Рассказывала она сумбурно, но мне удалось уловить главное из того, что Пчёлка подслушала и подглядела, сначала случайно, а потом, когда поняла, что дело касается меня, специально. Её информацию я попыталась хронологически упорядочить, и вот что у меня получилось. Свидетелем устроенного мною представления с похищением сумки Пчёлка не была, зато собственными глазами видела меня, когда я с похищенной сумкой вскакивала в автобус. Потом, совершенно случайно, сшивалась поблизости от камеры хранения в тот момент, когда мой дежурный, закончив работу, вытащил из-под стойки большую зеленую сумку и удалился с ней. Потом она, опять же случайно, услышала, как кто-то расспрашивал его сменщика о зеленой сумке и женщине, которая её оставила в камере хранения. Сменщик ничего не мог сказать, а она, Пчёлка, особенно не прислушивалась, поскольку ещё не знала, что речь шла обо мне. Хотя и видела, как я садилась в автобус с сумкой, точно такой же, с какой уходил в работы дежурный камеры хранения. И до сих пор она, Пчёлка, не может понять, каким образом сумка раздвоилась. Потом тот самый, первый дежурный опять пришёл на работу с той самой сумкой и в тот же день, под конец дежурства, уронил на ногу какой-то тяжёлый багаж, кажется деревянный ящик. Его увезли на «скорой помощи», но он, хоть и с переломанной ногой, был в сознании и все свои вещи забрал с собой в больницу, в том числе и ту самую сумку. А потом Пчёлка подслушала, как какой-то незнакомый тип расспрашивал другого дежурного камеры хранения о женщине, причём так обстоятельно описал эту женщину, что Пчёлка догадалась — речь идёт обо мне! А она, Пчёлка, знает, что у всех этих, из камеры хранения, какие-то тёмные делишки с турками, а может, и с русскими. И ей, Пчёлке, кажется… Да что там кажется, она точно знает, они имеют дело с наркотиками. Один из дежурных — не мой, а другой — от одних принимает и другим передаёт, ей, Пчёлке, нет до этого дела, поэтому она не знает, постоянная у них клиентура или нет. А потом, уже у вокзального буфета, она случайно подслушала, как трое парней уговаривались напасть на дежурного в камере хранения. Двое должны были начать с ним потасовку, а третий в это время перескочит через прилавок и обшарит камеру хранения, торба должна быть там: это точно! А если все-таки её там не окажется, придётся поприжать бабу, то есть меня. А она, Пчёлка, слишком хорошо знает, как такие умеют поприжать, и хочет меня от этого уберечь.Но это ещё не все. Ещё про меня расспрашивали менты. Один из них с дежурным камеры хранения очень серьёзно, беседовал, про меня выпытывал, как раз с тем, что сегодня дежурит, и тот обещал дать им знать немедленно, как только я появлюсь и начну расспрашивать о сумке. Лично она, Пчёлка, считает, что моя сумка у работника камеры хранения со сломанной ногой, а она, Пчёлка, случайно знает, где он живёт, один раз он брал её, Пчёлку, к себе домой, когда его жена была в отъезде. Задаром, жмот! Обещал только иногда пускать её в камеру хранения, когда приезжие сдают багаж, по ним сразу видать, имеют ли желание поразвлечься. Она уже знает, когда есть шансы найти клиента…На станции Варшава-Западная мы с Пчёлкой расстались. Она вышла, а я решила доехать до Варшава-Гданьская. Пока ехала, разработала план действий. Наносить визиты в Варшаве начну с Миколая. Все с него началось, пусть он и скажет, в конце концов, чем набил свою проклятую сумку! И пусть только попробует не сказать, на части его разорву! Ведь если бы не он, не было бы у меня теперь всех этих проблем.Подойдя к дому Мйколая, я вспомнила о вредной бабе с глазком в двери, которая день и ночь подстерегала всех приходящих к Миколаю. Плевать на бабу, пусть подсматривает, пусть хоть сама просочится через свой глазок! Проклятую лестницу я одолела одним махом, кровь громко пульсировала в висках и от ярости и от физического напряжения, я почти ничего не видела, когда принялась стучать в дверь Мйколая. Сначала ещё довольно деликатно, потом, поскольку он не торопился открывать, принялась тарабанить изо всех сил. Помер он там, что ли? А может, и в самом деле наврал мне с три короба про свой повреждённый позвоночник, а сам носится по городу? Придётся оставить записку.Наскоро набросав записку, я принялась искать на двери место, куда бы её пришпилить, и только тогда увидела, что дверь опечатана. Три бумажные полоски, на них пломба с государственной печатью. Что такое? Может, Миколай сам, с непонятной мне целью, имитировал опечатание собственной двери? Он и не на такре был способен, каких только мистификаций в своё время я не насмотрелась… Но сейчас все-таки отказалась от намерения оставлять ему записку и, растеряв всю бодрость, недоумевающая и поникшая, собралась покинуть его дом.