
– Где пляшут-то? В монастыре пляшут-то!
– Ох, мать честная!-изумился Медведь.-Прошли?
– Прошли.
– Ну, все,– сказал Медведь обреченно,– надо уходить. Я так и знал, что пройдут.
Они помолчали.
– Слушай,– заговорил Медведь,– ты там ближе к городу... Какие условия в цирке?
– Вроде ничего... Я, правда, не шибко знаю, но так, слышно, ничего.
– Как насчет питания, интересно... Сколькиразовое?
– Шут его знает. Хочешь в цирк?
– Ну, а что делать-то? Хочешь не хочешь – пойдешь. Куда больше?
– Да– вздохнул Иван.– Дела.
– Сильно безобразничают? – спросил Медведь, закуривая.– Эти-то?
– А что же... смотреть, что ли, будут!
– Это уж... не для того старались. Погарцуют теперь. Тьфу, в душу мать-то совсем!..– Медведь закашлялся. Долго с хрипом кашлял.– Еще откажут вот... цирке-то – собрался. Забракуют. Легкие как тряпка: стали. Бывало, пробку вышибал – с оглоблю толщиной вылетала, а давеча за коровой погнался... кхо, кхо, кхох... с версту пробежал и язык высунул. А там небось тяжести надо подымать.
– Там надо на задних лапах ходить,– сказал Иван.
– Зачем? – не понял Медведь.
– Да что же ты, не знаешь, что ли? Тех и кормят, кто на задних лапах умеет. Любая собака знает...
– Да какой интерес-то?
– Это уж я не знаю.
Медведь задумался. Долго молчал.
– Ну и ну,– сказал.
– У тебя семья-то сеть? – поинтересовался Иван.
– Где!..– горько, с отчаянием воскликнул Михаиле Иваныч.– Разогнал. Напился, начал буянить-то – они все разбежались. Где теперь, сам не знаю.– Он еще помолчал. И вдруг встал и рявкнул: – Ну, курва! Напьюсь водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь!



– Зачем же монастырь-то? – Они же там!
– Нет, Михаило Иваныч... не надо. Да ты и не попадешь туда.
Михаиле Иваныч сел и трясущимися лапами стал закуривать.
– Ты не пьешь?-спросил.
– Нет
– Зря,– зло сказал Михаиле Иваныч.– Легче становится. Хошь, научу?
– Нет,– решительно сказал Иван.– Я пробовал – она горькая.
– Кто?
– Водка-то.
Михаиле Иваныч оглушительно захохотал... И хлопнул Ивана по плечу.
– Эх, дите ты, дите!.. Чистое дите, ей-богу. А то научу?
– Нет.– Иван поднялся с лесины.– Пойду: время осталось с гулькин нос. Прощай.
– Прощай,– сказал Медведь.
И они разошлись в разные стороны.


