Всем известно, какие преобразования навсегда прославили имя его брата, мистера Джона Нэдуэя. Даже те, кто не признает обрядов и не подчиняет интеллект догме, уважают другого брата, преподобного Нормана Нэдуэя, за его общественное рвение и активную благотворительность.
Но английский закон не знает лицеприятия и карает преступление в любых, самых высоких слоях общества. Несчастный Алан Нэдуэй всегда был неудачником и тяжким бременем для своей семьи. Его подозревали, и не без оснований, в попытке совершить кражу со взломом у своего отца и его близких друзей.
Тут вмешался судья.
- Это к делу не относится, - заявил он. - В обвинительном материале нет упоминаний о краже со взломом.
Подсудимый весело откликнулся:
- Да ладно, милорд!
Но никто в его слова не вникал - до того ли, когда нарушена процедура! И прокурор долго препирался с судьей, пока наконец не извинился.
- Во всяком случае, - закончил он, - в карманной краже сомневаться не приходится, - и посулил представить свидетелей.
Вызвали констебля Бриндла. Он дал показания на одной ноте, словно все, что он говорил, было одной фразой, более того - одним словом.
- Согласно донесению, я пошел за обвиняемым от дома преподобного Нормана Нэдуэя до кино "Гиперион" на расстоянии двухсот шагов и видел, как обвиняемый сунул руку в карман человека, который стоял под фонарем, и я сказал, чтобы тот человек проверил свои карманы, и опять пошел за обвиняемым, который смешался с толпой, а один, который выходил из кино, повернулся к обвиняемому и хотел его бить, а я подошел и сказал: вы что, обвиняете этого человека, а он сказал: да, а обвиняемый сказал: а я обвиняю его, что он на меня напал, и, пока я с тем говорил, обвиняемый отошел и сунул руку в карман одному в очереди. Тогда я сказал, чтобы тот проверил карманы, и задержал обвиняемого.
- Желаете ли вы подвергнуть свидетеля допросу? - спросил судья.
- Я уверен, - сказал подсудимый, - что вы, милорд, не поставите мне в вину незнание процедуры. Могу ли я спросить сейчас, вызовет ли обвинение тех троих, которых я, по слухам, обокрал?
- Я вправе сообщить, - сказал прокурор, - что мы вызываем Гарри Гэмбла, служащего в букмекерской конторе, который, по словам Бриндла, угрожал подсудимому побоями, а также Изидора Грина, учителя музыки, последнего из пострадавших.
- А что же с первым? - спросил подсудимый. - Почему его не вызвали?
- Понимаете, милорд, - сказал прокурор судье, - полиции не удалось установить его имени и адреса.
- Могу ли я спросить, - сказал Алан Нэдуэй, - как же так получилось?
- Ну, - сказал полисмен, - отвернулся я, а он убежал.
- Как так? - спросил подсудимый. - Вы говорите человеку, что его обворовали, и обещаете вернуть деньги, а он бежит, как вор?
- Я и сам не понимаю, - сказал полисмен.
- С вашего разрешения, милорд, - сказал подсудимый, - я спрошу еще об одном. Свидетелей двое; но только один из них предъявляет иск. С другим что-то неясно. Верно, констебль?
Несмотря на немыслимую нудность роли, в которой он сейчас выступал, полисмен был человеком и умел смеяться.
- Именно что неясно, - робко усмехнулся он. - Он из этих, музыкантов, так что деньги считать не умеет. Я ему говорю: "Сколько у вас украли?", он считал, считал, и все выходило по-разному. То два шиллинга шесть пенсов, то три шиллинга четыре пенса, а то и все четыре шиллинга.
Так что мы решили, что он большой раззява.
- В высшей степени странно, - сказал судья. - Насколько мне известно, свидетель Грин сам даст показания.
Надо вызвать его и Гэмбла.
