- Бывало, - угрюмо улыбнулся Джадсон. - Что-что, а такую концепцию мне довелось создать.
- И тем не менее, - серьезно продолжал сыщик, - вы, как настоящий ученый, допускали - пусть с чрезвычайно малой вероятностью, - что ваша концепция может оказаться неверной.
- И это бывало, - сказал Джадсон, улыбаясь еще угрюмей.
- Ну вот. Каюсь, моя концепция неожиданно рухнула, - сказал сыщик и улыбнулся еще приятней. - Инспектор не виноват. Это я выдумал поэта-преступника и его гениальный план. Не мне говорить, конечно, но великолепная мысль! Не придерешься. Одно плохо: на самом деле все было не так. Да, нет на свете совершенства...
- Почему же не так? - спросил Брэндон.
- Потому, - отвечал его шеф, - что я обнаружил убийцу.
Его собеседники молчали, а он продолжал мечтательно, словно рассуждал на отвлеченные темы:
- Наше гениальное, смелое убийство, как многие шедевры, слишком прекрасно для этого мира. Быть может, в раю или в утопии убивают так талантливо. Но тут, у нас, все делается проще. Я занялся вторым студентом, Брэндон.
Конечно, вы знаете о нем еще меньше, чем о первом.
- Простите, - обиделся инспектор, - мы проследили дальнейшие действия всех, кто замешан в этом деле. Он уехал в Лондон, потом в Нью-Йорк, а оттуда в Аргентину.
Дальше его следы теряются.
- Вот именно, - сказал Харрингтон. - Он сделал именно ту необходимую, скучную вещь, которую делают преступники. Он удрал.
Кажется, только теперь к Джадсону вернулся дар речи.
- Вы совершенно уверены, - спросил он, - что Уиндраш невиновен?
- Совершенно,- серьезно ответил сыщик. - Это не гипотеза, а факт. Сошлись десятки деталей. Я приведу вам несколько на выбор. Удар нанесен очень редким хирургическим инструментом. Место выбрано исключительно точно - так не выберешь без специальных знаний. Человек по имени Дувин, несомненно, был в тот день с убитым. Мотивы у него посильней, чем у поэта, - он тогда завяз в долгах. Наконец, он - медик, искусный хирург. Кроме того, он левша.
- Если вы уверены, сэр, дело кончено, - не без грусти сказал инспектор. - Правда, доктор мне объяснил, что Уиндраш тоже левша. Это входит в его болезнь, как она там называется...
- Согласитесь, - сказал Харрингтон, - что я никогда не был твердо уверен в виновности Уиндраша. А сейчас я убежден в его невиновности.
- Доктор Джадсон говорит... - начал инспектор.
- Доктор Джадсон говорит, - сказал доктор Джадсон и вскочил, как на пружинах, - что все его слова за последние двое суток - чистое вранье. Уиндраш не безумней нас с вами. Прошу вас, сообщите всем, что знаменитый древесный атавизм - зверская чушь, ею и ребенка не купишь. Дуодиапсихоз! Ну, знаете! - И он трубно, вызывающе фыркнул.
- Все это очень странно, - сказал инспектор.
- Еще бы, - сказал врач. - Мы все, кажется, наделали глупостей от лишнего ума, но я - на первом месте. Надо немедленно его вытащить! Мисс Уиндраш и так совсем измучилась. Я сейчас напишу, что он выздоровел, или что я ошибся, или еще что-нибудь.
- Насколько я понял, - сказал сыщик, - такой авторитет, как Дун, тоже подписал заключение.
- Дун! - закричал Джадсон, и голос его зазвенел неописуемым презрением. - Дун подпишет что угодно. Дун скажет что хотите. Дун давно выжил из ума. Он написал одну книгу, когда я ходил в школу, о ней растрезвонили, и с тех пор он не прочитал ни строчки. Я видел у него кипы книг - все не разрезаны. Его болтовня о доисторическом человеке допотопней мамонта. Да ни один ученый теперь не верит в его древесных людей! Господи, Дун! Это мне было раз плюнуть. Польстил ему, приплел его теорию и стал говорить непонятно - спросить он не смел. Очень интересный метод. Поновей психоанализа.
