— и поехал в собрание.
36
Вечер начали с опозданием — в зале шла литературная часть. Половину фойе заняли выставкой вещей, которые предстояло разыграть в лотерее. Дамы-благотворительницы ещё хлопотали, прихорашивая убранство полок и столов. У колёс стояли девочки в завитых кудряшках и голубых платьицах, пухлолицые, как херувимы Мурильо: они должны были вынимать билетики. Изредка дамы поправляли на девочках бантики и кудряшки. Посредине выставки красовалось в золочёной раме изображение главного выигрыша — холмогорская корова. Букет хризантем возвышался перед её носом, предназначенный для счастливца, которому падёт выигрыш. Кругом все сверкало, переливалось, искрилось — самовары, чернильницы, татарские туфельки, бутылки шампанского, рупоры граммофонов, будильники, мандолины, мясорубки. Здесь всякий вкус отыскал бы себе приманку, и ни поклонник стихов Надсона, ни знаток кактусов не могли бы пожаловаться, что они позабыты.
По сторонам лотереи были сооружены павильоны: в сажённой, чудовищно разинутой пасти тигра красавица, наряжённая цирковой укротительницей, продавала крюшон, а под цыганским шатром в цветистых заплатах другая красавица, дородная и упитанная, в костюме цыганки, сидела с попугаем, который выклёвывал из ящичка бумажки с предсказаниями счастья. Над шатром висела надпись: «Станешь ворожить, коли нечего на зуб положить».
Когда дамы убедились, что все готово, они приотворили дверь в зал и стали слушать концерт.
Лиза устроилась впереди всех, около самой щёлки, и ей хорошо видна была эстрада.
Егор Павлович Цветухин, во фраке, читал «Быть или не быть», и зал следил за ним с почтительной сосредоточенностью, как будто все чиновники, офицеры, купчихи в декольте и светские барышни собрались сюда, чтобы немедленно и окончательно принять то решение вечного вопроса жизни и смерти, которое предложит актёр. Цветухин читал просто, но простота его была отлично сделанной и потому — театральной, он каждым словом, каждым жестом хотел сказать: смотрите, как прелестна, как обаятельна моя простота. Ему очень признательно аплодировали, — слава его была неоспорима, никто на неё не покушался.
Но когда после него вынесли маленький столик и кресло и появился перед публикой Александр Пастухов — водворилось то недоуменное живое любопытство, с каким встречают неведомого, но совершенно уверенного в себе исполнителя. «Видите ли, — словно говорил Пастухов, слегка небрежно и удобно усаживаясь в кресло, — удивлять вас я ничем не собираюсь, но уж раз вы меня захотели пригласить, есть у меня один недурной отрывочек из комедии, так себе — пустячок, и я вам его прочитаю, как прочитал бы вечером на даче, за рюмочкой, — вот послушайте-ка». И он без старания, точно для самого себя, начал читать по маленьким листочкам, ни секунды не думая, что ему кто-нибудь помешает, или его голос плохо слышен, или кому-нибудь не понравится его манера себя держать, а с полным, естественным убеждением, что он делает как раз то, чего от него все с нетерпением ожидают. И его слушали, сначала чуть-чуть улыбаясь, потом — подавляя смех, наконец — не в силах удерживаться и смеясь на весь зал и только вдруг пугаясь, что за хохотом ускользнёт от слуха что-нибудь ещё более смешное и любопытное. И когда Пастухов кончил и стал выходить на вызовы, он тоже смеялся — весело и немного свысока, внушая всем своим великолепно-снисходительным видом, что ведь — господи! — он же ни капельки не сомневался, что все это ужасно как смешно и неотразимо, хотя, конечно, сущая глупость, и по-настоящему он себя и не собирался показывать! Так что посмеяться — посмеёмся, пожалуй, господа, — однако вы сами понимаете, что это вовсе не стоит такого шума!