Мистер Гарри Гэмбл, в очень пестром галстуке, сиял сдержанной приветливостью, отличающей тех, кто и в пивной не теряет уважения к себе. Однако он был не чужд горячности и не отрицал, что влепил как следует этому типу, когда тот залез ему в карман. Отвечая суду, он рассказал в общих чертах то же самое, что и полисмен, и признал, что сразу после происшествия действительно отправился в "Свинью и свисток".
Прокурор вскочил и спросил в негодовании, что это обозначает.
- Мне кажется, - строго сказал судья, - подсудимый хочет доказать, что свидетель не знал точно, сколько у него украли.
- Да, - сказал Алан Нэдуэй, и его глубокий голос прозвучал неожиданно серьезно. - Я хочу доказать, что свидетель не знает, сколько у него украли.
И, обернувшись к свидетелю, спросил:
- Вы угощали народ в "Свинье и свистке"?
- Милорд, - вмешался прокурор, - я протестую. Подсудимый оскорбляет свидетеля.
- Оскорбляю? Да я ему льщу! - весело откликнулся Нэдуэй. - Я его хвалю, воспеваю! Я предположил, что ему присуща древняя доблесть гостеприимства. Если я скажу, что вы дали банкет, разве я оскорблю вас? Если я угощу шесть стряпчих хорошим завтраком, разве я их обижу? Неужели вы стыдитесь своей щедрости, мистер Гэмбл? Неужели вы трясетесь над деньгами и не любите людей?
- Ну что вы, сэр! - отвечал слегка растерянный свидетель. - Нет, сэр, что вы! - прибавил он твердо.
- Я думаю, - продолжал подсудимый, - что вы любите своих ближних, особенно собутыльников. Вы всегда рады их угостить и угощаете, когда можете.
- Не без этого, сэр, - отвечал добродетельный Гэмбл.
- Конечно, вы редко это делаете, - продолжал Алан. - Вы не всегда можете. Почему вы угостили их в тот день?
- Как вам сказать, - снова растерялся свидетель. - Деньги, наверное, были.
- Вас же обокрали!. - сказал Нэдуэй. - Спасибо, это все, что я хотел узнать.
Мистер Изидор Грин, учитель музыки, длинноволосый человек в выцветшем бутылочно-зеленом пальто, был, по меткому выражению полицейского, истинным раззявой. На вступительные вопросы он ответил сравнительно гладко и сообщил, что почувствовал тогда что-то в кармане. Но когда Нэдуэй - очень мягко и приветливо - стал допрашивать его, он заметался в страхе. По его словам, он высчитал наконец (при помощи своих друзей, более способных к математике) , что у него было после кражи три шиллинга семь пенсов. Однако эти сведения не принесли пользы, так как он абсолютно не мог представить, сколько было у него раньше.
- Я занят творчеством, - сказал он не без гордости. - Может быть, жена знает.
- Прекрасная мысль, мистер Грин, - обрадовался Нэдуэй. - Я как раз вызвал вашу жену свидетелем защиты.
Все ахнули, но подсудимый, несомненно, не шутил, - учтиво и серьезно он приступил к допросу свидетельниц защиты, которые приходились женами свидетелям обвинения.
Показания жены скрипача были просты и ясны во всем, кроме одного.
Сама она оказалась миловидной и толстой, вроде кухарки из богатого дома, - вероятно, именно такая женщина могла присматривать как следует за неспособным к математике Грином. Приятным, уверенным голосом она сказала, что знает все про мужнины деньги, если они есть. А в тот день у него было два шиллинга восемь пенсов.
- Миссис Грин, - сказал Алан. - Ваш муж пересчитал их после кражи с помощью своих друзей-математиков и обнаружил три шиллинга семь пенсов.
- Он у меня гений, - гордо сказала она.
Миссис Гэмбл невыгодно отличалась от миссис Грин.