***

И пришел Иван к избушке Бабы-Яги. И хотел уж было мимо протопать, как услышал – зовут:
– Иванушка, а Иванушка! Что ж мимо-то?
Оглянулся Иван – никого.
– Да здесь я,– опять голос,– в сортире!
Видит Иван – сортир, а на двери – замок пудовый. И голос-то – оттуда, из сортира.
– Кто там? – спросил Иван.
– Да я это, дочка Бабы-Яги... усатая-то, помнишь?
– Помню, как же. А чего ты там? Кто тебя?
– Выручи меня отсюда, Иванушка... Открой замок. На крылечке, под половиком, ключ, возьми его и открой. Потом расскажу все.
Иван нашел ключ, открыл замок. Усатая дочь Бабы-Яги выскочила из сортира и стала шипеть и плеваться.
– Вот как нынче с невестами-то!.. Ну, змей!.. Я тебе этого не прощу, я тебе устрою...
– Это Горыныч тебя туда законопатил?
– Горыныч... Тьфу, змей! Ладно, ладно... чердак в кубе, я тебе тоже придумаю гауптвахту, гад.
– За что он тебя? – спросил Иван.
– Спроси у него! Воспитывает. Полковника из себя изображает – на гауптвахту посадил. Слова лишнего не скажи! Дубина такая.-Дочка Бабы-Яги вдруг внимательно посмотрела на Ивана.– Слушай,– сказала она,– хочешь стать моим любовником? А?
Иван оторопел поначалу, но невольно оглядел усатую невесту: усатая-то она усатая, но остальное-то все при ней, и даже больше – и грудь, и все такое. Да и усы-то... это ведь... что значит усы? Темная полоска на губе, какие это, в сущности, усы, это не усы, а так – признак.
– Я что-то не понял...– замялся Иван.– Как-то это до меня... не совсем... не того...
– Ванька, смотри! – раздался вдруг голос Ильи Муромца.– Смотри, Ванька!
– Начинается! – поморщился Иван.– Заванькал.
– Что начинается? – не поняла невеста, она не могла слышать голос Ильи: не положено.– Можно подумать, что тебе то и дело навяливаются в любовницы.
– Да нет,– сказал Иван,– зачем? Я в том смысле, что... значит, это... дело-то такое...
– Чего ты мямлишь-то? Вот мямлит стоит, вот крутит. Да так да, нет – нет, чего тут крутить-то? Я другого кого-нибудь позову.
– А Баба-Яга-то?
– Она в гости улетела. А Горыныч на войне.
– Пошли,– решился Иван.– У меня полчаса есть еще. Побалуемся.
Вошли они в избушку... Иван скинул лапоточки и вольготно прилег пока на кровать.
– Устал,– сказал он.– Ох, и устал же! Где только не был! И какого я только сраму не повидал и не натерпелся...
– Это тебе не на печке сидеть. Что лучше: салат или яишенку?
– Давай чего-нибудь на скорую руку... Время-то – к свету.
– Успеешь. Лучше мы яишенку, с дороги-то – посытней.– Дочь Бабы-Яги развела на шестке огонек под таганком, поставила сковородку.
– Пусть пока разогревается... Ну-ка, поцелуй меня – как ты умеешь? – И дочь Бабы-Яги навалилась на Ивана и стала баловаться и резвиться.– О-о. да ты не умеешь ничего! А лапти снял!
– Кто нс умеет? – взвился Иван соколом.– Я не умею? Да я тут счас так размахнусь, что ты... Держи руку! Руку держи! Да мою руку-то, мою, держи, чтоб не тряслась. Есть? Держи другую, другую держи!.. Держишь?
– Держу? Ну?..
– Отпускай-ай,– заорал Иван.
– Погоди, сковородка перекалилась, наверно,-сказала дочь Бабы-Яги.– Ты смотри, какой ты! А ребеночка сделаешь мне?
– Чего же не сделать? – вовсю раздухарился Иван.– Хоть двух. А сумеешь ты с ним, с ребеночком-то? С имя ведь возни да возни... знаешь сколько!
– Я уже пеленать умею,– похвасталась дочь Бабы-Яги.– Хошь, покажу? Счас яишенку поставлю... и покажу. Иван засмеялся: – Ну, ну...
– Счас увидишь.– Дочь Бабы-Яги поставила на огонь яичницу и подошла к Ивану.– Ложись.
– Зачем я-то?
– Я тебя спеленаю. Ложись.
Иван лег... И дочь Бабы-Яги стала пеленать его в простыни.
– Холёсенький мой,– приговаривала она,– маленький мой... Сынуленька мой. Ну-ка, улыбнись мамочке. Ну-ка, как мы умеем улыбаться? Ну-ка?..
– У-а-а, у-а-а,– поплакал Иван.– Жратеньки хочу-у, жратеньки хочу-у!.. Дочь Бабы-Яги засмеялась:
– А-а, жратеньки захотели? Жратеньки захотел наш сынуленька... Ну, вот... мы и спеленали нашего маленького. Счас мы ему жратеньки дадим... все дадим. Ну-ка, улыбнись мамочке. Иван улыбнулся "мамочке".
– Во-от...– Дочь Бабы-Яги опять пошла в куть. Когда она ушла, в окно, с улицы, прямо над кроватью, просунулись три головы Горыныча. И замерли, глядя на спелёнатого Ивана... И долго молчали. Иван даже зажмурился от жути.
– Утютюсенькн,– ласково сказал Горыныч.– Маленький... Что же ты папе не улыбаешься? Мамочке улыбаешься, а папе не хочешь. Ну-ка, улыбнись. Ну-ка?
– Мне не смешно,– сказал Иван.
– А-а, мы, наверно, того?.. Да, маленький?
– По-моему, да,-признался Иван.
– Мамочка! – позвал Горыныч.– Иди, сыночек обкакался.
Дочь Бабы-Яги уронила на пол сковородку с яишенкой... Остолбенела. Молчала.
– Ну, что же вы? Чего же не радуетесь? Папочка пришел, а вы грустные.– Горыныч улыбался всеми тремя головами.– Не любите папочку? Не любят, наверно, папочку, не любят... Презирают. Тогда папочка будет вас жратеньки. Хавать вас будет папочка... С косточками! – Горыныч перестал улыбаться.– С усами! С какашками! Страсти разыгрались?! – загремел он хором.– Похоть свою чесать вздумали?! Игры затеяли?! Представления?.. Я проглочу весь этот балаган за один раз!
– Горыныч,– почти безнадежно сказал Иван,– а ведь у меня при себе печать... Я заместо справки целую печать добыл. Эт-то ведь... того... штука! Так что ты не ори тут. Не ори! – Иван – от страха, что ли,– стал вдруг набирать высоту и крепость в голосе.– Чего ты разорался? Делать нечего? Схавает он... Он, видите ли, жратеньки нас будет! Вон она, печать-то,– глянь! Вон,




в штанах. Глянь, если не веришь! Припечатаю на три лбa, будешь тогда...
Тут Горыныч усмехнулся и изрыгнул из одной головы огонь, опалил Ивана. Иван смолк... Только еще сказал тихо:
– Не балуйся с огнем. Шуточки у дурака.
Дочь Бабы-Яги упала перед Горынычемна колени.
– Возлюбленный мой,– заговорила она,– только пойми меня правильною я же тебе его на завтрак приготовила. Хотела сюрприз сделать. Думаю: прилетит Горыныч, а у меня для него что-то есть вкусненькое... тепленькое, в простынках.
– Вот твари-то! – изумился Иван.– Сожрут и скажут:
1 2 3 4 5 6 7