Его триумфом закончилась литературная часть, публика стала выходить из зала, с бравурным призывом «Тореадора», долетевшим с хоров, была открыта лотерея. С билетов сняли печати, колёса завертелись, голубые херувимы опустили в них пухленькие ручки, доставая скатанные бумажки, дамы начали разыскивать на полках выигрыши, с обворожительными улыбками вручая их публике.
Молодёжь расступалась, давая дорогу Цветухину и Пастухову. С ними был Мефодий в старомодном фраке из костюмерной театра, мешковато-уютный, польщённый тем, что небольшая толика взоров, притянутых его знаменитыми приятелями, перепадала и ему. Втроём они подошли к колесу, за которым стояла Лиза. Пошучивая, как вся публика, насчёт холмогорской коровы, которую предпочтительнее было бы разыграть в виде сливочного мороженого или выдержанного рокфора, они стали покупать билеты. Мефодий выиграл пачку зубочисток и сказал, что теперь дело стало за бифштексом, то есть опять за той же коровой. Цветухину досталось пять пустышек. Он вздохнул:
— Давно вижу, что потерял ваше расположение. Так вы мне и не ответили, понравился я вам в «Гамлете»? Бог вам судья! Но сегодня-то, по крайней мере, я был лучше этого несносного кумира толпы — Пастухова, а?
— Вы не сердитесь, — улыбалась Лиза, — хотя это совсем несравнимые вещи, но Александр Владимирович побил вашего Шекспира!
— Посторонись, — сказал Пастухов, пренебрежительно заслоняя собой Егора Павловича, — твоя звезда закатилась. Сегодня на коне — я! Будьте любезны (показал он Лизе все свои прочные зубы), вашей собственной ручкой — десять штук!
Необычайно серьёзно все четверо раскатывали билетики, вынутые Лизой, пока не попался выигрыш.
— Боже, что это может быть? Я не перенесу! — скороговоркой выпалил Пастухов и взялся за сердце.
Лиза долго ходила от вещи к вещи, отыскивая по ярлычкам выигранный номер, а приятели следили за ней, гадая и подсказывая в нетерпении: кастрюля! — зонтик! — швейная машинка! И вдруг все сразу ахнули: графин!
Лиза несла вместительный хрустальный графин чудесных граней и просвечивающего пышного рисунка по гранатно-багровым блестящим плоскостям. Пастухов принял его священнодейственно, осмотрел любующимся взглядом, потом проникновенно заключил:
— Обидная, оскорбительная ошибка фортуны: эта вещь должна принадлежать, по великим заслугам его перед Бахусом, нашему несравненному другу!
Он преподнёс графин Мефодию и поклонился.
— Стой! — остановил его Мефодий растроганно, но в неподдельной тревоге. — Не испытывай судьбу! Видишь?
Он вынул из графина пробку и поднял её перед очами Пастухова:
— Понимаешь ли ты, безумец, что это означает?
Пастухов уставился на пробку, захлопнул ладонью рот и покачал в испуге головой.
— Ты меня напугал! Понимаю. Понимаю.
Он взял пробку, многозначительно спрятал её во фрачный карман и, отдавая графин Мефодию, приказал:
— А это таскай ты!
— Символика! — сказал Цветухин.
— Таинственная магия! — грозно проговорил Пастухов и сделал несколько пассов гипнотизёра на Цветухина и Лизу.
Они смеялись, а публика накапливалась около лотереи, оттесняя друзей в сторону, и Лизе пришлось отойти от колёса, чтобы расслышать, что ей говорил Цветухин:
— Я пролетел в трубу! Вы должны возместить мой проигрыш первым же вальсом.
Она стала уверять, что уже обещала, явно боясь, что ей нельзя поверить. Он глядел на неё с любованием, — её возбуждение нравилось ему, её юность ещё жила в ней нетронутой, едва украшенной первым женским расцветом.