- Тем не менее, - сказал Харрингтон, - Дун подписал ту бумагу, и теперь не обойтись без его подписи.
- А, ладно! - крикнул пылкий Джадсон, строча что-то на листке. Уломаю как-нибудь.
- Я бы хотел с вами пойти, - сказал сыщик.
Едва поспевая за нетерпеливым врачом, они довольно быстро добрались до величественного дома, где уже побывал наш герой, и не без интереса послушали беседу с величественным хозяином. Теперь, войдя в курс дела, они смогли оценить уклончивость прославленного ученого и напористость еще не прославленного. По-видимому, Дун решил, что умнее согласиться. Он небрежно взял вечное перо и подписал бумагу левой рукой.
6. ЭПИЛОГ В САДУ
Две недели спустя Уолтер гулял в своем саду, улыбаясь и покуривая, словно ничего не случилось. В этом и состояла тайна Уиндраша, которая была не под силу ни врачам, ни законникам. Эту загадку не разгадал бы ни один сыщик.
Старого поэта выставили чудищем перед самым близким человеком. Его дочери доказывали, что он обезьяна и маньяк, а позже - что он безжалостный убийца, построивший всю свою жизнь на сокрытом злодеянии. Он прошел через все гнуснейшие муки и ждал еще более гнусных. Он узнал, что его частный рай - место преступления, а друг способен поверить в его виновность. Он побывал в сумасшедшем доме. Он чуть не угодил на виселицу. Но все это, вместе взятое, значило для него много меньше, чем форма и цвет огромного утреннего облака, выплывавшего на востоке, и внезапный щебет птиц в ветвях многострадального дерева.
Одни сказали бы, что его душа мелка для таких трагедий; другие, видевшие зорче, сказали бы, что слишком глубока.
Быть может, инспектор Брэндрн все же не совсем разобрался в чудовище, именуемом гением.
Но недолго он гулял один: вскоре к нему присоединился его друг, молодой врач, весьма смущенный и хмурый.
- Вот что, - сказал доктор Джадсон, еще не утративший прямоты. Конечно, мне есть чего стыдиться в этом деле. Но, честное слово, не понимаю, как вы можете тут гулять.
- Милый мой друг, и это вы - холодный человек науки! - беспечно ответил Уиндраш. - Вы просто погрязли в предрассудках! Вы прозябаете в средневековой тьме! Я - только бедный, непрактичный мечтатель, но, поверьте, я вижу дневной свет. Да я и не терял его даже в том уютном санатории, куда вы меня послали. Мне там было хорошо. А сумасшедшие... Что ж, я пришел к выводу, что они нормальней, чем мои друзья на воле.
- Не стоит это все бередить, - угрюмо сказал Джадсон. - Чего не было, того не было, сумасшедшим я вас не считал. А вот убийцей считал, вы уж простите. Но убийца убийце рознь. Мало ли какие были у вас смягчающие обстоятельства! Честно говоря, все, что я с тех пор узнал о покойном мистере Морсе, подсказывает мне, что он - не такая уж большая потеря. Я понял, что Уилмот - сыщик и шныряет у дерева, а это значит, что вас вот-вот схватят.
Пришлось и мне действовать быстро, я вообще долго не раздумываю. Установить невменяемость после ареста всегда нелегко, особенно если подсудимый нормален. Надо было в пять минут выдумать болезнь. Я соорудил ее из обломков наших ученых бесед. Понимаете, я чувствовал, на что Дун клюнет, и потом - это очень хорошо увязывалось с деревом. Но даже сейчас мне противно вспоминать всю эту гадость, хотя я сам ее выдумал. Что же чувствуешь, когда вспоминаешь о гадости невыдуманной?
- Да, - весело сказал поэт, - что вы тогда чувствуете?
