Я произнес это вслух:
– Мэнни прав. Мэнни объяснил… – Мэнни, Мэнни, Мэнни, вдруг подумал я.
Похоже, в последнее время я больше ни о чем не думал. Он растолковал нашу галлюцинацию прошлой ночью, а уже сегодня каждый пациент, с которым я разговаривал, вспоминал его имя с благодарным восхищением; он все распутал, не теряя времени, да еще и в одиночку. Вдруг я припомнил того Мэнни Кауфмана, которого знал всегда, и мне пришло в голову, что вообще-то он был осторожнее, никогда не спешил делать окончательных выводов.
Внезапно, словно молния, у меня в мозгу промелькнула мысль: это не тот Мэнни, которого я всегда знал, это совсем не Мэнни, он только выглядит, говорит и ведет себя, как…
Я мотнул головой, прогоняя наваждение, затем укоризненно усмехнулся.
Именно это и было лишним доказательством его правоты, несмотря на отпечатки или что там еще, доказательством того, что он объяснил невероятной силы мании, что охватила Санта-Миру. Я снял руку с телефона.
Лучи предвечернего солнца струились в окно моего кабинета, и с улицы внизу доносились звуки нормальной человеческой повседневности. Сейчас все, что произошло прошлой ночью, казалось, утратило силу в ясном солнечном свете и будничной суете вокруг. Мысленно снимая шляпу перед Мэнни Кауфманом, выдающимся целителем мозгов, я сказал себе – уверил себя, что он такой, как всегда – необычайно умный, чуткий парень. И он был прав: мы все вели себя бестолково и истерично, и не было никакой серьезной причины, чтобы Бекки Дрисколл не вернулась туда, где ей полагалось быть.
К себе домой я приехал около восьми вечера, посетив всех, кто вызывал меня на дом, и увидел, что ужин для меня уже накрыт. Еще не стемнело, и Теодора с Бекки возились на веранде в фартуках, которые они нашли где-то в доме. Они помахали мне, приветливо улыбаясь, и я, закрывая дверь «форда», услышал через открытое окно вверху, как тарахтит пишущая машинка Джека.
Дом был полон людей, которые мне нравились, снова живой и веселый, и мое настроение стало чудесным.
Джек спустился вниз, и мы сели ужинать на веранде. День близился к концу – прекрасный летний безоблачный день, довольно жаркий; сейчас, под вечер, было уже приятно. Дул легкий ветерок, и было слышно, как шепчет и удовлетворенно вздыхает листва старых деревьев вдоль улицы. Звенели цикады, и откуда-то с конца улицы доносилось слабое стрекотание газонокосилки – самый обычный летом звук в нашем городе. Мы удобно устроились на широкой веранде, от души наслаждаясь охлажденным чаем и бутербродами. Мы беззаботно болтали ни о чем, и я знал, что это и есть один из тех чудесных моментов, которые помнишь всю жизнь.
Бекки успела сходить домой и принести кое-какую одежду; на ней было привлекательное открытое летнее платье, из тех, которые хорошенькую девушку превращают в красавицу. Я улыбнулся ей – она сидела рядом со мной в качалке.
– Не возражаете ли вы, – вежливо осведомился я, – против того, чтобы подняться наверх и позволить соблазнить себя?
– С удовольствием, – пробормотала она, отхлебывая чай, – но сейчас я слишком проголодалась.
– Замечательно, – сказала Теодора. – Джек, почему ты не говорил таких приятных вещей, когда ухаживал за мной?
– Я не отваживался, – ответил он с полным ртом, – иначе ты меня окрутила бы и принудила жениться.
Я покраснел. Но было уже довольно темно, и я был уверен, что никто этого не заметил. Можно было бы рассказать всем о том, что произошло днем у меня на работе, но Бекки могла уйти домой, а я сказал себе, что сегодня заслужил этот вечер вдвоем с ней. И это не опасно, потому что позже я отвезу ее домой.
Вскоре Теодора поднялась.
– Я смертельно устала, – сказала она. – Совершенно измождена. Я иду спать. – Она посмотрела на Джека. – А ты, Джек? Думаю, что и тебе следует, – твердо добавила она.
Он посмотрел на нее и кивнул:
– Конечно. Ты права. – Он допил чай и встал с перил. – Будьте здоровы, – обратился он к нам с Бекки. – Спокойной ночи.
Я не стал их задерживать. Мы с Бекки пожелали им спокойной ночи и смотрели, как они заходят в дом, потом услышали, как они поднимаются по лестнице, разговаривая вполголоса. Я не был уверен, что Теодора уж так устала, скорее всего, она хотела оставить нас вдвоем. Мне показалось, что она довольно настойчиво предложила Джеку уйти. Но я не возражал, а то, о чем я должен был рассказать, могло подождать до утра. Потому что я немного устал быть добропорядочным джентльменом. Я вовсе не ощущал себя монахом, и сейчас говорил себе, что заработал право немного побыть с Бекки наедине. О сегодняшних событиях я еще успею рассказать.