Трудно проследить путь ассоциаций в человеческом мозгу. Вот и сейчас я бы не могла сказать, что именно заставило меня вспомнить рассуждения Миколая с среднем звене партийной номенклатуры. Верхние её слои, по словам Миколая, были слишком уверены в себе, уверены во всесилии партийного аппарата, в незыблемости существующего строя, и их совершенно не тревожило будущее, которое представлялось безоблачным во веки веков. Им и в голову не приходило позаботиться — скажем теперешними словами — о приватизации тех благ, которые находились в их распоряжении в силу занимаемой должности, они не считали нужным юридически оформить своё право на недвижимость, на то, что им предоставило задарма благодарное государство. Представители же среднего звена то ли были поумнее, то ли подальновиднее, во всяком случае они-то проявили заботу о своём будущем. Не все, конечно, но многие. И был среди них один…Как я ни напрягала память, не могла вспомнить, на какой он был должности. Не помнила даже, в какой области подвизался. Советник? Контролёр? Бухгалтер? Охранник? Нет, не вспомнить, а может, Миколай так толком и не сказал, мне же ни к чему было запоминать. А вот теперь вспомнилось… Сначала Миколай говорил о нем как о человеке приличном, порядочном, не таком, как остальные партийные работники. Его, по словам Миколая, возмущало всевластие партии и он склонен был к противодействию ему. Какое-то время они были с Миколаем близки, Миколай ему даже в чем-то доверился, не слишком, совсем немного, но достаточно для того, чтобы этот самый представитель среднего партийного звена мог держать Миколая в руках. И вовсе он не такой уж порядочный оказался, а совсем напротив, к Миколаю подлаживался только для того, чтобы заслужить его доверие и получить нужную информацию. И насколько я поняла, не только информацию о нелегальной деятельности Миколая, но и какие-то вещественные доказательства этой деятельности. Документы, наверное, какие-то, что же ещё? Ну и теперь держал Миколая в руках, Миколай его боялся. Не за себя боялся, за дело. Во власти этого партийного работника было погубить плоды многолетних трудов Миколая по раскрытию афёры с производством фальшивых денег. А Миколай по неизвестным мне причинам ничего не мог тому сделать.Краем уха слышала я об этом типе. Дело происходило уже в самый последний период нашего сожительства с Миколаем, так что у меня сохранились о партийном прохиндее лишь самые общие воспоминания, но, кажется, эту гниду не раздавили, когда рухнула партия. Напротив, слетев со своего места, она мягко приземлилась в заранее подготовленном, хорошо унавоженном местечке и расцвела пышным цветом в атмосфере всеобщей разрухи и беспредела, вмиг позабыв о родной партии. Миколай как-то проговорился, что у него на эту партийную гниду тоже есть уздечка, найдётся, чем приструнить, кажется, какая-то ценная бумажка, с помощью которой можно очень хорошо скомпрометировать негодяя. А если тот добился теперь высокого положения, он мог для собственной безопасности первым приструнить Миколая. Не исключено, что все это связано с фальшивомонетчиками.Прочно в памяти засела лишь одна деталь:гниду из среднего звена можно было распознать по одной характерной черте. Очень характерной, но какой именно — я никогда не знала. Может, был он косым на один глаз, может, одна нога у него была короче другой, во всяком случае что-то очень бросающееся в глаза. И баба напротив наверняка его видела, потому что он довольно часто бывал у Миколая.Очень не любила я эту бабу. Собственно, я против неё ничего не имела, Миколаю она всегда оказывала мелкие услуги, но сквозь глазок её двери на меня излучалась такая неприязнь и даже ненависть, что во мне поднималась в ответ волна стихийной, неосознанной антипатии. Нет, я с этой язвой общаться не собиралась, но, может, имело смысл напустить на неё полицию? Расскажу им все, что мне известно, а они уж сами пускай выжмут из этой приросшей к глазку в двери мегеры все, что той известно. В конце концов, не так уж много людей посещало Миколая, по характерной детали среди них нетрудно выявить нужного.Все это пронеслось в мозгу за какие-то две-три секунды, и я уже собралась спуститься с лестницы, покинув площадку перед дверью Миколая и вредной бабы, как до меня донёсся снизу женский голос, молодой и звонкий:— Адель, назад! Стой! Ты куда помчалась? Тебе ещё мало этих ступенек? Немедленно возвращайся! Назад, Адель! О Боже, это собака меня в гроб вгонит!