- Я чувствую, - ответил Джадсон, - что от этого места надо бежать как от чумы.
- Птицы садятся на дерево, - сказал Уиндраш, - как на плечо святого Франциска.
Наступило молчание, потом Джадсон сказал все так же угрюмо:
- Знаете, просто непонятно, как вы тридцать лет жили около дерева и не нашли, что там внутри. Конечно, скелет обнажился очень быстро - ручей уносил разложившиеся ткани. Но вы ведь, наверное, встряхнули дерево хоть раз?
Уолтер Уиндраш прямо посмотрел на него ясными, стеклянными глазами.
- Як нему не прикасался, - сказал он. - Я ни разу не подошел к нему ближе, чем на пять шагов.
Врач не ответил, и поэт продолжал:
- Вот вы говорите об эволюции, о развитии человека.
Вы, ученые, выше нас, и вам не до легенд. Вы не верите в райский сад. Вы не верите в Адама и Еву. А главное - вы не верите в запретное дерево.
Врач полушутливо кивнул, но поэт продолжал, глядя на него все так же серьезно и пристально:
- А я скажу вам: всегда сохраняйте в саду такое дерево.
В жизни должно быть что-то, к чему мы не смеем прикоснуться. Вот секрет вечной молодости и радости. Но вы трясете дерево познания, заглядываете в него, срываете его плоды - и что же выходит?
- Не такие уж плохие вещи, - твердо ответил врач.
- Мой друг, - сказал поэт, - вы как-то спросили меня, какая польза от дерева. Я ответил, что я не хочу от него пользы. Разве я ошибся? Оно давало мне только радость, потому что не приносило выгоды. Какие же плоды оно принесло тем, кто захотел плодов? Оно принесло пользу Дувину, или Дуну, или как он там зовется, - и что же сорвал он, как не смерть и грех? Оно принесло ему убийство и самоубийство, - сегодня мне сказали, что он принял яд и оставил посмертное признание. Принесло оно пользу и Уилмоту; но что сорвали они с Брэндоном, как не жуткий долг - отправить ближнего на смерть? Оно принесло пользу вам, когда вам понадобилось запереть меня навсегда и принести горе моей дочери. Ваша выдумка была дурным сном, который еще преследует вас. Но я, повторяю, не ждал от дерева пользы, и вот - для меня светит день.
Он еще говорил, когда Джадсон поднял голову и увидел, что Энид, вынырнув из тени дома, идет по освещенной солнцем траве. Лицо ее светилось, волосы сияли пламенем, и казалось, что она вышла из аллегорической картины, изображающей зарю. Она шла быстро, но ее движения были и плавными, и сильными, словно изгиб водопада. Вероятно, старый поэт почувствовал, как соответствует она почти космическому размаху их беседы, и беспечно сказал:
- Знаешь, Энид, я опять тут расхвастался, сравнил наш садик с Эдемом. Но на этого несчастного материалиста просто время тратить жаль. Он не верит в Адама и Еву.
Молодой врач ничего не ответил. Он был занят - он смотрел.
- Я не знаю, есть ли тут змий, - сказала она, смеясь.
- Только поймите меня правильно, - задумчиво сказал Уиндраш. - Я не против развития, если ты развиваешься тихо, прилично, без этой суматохи. Ничего нет плохого в том, что мы когда-то лазали по деревьям. Но мне кажется, даже у обезьяны хватит ума оставить одно дерево запретным. Эволюция - это ведь просто... А, черт, сигарета кончилась! Пойду покурю теперь в библиотеке.
- Почему вы сказали "теперь"? - спросил Джадсон.
Он уже отошел на несколько шагов, и они не услышали ответа:
- Потому что это - рай.
Сперва они молчали. Потом Джон Джадсон сказал очень серьезно:
- В одном отношении ваш отец недооценивает мою правомерность.
Он улыбнулся еще серьезней, когда Энид спросила, что он имеет в виду.