Когда шаги супругов Беличеков наверху затихли, я повернулся к Бекки.
– Ты не против подвинуться? И сесть слева от меня, а не справа?
– Нет. – Бекки встала с удивленной улыбкой. – Но зачем? – Она пересела.
Я наклонился и поставил стакан на перила.
– Потому что, – я усмехнулся, – я целую с левой руки, если тебе это понятно.
– Нет, не понятно, – насмешливо ответила она.
– Ну, когда девушка справа от меня, – показал я, обводя рукой пустоту с той стороны, – мне неудобно. Что-то кажется неправильным, словно пытаешься писать не той рукой. Я умею целоваться только налево.
Я поднял руку над качалкой, касаясь ее плеча, и Бекки улыбнулась, поворачиваясь ко мне. Я привлек девушку, немного склонившись к ней, поудобнее устраивая ее в своих объятиях. Мне позарез нужен был этот поцелуй. Сердце у меня вдруг забилось как бешеное, и я ощутил, как кровь приливает к вискам. Я поцеловал Бекки – медленно и очень нежно, неторопливо, потом сильнее, сжимая объятия; вдруг это сделалось более чем приятным, в мозгу у меня происходил какой-то беззвучный взрыв, меня прямо затрясло. Я откинул голову, переводя дыхание, затем снова припал к ее губам, и внезапно мне стало все равно, что там могло случиться. Я еще никогда в жизни не испытывал такого упоения, и я знал, что, если смогу, сейчас же возьму эту девушку в свою комнату, что я женюсь на ней завтра, сейчас, женюсь на ней тысячу раз – мне было все равно…
– Майлз! – услышал я хриплый мужской шепот, который доносился откуда-то; я потерял способность соображать, что к чему.
– Майлз! – шепот сделался громче, и я стал растерянно осматриваться кругом. – Сюда, Майлз, быстрее.
Это был Джек. Он стоял в светлом прямоугольнике двери, теперь я увидел, что он зовет меня.
Что-то случилось с Теодорой, понял я, и поспешно направился через веранду, затем следом за Джеком через гостиную к лестнице. Но Джек миновал лестницу, подошел к двери в подвал и открыл ее. Он включил фонарик, которым держал в руке, и я спустился вслед за ним.
Мы пересекли подвал, шаркая подошвами по полу. Джек отбросил задвижку на дверце угольного чулана. Чулан в углу подвала был отгорожен дощатой стенкой до самого потолка. Сейчас он стоял вычищенный и пустой – с тех пор, как я установил в доме газовое отопление. Джек толкнул дверцу, луч его фонарика потанцевал по полу и остановился ярким кругом.
Я не был способен четко представить то, что лежало перед моими глазами на цементном полу. Напряженно всматриваясь, я вынужден был объяснять самому себе, по частичкам, свои зрительные ощущения, стараясь понять, что это такое. На полу лежало, решил я наконец, что-то вроде громадных маковых головок. Они были круглые, видимо, около метра диаметром; сейчас они в некоторых местах полопались, и изнутри больших шаров вылезало на пол сероватое вещество, похожее на густую шерсть.
Это было лишь частью того, что я видел, все еще пытаясь разобраться в своих впечатлениях. На первый взгляд, эти головки немного напоминали перекати-поле, большие сухие шары из спутанных стеблей, легкие, как воздух, созданные природой, чтобы катиться с ветром по пустыне. Но эти головки были плотно закрыты. Я присмотрелся и увидел, что их поверхность представляет собой сплетение жестких с виду желтоватых волокон, между которыми были натянуты, как перепонки, какие-то бурые обрывки, напоминавшие засохшие дубовые листья.
– Коробочки, – медленно проговорил Джек, и в его голосе послышалось удивление. – Майлз, семенные коробочки, о которых шла речь в газете.
Я непонимающе уставился на него.
– В публикации, которую ты приметил утром, – нетерпеливо произнес он, – там, где какой-то профессор рассказывал о гигантских семенных коробочках, найденных где-то на ферме этой весной. – Он подождал, пока я припомню, потом распахнул дверцу настежь. Что-то еще привлекло наше внимание в дрожащем круге света. Мы залезли внутрь чулана и присели на корточки возле этих штуковин на полу, чтобы лучше их разглядеть. Каждая головка потрескалась в трех или четырех местах, и часть заполнявшего их серого вещества выползла на пол. И сейчас, приблизив фонарик, мы заметили интересную вещь. Выползая из головок, серая шерсть по краям белела, будто контакт с воздухом лишал ее окраски. К тому же – это невозможно было опровергнуть, потому что мы воочию это видели – запутанные волокна серого вещества сжимались, спрессовывались, приобретая форму.
