- С откровенностью, сравнительно недавно шагнувшей
к совковым дамам с запада, предупредила Лена.
У Холина едва ложка не выскочила от восторга, но пробурчал он нечто
вроде:
- Ну, вот... Я так скучал... сплошное невезение...
Вместо объятий, неосуществимых по техническим причинам и, видимо, в
погашение усилий и средств, затраченных на борщ, Лена потребовала у Холина
повозить ее по магазинам. Холин не знал, что Цулко следит за ним. Пашке
запало холинское, полудетское "она меня любит", и Цулко решил, что Ольга
Холина обязана знать, что ее любят меньше, чем любит она. Менее всего
Пашка желал банальной семейной свары, Цулко боролся за себя - а это
священная борьба. Пашка хотел разрыва супругов Холиных, ожесточения,
взаимной ненависти, а после... расправа с женой станет лишь вопросом
времени.
Для разжигания ненависти, Пашка сфотографировал Холина и Шестопалову
в кафе, на верхних этажах магазинов, целующимися у подъездов, выходящими
из машины... отпечатанные фотографии, после ухода Холина на работу,
забросил в холинский почтовый ящик.
Фотографии попали жене.
Пашка желал одного: скорейшего исчезновения единственного свидетеля;
средства из своего арсенала использовать так часто - о Чугунове еще
говорили - он не мог. Свой покой, возможность бухать "чекиста за бугром",
не омраченность бытия лишней нервотрепкой Цулко оценивал высоко.
Ольга раскладывала фотографии и не верила собственным глазам: каждый
знает, что творится кругом, но каждый умеет подобрать к себе ключик, чтобы
увериться - меня чаша сия минует. И когда неминуемое совершается,
обманутого срывает с тормозов. Сейчас неуправляемость Ольги Холиной
становилась очевидной.
Холин вошел в дом, встретился взглядом с женой и сразу догадался, что
нет такой шкалы, чтобы определить бальность надвигающегося шторма. Летели
тарелки... а может не летели?.. бился фарфор... а может и не бился?..
крушился хрусталь... а может и не крушился?.. значения не имеет... Фурия
показалась бы жалкой ощипанной птахой в сравнении с обманутой Холиной. И
тогда она решилась на роковой шаг, со спокойствием, едва не вогнавшим в
кому, сообщила:
- Я все расскажу... про тебя и про твоего ублюдка-зама!
Худшие опасения Пашки подтверждались, и способность Цулко к прозрению
будущего в данном случае утешала слабо. Холин позвонил Мадзони домой,
несмотря на поздний час, выдавил всего лишь:
- Вы обещали... помочь. - И распрощался. В коридоре скользнул мимо
жены, как мимо бесконечно чужого и очевидно враждебного существа.

На следующий день Холина вышла из магазина в метрах четырестах от
дома, груженая пакетами с провизией. Рядом с магазином краснела лаком
низкая спортивная машина с красивым черноволосым мужчиной за рулем. На
заднем сидении валялся мотоциклетный шлем... Мужчина видел: многочисленные
пакеты вот-вот повалятся на землю, выскочил из машины, переступил путь
женщине и, улыбаясь неотразимо, так как умеют улыбаться только
обольстительные жиголо под небом теплых городков на Лигурийском побережье
предложил:
- Вам помочь? Вот моя машина...
Холина растерялась, с ней давно не заговаривали мужчины, красивые тем
более, на улице в особенности:
- Я живу... здесь. Вот... всего только несколько десятков метров...
Улыбчивый, с матово гладкой кожей и тугими черными кольцами волос,
помощник подхватил большую часть пакетов и зашагал рядом с Холиной. Ольга
понимала далеко не все из того, что говорил нежданный паж: озера...
солнце... альпийские домики на склонах... форель в горных реках...
рододендроны в скальных распадках... стрельба из арбалета на лужайках,
уложенных бархатным дерном. Подошли к дому. Холина поблагодарила: не
хотелось, чтобы этот располагающий человек ушел и... пропал навсегда.
Холина не знала, что сказать, как подержать разговор и... не уходила:
смущение женщины, очевидное и ненапускное, придавало ей изящество
естества.
Похоже, итальянец предложил отобедать, и Холина согласилась сразу, не
раздумывая, спросив лишь:
- Днем?..
- Я заеду за вами в двенадцать.
До вечера Холина ощущала странное волнение, а когда явился муж
волнение сменилось ожесточением. Оба не сказали друг-другу ни слова. Утром
муж ушел на работу. Холина долго одевалась и придирчиво красилась. Ровно в
полдень раздался сигнал автомобиля, впорхнул с улицы через приоткрытое
окно.
Ольга спустилась. Мужчина замер у правой передней дверцы, распахнул
ее, усадил гостью, поддерживая за локоть. Обошел автомобиль спереди, сел,
обернулся... подал с заднего сидения ошеломляющие цветы.