Снизу что-то стремительно поднималось по лестнице. Я немного поднялась вверх по лестнице, ведущей на шестой этаж, ибо в мои планы никак не входила встреча с жильцами дома, я не хотела, чтобы меня здесь видели, бабы напротив было совершенно достаточно. И тут внизу лестничного пролёта в поле моего зрения появилась собака, крупная немецкая овчарка. Она уже не мчалась наверх, а поднималась по ступенькам осторожно. Тело её напряглось, шерсть вздыбилась, нос тревожно втягивал воздух. Я тоже встревожилась — встреча с таким крупным зверем, настроенным агрессивно, ничего хорошего не сулила. А собака была явно возбуждена. Что она против меня имеет? Не привыкла я к такому отношению, как правило, всю жизнь и с собаками, и с кошками всегда хорошо ладила.Овчаркиной хозяйке явно не хотелось подниматься, она продолжала убеждать собаку:— Адель, назад! Что с тобой? Забыла, где живёшь? Адель!Не слушая хозяйку, напряжённая как струна Адель ступила на площадку пятого этажа, и тут я поняла, что не являюсь объектом её внимания. Не реагируя на призывы хозяйки, Адель была вся поглощена тем, что учуяла за дверью вредной бабы. Подойдя к этой двери вплотную, она интенсивно принялась нюхать щель под дверью, потом села у двери, подняла морду вверх и жутко завыла.— Езус-Мария! — в ужасе произнесла её хозяйка.— Адель, ты что?Адель выла художественно, с переливами, меняя интенсивность и высоту звука, и так громко, что вытьё, казалось, уже не умещалось в пространстве лестничной клетки. Этажом выше и этажом ниже хлопнули двери, на третьем не хлопнула, но за дверью отчаянный детский голосок не переставая допытывался: «Кто там?» Я оказалась в дурацком положении, спрятаться было решительно некуда, пришлось покориться судьбе. Первой меня заметила женщина с шестого этажа. Свесившись через перила, она спросила:— Что там происходит? Это ваша собака? Мне не пришлось отвечать, за меня это сделали поднявшиеся по лестнице хозяйка Адели и какой-то мужчина. Хозяйка овчарки, красивая молодая женщина, бросилась к воющей гангрене и, павши перед ней на колени, схватила её в объятия:— Адель, собачка моя ненаглядная, что с тобой? Ну хватит, ну успокойся, .все хорошо, я с тобой.Овчарка осторожно вынула свою морду из рук хозяйки и продолжала самозабвенно выть, словно считала это своим святым долгом. И ни за что не позволяла оттащить себя от двери. Девушка сама чуть не плакала. Её спутник внимательно следил за собакой.— Она что-то учуяла, — сказал мужчина. — Надо позвонить в полицию.— Не стану я звонить, ещё чего! — возразила хозяйка впечатлительной Адели.— Обязательно надо позвонить! — настаивал мужчина. — Там что-то не в порядке. Может, газ откручен. Кто там живёт?— Одна женщина, ещё не старая, — ответила соседка сверху. — Наверное, её нет дома, иначе выглянула бы.Я удивилась — как это не старая? Но взглянула на соседку сверху и перестала удивляться, Та была лет десять уже как на пенсии, не меньше. И все ещё жила! Надо же, на шестом этаже, в доме без лифта. Впрочем, я слышала, что женщины и Гималаи покоряли. Она имела полное право соседку Миколая назвать нестарой, та лет на двадцать и в самом деле была помоложе. Ребёнок на третьем этаже замолчал, должно быть, пытался через замочную скважину расслышать, о чем говорят. Единственный мужчина среди собравшихся счёл своим долгом что-то предпринять. Он решительно подошёл к дверям, под которыми выла Адель, и позвонил. Долгий звонок прозвучал изнутри.Я тоже бы считала, что бабы нет дома, раз до сих пор она не проявилась, но вот овчарка была другого мнения. Она вырывалась из рук хозяйки и все пыталась выть. Хозяйка вдруг перестала её оттаскивать от дверей и со страхом произнесла:— Ох! Адель права. Я тоже чувствую какой-то запах, но это не газ.Все, больше у меня сомнений не оставалось. С бабой все ясно, надо подумать о себе. Ничего себе положение! Миколай запломбирован, над бабой собака воет. Мне здесь делать нечего. На лестнице разгорелась дискуссия. У овчаркиной хозяйки в квартире был телефон, но звонить брался мужчина, он оказался сантехником, направлялся в квартиру на втором этаже, а на пятый взобрался из любопытства, Откуда-то появились ещё люди, они советовали сразу вызвать и «скорую». Я не стала ждать окончания дебатов, принялась потихоньку спускаться. На втором этаже в раскрытых дверях квартиры старушка с палочкой остановила меня и забросала вопросами. С трудом мне удалось выбраться из подъезда.Видели меня многие, свидетелей больше чем достаточно, но я утешала себя мыслью, что их показания на мой счёт будут самые разные. Ну, может, сойдутся в том, что я — женского пола, а вот возраст… Думаю, в параметрах от девочки-подростка до столетней старухи. Могут из меня и горбунью сделать… Видимо, Миколая посадили, он предвидел такую опасность и заблаговременно избавился от опасной сумки, чтоб ему лопнуть, баба же погибла на боевом посту у своего глазка от любопытства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37