Как-то я видел куклу, изготовленную каким-то первобытным племенем Южной Америки. Кукла была сделана из гибких лозинок, грубо сплетенных и перевязанных в нескольких местах так, что они образовывали туловище, голову, руки и ноги, торчавшие в разные стороны. Всклокоченная волокнистая масса, напоминавшая серые конские волосы, у наших ног медленно выползала из перепончатых головок, светлела по краям и – грубо, но вполне определенно – начинала приобретать форму, волокна распрямлялись и выстраивались в нечто отдаленно напоминавшее голову, туловище и крохотные ручки и ножки. Они были столь же примитивны, как та индейская кукла, и столь же безошибочно узнаваемы.
Трудно сказать, как долго мы сидели там, пораженные до глубины души, всматриваясь в то, что происходило перед нашими глазами. Но этого было достаточно, чтобы увидеть, как серое вещество продолжает вытекать, медленно, словно лава, из огромных головок на цемент пола. Этого было достаточно, чтобы увидеть, как серое вещество белеет, соприкасаясь с воздухом. И этого было достаточно, чтобы увидеть, как эти неуклюжие куклоподобные создания, по мере того, как серая шерсть вытекает наружу, увеличиваются и становятся уже не столь неуклюжими.
Мы наблюдали замерев, раскрыв рты; время от времени бурая поверхность огромных головок трескалась – словно разрывали пополам сухой лист – и головки понемногу оседали, медленно расползаясь по мере того, как лавоподобный поток вещества, которым они были заполнены, продолжал изливаться наружу, будто тяжелый вязкий туман. И точно так же, как неподвижные тучки в тихом небе незаметно меняют форму, эти кукольные создания на полу становились уже не куклами более. Вскоре они сделались величиной с грудного ребенка, а головки, где находилось вещество, из которого они сформировались, рассыпались на мелкие кусочки. Почти незаметный ткацкий процесс в белеющем волокне продолжался: теперь на лицах этих созданий появились намеки на глазные впадины, начали вырисовываться носы, прорезались рты, а на концах согнутых в локтях рук стали образовываться крохотные подобия кистей с неподвижными пальчиками.
Мы с Джеком посмотрели друг другу в глаза, не зная, что будет дальше.
– Заготовки, – приглушенным шепотом произнес Джек, – вот они откуда они растут!
Мы уже не в состоянии были наблюдать дальше. Мы поднялись на одеревеневшие от сидения ноги и, пошатываясь, вышли в подвал, ощупывая глазами все вокруг в поисках хоть чего-нибудь привычного, нормального. Нам попалась связка старых газет, и мы молча уставились на первую полосу «Сан-Франциско кроникл» в заголовки об убийствах, насилии и коррупции – это были понятные, нормальные, родные вещи, которые так приятно было видеть. Мы закурили и принялись молча мерить шагами подвал, ожидая, пока наши запутанные, растерянные мысли придут в порядок. Наконец, мы снова повернулись к распахнутой дверце чулана.
Невероятный процесс почти завершился. От больших головок на полу остались только обрывки, почти что пыль. На их месте лежали четыре фигуры, каждая величиной со взрослого человека. Толстая пленка волокна, из которого они сформировались, слилась по краям в ровную поверхность, все еще грубую, как брезент; но она постепенно разглаживалась и белела. Четыре заготовки с гладкими невыразительными лицами лежали почти готовые к отделке. Их было по одной для каждого из нас: для меня, Джека, для Теодоры и Бекки.
– Их вес, – пробормотал Джек, пытаясь с помощью слов удержаться в границах здравого смысла. – Они поглощают влагу из воздуха. Человеческая плоть на восемьдесят процентов состоит из воды. Они ее поглощают, вот как это делается.
Я присел возле ближайшей фигуры, поднял неподвижную руку, молча посмотрел на гладкие круглые кончики пальцев без рисунка, и у меня в голове одновременно промелькнули две мысли.
«Они добираются и до нас», – сообразил я, поднимая взгляд, чтобы посмотреть на Джека, и в то же время – «Теперь Бекки должна остаться здесь».

Глава 10

Было 2:21 утра; я только бросил взгляд на свои часы и увидел, что через девять минут должен будить Джека на его смену. Я охранял дом, бесшумно расхаживая вдоль дверей второго этажа в одних носках; сейчас я остановился у двери в комнату Бекки. Я бесшумно приоткрыл ее, вошел и снова, уже в третий раз за свою смену, ощупал каждый сантиметр комнаты лучом фонарика, также, как все остальные помещения. Нагнувшись, я посветил под кровать, потом открыл шкаф и осмотрел его внутри.
Когда бело-голубой круг остановился на стене над головой Бекки, я присмотрелся к ее лицу. Губы ее слегка разомкнулись, она дышала спокойно и ровно, и приятно было видеть, как ее длинные ресницы отдыхают на румяных щеках. Охваченная сном, она была чрезвычайно привлекательной, и я поймал себя на мысли о том, как хорошо было бы прилечь рядом с ней на минутку, увидеть, как она сонно пошевелится, и ощутить совсем близко ее тепло. Вон из этой ловушки, сказал я себе и направился на чердак.
Наверху не было ничего необычного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23