Холина благодарно кивала, цветы лежали на коленях, машина неслась в
ресторан. Обедали в почти пустом зале при свечах, от дневного света
избавляли толстые, засборенные шторы с бахромой и кистями. Время обеда
пролетело незаметно. Холина захмелела от вина и прикосновений к запястью
нового знакомого.
Спортивная машина покидала город и поднималась в горы по извивающейся
дороге. Остановились у крошечной гостиницы "Фахверк", побелку стен
перечеркивали крест на крест мореные деревянные брусья.
Холина старалась не думать о цели визита в гостиницу... и не могла не
думать. Итальянец склонился к конторке управляющего: оба улыбались...
Ольга с цветами стояла чуть в стороне, сквозь окно виделся альпийский луг
в полевых цветах, плавные изгибы зеленых склонов и коровы - нет, не стада
- группки по две-три буренки.
Итальянец подошел к Ольге, взял ее за руку, повел за собой. Поднялись
по деревянной лестнице в небольшую комнату с низким потолком, сияющую
чистотой: широкая кровать, два кресла, столик с вазой... и старинный
барометр на стене... в приоткрытую дверь виднелась крохотная ванная.
Итальянец поставил букет в вазу и... рассмеялся. Ольга улыбнулась в
ответ: жгучее чувство - смесь унижения и восторга - пронзило ее, глаза
намокли...
Итальянец привлек женщину к себе. Вышли через пару часов, и машина
понеслась по горной дороге. Еще не темнело, но воздух стал гуще, ощутимей.
Итальянец предложил остановить машину и прогуляться, Ольга охотно
согласилась. Шли, взявшись за руки, как юные любовники, сгорающие от
первых страстей. Смотрели под ноги - приходилось обходить много острых
камней. Холина увидела красивый цветок у валуна, поросшего мхом, вырвалась
вперед, присела на колено, охватив стебель и не решаясь сорвать цветок.
Холина обернулась, чтобы привлечь внимание нежного друга и...
...Увидела у итальянца пистолет, нежный друг улыбался ничуть не менее
тепло, чем в ресторане, в дороге, в холле гостиницы, в постели... Тонкие
пальцы медленно наворачивали на ствол дырчатый цилиндр. Хорошо
поставленным, как у многих латинян, голосом нежный друг негромко напевал:
- Que sera sera...
Холина попыталась подняться... поняла, что ноги не слушают,
вскрикнула... Нежный друг сделал шаг навстречу и стал медленно поднимать
ствол пистолета. Сзади и с боку раздалось мычание, и Холина с тоской
подумала: последнее, что удастся увидеть в жизни, черно-белая корова, и
вымя, неправдоподобно большое, почти чиркающее толстыми сосками о землю.
- Que sera sera... - Итальянец сделал еще шаг, и ствол пистолета
принял почти горизонтальное положение.
Холиной никогда не приходилось заглядывать в такую маленькую, черную
и... бездонную дырку.
Ноги служить отказались, и Холина решила упасть с колен и покатиться
по склону, она упала... и в этот момент раздался глухой звук, будто
треснула доска или чихнула корова. Нежный друг понял, что промахнулся,
выругался:
- Sangue della maruzza!
Посмотрел на корову, на огромное вымя, решил подбодрить себя шуткой:
- Come, grande, povera! [Как она раздалась, бедняжка (ит.)] - И
рассмеялся, готовясь к новому выстрелу.
От безысходности силы вернулись к Холиной, Ольга вскочила и побежала,
итальянец, желая стрелять наверняка, побежал вслед. Холина стремительно и
легко прыгала меж камней, итальянец пришел в ярость от несговорчивости
жертвы и мчался, не разбирая дороги, напролом.
Холина слушала только биение собственного сердца, и вдруг тишину гор
прорезал вопль... Ольга обернулась. Итальянец на бегу зацепился за скрытый
травой островерхий камень, упал, выронив пистолет, и покатился по склону,
утыканному торчащими, как пики, скальными отщепами.
Холина замерла, еще раз крики нежного друга взвились и отразились
эхом от серобелых гор, поросших соснами. Женщина видела далеко на дороге
красную машину, стала спускаться, подошла к пистолету с глушителем,
тронула рукоятку носком туфля и направилась вниз, туда, где ничком лежал
нежный друг. Холина с опаской приблизилась, схватила шипастый камень и
положила камень в тонкую матерчатую сумочку. Любопытство, а может и
жалость, гнали женщину к нежному другу, носок туфли дотронулся до тугой
голени под брючиной - итальянец не двигался. Тогда Холина присела, в шаге
от нежного друга, в правой руке сжимая сумочку, левой пытаясь перевернуть
мужчину на спину.
В этот миг итальянец ожил, стремительно распрямился и цепко ухватил
Холину левой, сунув ей под подбородок "беретту" с перламутровыми
накладками на рукоятке.