- Я верю в Адама и Еву, - ответил ученый и взял ее за руки.
Не отнимая рук, она смотрела на него очень спокойно и пристально. Только взгляд у нее стал другим.
- Я верю в Адама, - сказала она, - хотя когда-то думала, что он и есть змий.
- Я вас змием не считал, - сказал он медленно, почти напевно. - Я думал, вы - ангел с пламенным мечом.
- Я отбросила меч, - сказала Энид.
- Остался ангел, - сказал он.
А она поправила:
- Осталась женщина.
На ветке некогда поруганного дерева запела птица, и в тот же миг утренний ветер ринулся в сад, согнул кусты, и, как всегда бывает, когда ветер налетит на залитую солнцем зелень, свет сверкающей волной покатился перед ним. А
Энид и Джону показалось, что лопнула какая-то нить, последняя связь с тьмой и хаосом, мешающими творению, и они стоят в густой траве на заре мира.
ВОСТОРЖЕННЫЙ ВОР
1. ИМЯ НЭДУЭЕВ
Нэдуэев знали все; можно сказать, что это имя было овеяно славой. Альфред Великий запасся их изделиями, когда бродил по лесам и мечтал об изгнании данов, - во всяком случае, такой вывод напрашивался, когда мы смотрели на плакат, где ослепительно яркий король предлагает бисквиты Нэдуэя взамен горелых лепешек. Это имя гремело трубным гласом Шекспиру - во всяком случае, так сообщала нам реклама, на которой великий драматург приветствовал восторженной улыбкой великие бисквиты. Нельсон в разгар битвы видел его на небе - судя по тем огромным, таким привычным рекламам, изображающим Трафальгарский бой, к которым как нельзя лучше подходят возвышенные строки: "О Нельсон и Нэдвэй, вы дали славу нам!" Привыкли мы и к другой рекламе, на которой моряк строчит из пулемета, осыпая прохожих градом нэдуэевских изделий и преувеличивая тем самым их смертоносную силу.
Те, кому посчастливилось вкусить бисквитов, не совсем понимали, что же отличает их от менее прославленных печений. Многие подозревали, что разница - в плакатах, окруживших имя Нэдуэев пылающей пышностью геральдики и красотой праздничных шествий.
Всем этим цветением красок и звуков заправлял невзрачный, хмурый человек в очках, с козлиной бородкой, выходивший из дому только в контору и в кирпичную молельню баптистов. Мистер Джекоб Нэдуэй (позже - сэр Джекоб, а еще позже - лорд Нормандэйл) основал фирму и наводнил мир бисквитами. Он жил очень просто, хотя мог позволить себе любую роскошь. Он мог нанять секретаршей высокородную Миллисент Мильтон, дочь разорившихся аристократов, с которыми был когда-то слегка знаком. С тех пор они поменялись местами, и теперь мистер Нэдуэй мог позволить себе роскошь и помочь осиротевшей Миллисент. К сожалению, Миллисент не позволила себе отказаться от его помощи.
Однако она нередко мечтала об этой роскоши. Нельзя сказать, чтобы старый Нэдуэй плохо обращался с ней или мало платил. Благочестивый радикал был не так прост. Он прекрасно понимал всю сложность отношений между разбогатевшим плебеем и обедневшей патрицианкой. Миллисент знала Нэдуэев до того, как пошла к ним в услужение, и с ней приходилось держаться как с другом, хотя вряд ли она, будь ее воля, выбрала бы в друзья именно эту семью. Тем не менее она нашла в ней друзей, а одно время думала даже, что нашла друга.
У Нэдуэя было два сына. Он отдал их в частную школу, потом - в университет, и они, как теперь полагается, безболезненно превратились в джентльменов. Надо сказать, джентльмены из них вышли разные. Характерно, что старшего звали Джоном - он родился в ту пору, когда отец еще любил простые имена из Писания. Младший, Норман, выражал тягу к изысканности, а может, и предчувствие титула "Нормандэйл".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20