Такие длинные, унылые лица и поджатые губы нередко бывают у тех, чьи мужья посещают "Свинью и свисток". На вопрос Нэдуэя, запомнился ли ей тот день, она хмуро ответила:
- Как не запомнить! Жалованье ему прибавили, только он не сказал.
- Насколько мне известно, - спросил Нэдуэй, - он угощал в тот день своих друзей?
- Угощал! - взревела свидетельница. - Угощал, еще чего! Даром, наверное, пили. Напился как пес, а платить-то не стал.
- Почему вы так думаете? - спросил Нэдуэй.
- А потому, что всю получку домой принес, и еще с добавкой. Прибавили, значит.
- Все это очень странно, - сказал судья и откинулся в кресле.
- Я могу объяснить, - сказал Алан Нэдуэй, - если вы разрешите мне, милорд.
Ему, конечно, разрешили. Алан принес присягу и спокойно смотрел на прокурора.
- Признаете ли вы, - спросил прокурор, - что полисмен задержал вас, когда вы лезли в карман к этим людям?
- Да, - сказал Алан Нэдуэй. - Признаю.
- Странно, - сказал прокурор. - Насколько мне помнится, вы сказали: "Не виновен".
- Да, - грустно согласился Нэдуэй. - Сказал.
- Что же это значит? - вскричал судья.
- Милорд, - сказал Алан Нэдуэй. - Я могу объяснить вам. Только тут, в суде, никак не скажешь просто - все надо, как говорится, доказывать. Да, я лез им в карманы.
Только я не брал деньги, а клал.
- Господи, зачем вы это делали? - спросил судья.
- А! - сказал Нэдуэй. - Это объяснять долго, да и не место здесь.
Однако в своей защитной речи подсудимый многое объяснил. Он разрешил, например, первую загадку: почему исчез один потерпевший? Безымянный экономист оказался хитрее кутилы Гэмбла и гения Грина. Обнаружив лишние деньги, он вспомнил, что такое полиция, и усомнился, разрешат ли ему их сохранить. Тогда он благоразумно исчез, словно колдун или фея. Мистер Гэмбл, находившийся в приятном, располагающем к добру состоянии, увидел не без удивления, что неразменные деньги текут из его карманов, и, к величайшей своей чести, потратил их в основном на своих друзей. Однако и после этого у него осталось больше, чем он получал в неделю, что и вызвало темные подозрения жены. Наконец, как это ни странно, мистер Грин, при помощи друзей, сосчитал свои деньги. На взгляд его жены, их оказалось многовато - просто потому, что он разбогател с той поры, как она, застегнув его и почистив, выпустила утром в мир. Короче говоря, факты подтверждали поразительное признание: Алан Нэдуэй клал деньги в карманы, а не воровал. Все растерянно молчали. Судье оставалось одно: предложить присяжным вынести оправдательный приговор, что они и сделали. И мистер Алан Нэдуэй, благополучно ускользнув от прессы и семьи, поскорее выбрался из суда.
Он увидел в толпе двух остроносых субъектов в очках, в высшей степени похожих на психиатров.
6. ИМЯ ОЧИЩЕНО
Суд над Аланом Нэдуэем и оправдательный приговор были только эпилогом драмы или, как сказал бы он сам, фарсом в конце сказки. Но настоящий эпилог, или апофеоз, был разыгран на зеленых подмостках нэдуэевского сада.
Как ни странно, Миллисент всегда казалось, что этот сад похож на декорацию. Он был и чопорным, и причудливым; и все же Миллисент чувствовала, что в нем есть какая-то почти оперная, но, несомненно, истинная прелесть. Здесь сохранилась частица той неподдельной страсти, которая жила в сердцах викторианцев под покровом их сдержанности. Здесь еще не совсем выветрился невинный, неверный и начисто лишенный цинизма дух романтической школы. У человека, который сейчас стоял перед Миллисент, была старинная или иностранная бородка; что-то, чего не выразишь словами, делало его похожим на Шопена или Мюссе. Миллисент не знала, в какой узор складываются ее смутные мысли, но чувствовала, что современным его не назовешь.