Ссадины на щеках и на лбу "нежного друга" алели, вымазанное землей
лицо отталкивало, "шестерке" сеньора Мадзони досталось, но "нежный друг"
не сомневался в исходе: женщина в его руках, безоружная, а он, мужчина, с
пистолетом.
- Povera mia! [бедная моя (ит.)]
Потрепал ее дулом по скуле, на миг расслабился, пытаясь восстановить
силы... и Холина с размаху опустила сумочку на висок итальянца. "Нежный
друг" не успел ни изумиться, ни испугаться... рухнул, как сноп, издав
булькающий горловой звук. Из раны на виске полилась кровь, наползая на уже
подсохшие ссадины.
Холина перевернула мужчину на спину, поднесла зеркальце к губам -
поверхность не замутнилась. Дотронулась до золоченого брелка на поясе,
выпуклые золотые буквы сообщали "Que sera' sera'"... и разрыдалась.
Женщина сорвала брелок и устремилась вниз, села в машину и помчалась
в Цюрих.

Холина влетела в офис мужа и, зная, что Цулко как раз и предназначен
для деликатных обстоятельств, все выложила Пашке в присутствии мужа. Холин
время от времени покусывал губы, переживая за себя, хотя жена не
сомневалась, что муж все простил и потрясен происшедшим с ней.
Пашка переспросил:
- Уверена, что... конец?
Холина соображала плохо, исцарапанная, в рваных колготках, отвечала
прерывисто, невпопад:
- Нет... да... пульс ушел... он не дышал...
Пашка уже не слушал, мотал перед губами "чекистом за бугром", не
решаясь выпить:
- Убийца убит... Трудно поверить... еще труднее доказать... ты убила
человека, - посмотрел на Холина, - тут же на самолет, пока не хватились.
Кто вас видел?
- В ресторане... в гостинице...
Холин кусал губы.
Холина мяла сумочку с камнем, тонкая ткань прорвалась в месте удара.
- Да оставь ты ее! - Пашка вырвал орудие спасения и отшвырнул на
кресло. - Сейчас же в аэропорт... и не в двадцать четыре часа, а сейчас
же...
- А вещи? - Не удержался Холин.
- С ума сошел?.. Все потом!.. - и побежал звонить в Москву.

В Шереметьево Холиных не встретили. Супруги увидели безнадежно
длинную очередь на такси. К Холину вразвалку подошел рыжий таксист,
сумеречно пробасил, обращаясь вроде и не к Холину, а к Господу Богу,
размышляя наедине с собой:
- Двадцать долларов...
Холин кивнул. Обшарпанный грязно-лимонный драндулет с салоном,
пропахшим бензином, дребезжа и переваливаясь, покатил к городу.

На следующее утро Холин стоял перед Марь Палной. Черкащенко вызвал
Эдгара Николаевича "на ковер". Секретарша оглядела Холина, как существо с
Марса:
- Со счастливым возвращением на родину. - И засмеялась как только она
умела: безжалостно и не смущаясь. Холин терпеливо ждал.
- А где подарки? - добила Марь Пална.
- Потом, все потом... - Холин не реагировал на издевку: что поднимать
волну?.. Все рухнуло в одночасье. Марь Пална буркнула нечленораздельное в
селектор и дала разрешающую отмашку: проходите!
Холин давно не видел Мастодонта, отвык от окриков, отвык от тончайших
- и часто бесплодных - вычислений начальственных настроений. Мастодонт не
поднял головы. О приветствии и речи не шло. Верхний свет не горел.
Очертания предправления дрожали в неверном свете истинно ленинской зеленой
лампы.
Холин замер соляным столпом посреди ковра, терпеливо ожидая, когда
Мастодонт оторвется от бумаги. Предправления правил текст, вычеркивал и
вписывал слова и даже грыз кончик ручки, сосредотачиваясь и желая уяснить
скрытый смысл, упрятанный между строк.
На подоконнике, заменяющем Мастодонту альков, лежали любимые Марь
Палной сигареты "More", черные, тонкие и длинные... Телефоны молчали. Свет
зеленой лампы придавал лицу Мастодонта сходство с мертвецом, из пепельницы
курился дымок. Предправления мурыжил Холина по всем правилам кабинетной
науки, начиная от щадящего унижения и заканчивая полным размазыванием по
стене.
Холин переминался с ноги на ногу, ощущая, как в нижних конечностях
поселяется холод, такой же, как в цюрихском парке при встрече с Мадзони
сразу после дождя. Холод начинал ползти от лодыжек, обнимал голени, икры,
подкатывал к коленям.
Мастодонт писал. Холин молчал.
Мастодонт вычеркивал. Холин молчал.
Мастодонт грыз ручку желтоватыми зубами. Холин молчал.
Ожила вертушка. Предправления, не глядя, подцепил трубку, вытряхнул
из глотки дежурные: ...да... нет... нет... да... нет... - шваркнул трубку
так, что по хилой пластмассе, едва не заструились трещины. Мастодонт водил
по бумаге пером с такой яростью, что казалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20