Она только сказала:
- Не надо молчать, это несправедливо. Несправедливо по отношению к вам.
Он ответил:
- Наверное, вы скажете, что все это очень странно...
- Я не сержусь, когда вы говорите загадками, - не сдавалась Миллисент, - но поймите, это несправедливо и по отношению ко мне.
Он помолчал, потом ответил тихо:
- Да, на этом я и попался. Это меня и сломило. Я встретил на пути то, что не входило в мои планы. Что ж, придется вам все рассказать.
Она несмело улыбнулась.
- Я думала, вы уже рассказали.
- Рассказал, - ответил Алан. - Все, кроме главного.
- Ну, - сказала Миллисент, - я бы охотно послушала полный вариант.
- Понимаете, - сказал он, - главного не опишешь.
Слова уводят от правды, когда говоришь о таких вещах.
Он снова помолчал, потом заговорил медленно, словно подыскивая новые слова:
- Когда я тонул там, в океане, у меня, кажется, было видение. Меня вынесло в третий раз, и я кое-что увидел.
Должно быть, это и есть вера.
Английская леди инстинктивно сжалась и даже как-то внутренне поморщилась. Те, кто, явившись с края света, говорят, что обрели веру, почти всегда имеют в виду, что побывали где-нибудь на сборище сектантов, а это удивительно не подходило к умному, ученому Алану. Это ничуть не было похоже на Альфреда Мюссе.
Острым взглядом мистика он увидел, о чем она думает, и весело сказал:
- Нет, я не встретил баптиста-миссионера! Миссионеры бывают двух видов: умные и глупые. И те, и другие глупы.
Во всяком случае, ни те, ни другие не понимают того, что я понял. Глупый миссионер говорит, что дикари отправятся в ад за идолопоклонство, если не станут трезвенниками и не наденут шляп. Умный миссионер говорит, что дикари даровиты и нередко чисты сердцем. Это правда, но ведь не в этом суть! Миссионеры не видят, что у дикарей очень часто есть вера, а у наших высоконравственных людей никакой веры нет. Они бы взвыли от ужаса, если бы на миг ее узрели. Вера - страшная штука.
Я кое-что о ней узнал от того сумасшедшего. Вы уже слышали, что он совсем свихнулся и совсем одичал. Но у него можно было научиться тому, чему не научат этические общества и популярные проповедники. Он спасся, потому что вцепился в допотопный зонтик с ручкой. Когда он немного опомнился, он вообразил, что этот зонтик - божество, воткнул его в землю, поклонялся ему, приносил ему жертвы. Вот оно, главное! Жертвы. Когда он был голоден, он сжигал перед зонтом немного пищи. Когда ему хотелось пить, он выливал немного пива, которое сам варил. Наверное, он мог и меня принести зонту в жертву. Что там - он принес бы в жертву себя! Нет, - еще медленней и задумчивей продолжал Алан, - я не хочу сказать, что людоеды правы. Они не правы, совсем не правы - ведь люди не хотят, чтобы их ели. Но если я захочу стать жертвой, кто меня остановит? Никто. Может, я хочу пострадать несправедливо. Тот, кто это мне запретит, будет несправедливей всех.
- Вы говорите не очень связно, - сказала Миллисент, - но я, кажется, понимаю. Надеюсь, вы не зонтик увидели, когда тонули?
- Что ж, по-вашему, - спросил он, - я увидел ангелочков с арфами из семейной Библии? Я увидел - то есть глазами увидел - Джекоба Нэдуэя во главе стола. Вероятно, это был банкет или совещание директоров. Все они, кажется, пили шампанское за его здоровье, а он серьезно улыбался и держал бокал с водой. Он ведь не пьет. О, Господи!
- Да, - сказала Миллисент, и улыбка медленно вернулась на ее лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20