— Ну, хорошо, верю, верю. Ну, тогда — не вальс, а хоть какую-нибудь завалящую плясочку — обещаете?
— Завалящую — да.
Шутливому их разговору помешал Мефодий: он незаметно потянул Цветухина за фалду и пробормотал всполошенно:
— Идём скорей, нас представляют прокурору палаты!
Ознобишин, гордясь своим знакомством, уже подвёл Пастухова к супруге прокурора, и она изливала восторг, уверяя, что никогда не слышала таких чтецов и не подозревала, что в городе живёт человек, пишущий такие забавные, такие милые комедии. Пастухов слушал, чуть наклонив голову, довольный похвалой, со своей улыбкой торжествующего и убеждённого совершенства.
— Вы просто всех покорили, и я вас благодарю от имени нашего Общества! Спасибо, спасибо!
— Н-да, н-да, благодарю вас, — говорил прокурор, пожимая Пастухову руку, — вы, как бы сказать, альфой созвездия осветили наше скучающее собрание. И как же вам не грех, живя здесь, скрывать от нас своё вдохновение, свой дар?
— Видите ли, ваше превосходительство, — сказал Пастухов с обаятельной непринуждённостью давнишнего знакомого, — я никогда не думал, что могу вас заинтересовать в этом своём качестве.
— Но позвольте, позвольте! Неужели вы полагаете, что мы уж так никогда не берём книги в руки, не заглядываем в театр, не интересуемся… как бы сказать, явлениями…
— Нет, нет, — поторопился Пастухов, — я только полагаю, что ваш интерес к некоторым мнимым, подозреваемым моим качествам мешал вам увидеть во мне что-нибудь другое.
— Подозреваемым? Но мы всегда подозревали в вас именно талант!
— Однако высокое учреждение, которое вы возглавляете, не допускало меня убедить вас в этом, да?
— Вас ко мне не допускали? Ах, да, да, да! — обрадованно спохватился и будто сразу все припомнил прокурор. — Вы говорите об этой истории?! Ну, вы заставляете меня открыть все наши карты! Извольте! Мы вас нарочно никуда не выпускали, прежде чем вы не порадуете нас своим блистательным публичным выступлением!
Пастухов скользнул ладонью по лицу, смывая выражение обаятельного лукавства, и, захохотав, предстал перерождённой весёлой душой общества, почти рубахой-парнем.
— Подумайте, подумайте! — восклицала прокурорша, перебивая разговор мужа с Пастуховым. — Вашему другу достался графин без пробки!
Мефодий с Цветухиным нерешительно ждали, как повернёт дело Пастухов, когда довольно улыбающийся, уверенный в каждом движении Александр Владимирович вытащил из фрака пробку и потряс ею перед лицом превосходительной четы.
— Я спрятал пробку, — на актёров нельзя положиться, они мечтатели и страшные растери. А пробка мне нужна, — проверить один в высшей степени научный опыт.
— Как, вы занимаетесь и наукой? — сказала прокурорша.
— Вы любите горох, ваше превосходительство? — спросил Пастухов.
— Горох? — удивился ужасно шокированный прокурор, впрочем — с вежливой миной и любопытством.
— Французы едят гороховой суп с похмелья. Как целебное средство. Не слыхали? Очень советую. И вот, когда будете варить, для ускорения положите в горох хрустальную пробку. Это мне сказал большой гурман, и я теперь сам проверю.
— Боже мой, как интересно! — смеясь со всеми, говорила прокурорша, поражённая необычайной шуткой: при ней никто никогда не говорил, что прокурор может быть с похмелья.
Продолжая крутить пробку в пальцах, Пастухов немного пододвинулся к прокурору и сказал почти доверительно:
— Значит, теперь, ваше превосходительство, когда осуществлён коварный план и меня додержали до нынешнего вечера, я могу надеяться, что во мне больше нет нужды у вас в городе?
— Как — нет нужды! Да мы вас только что узнали! — в приступе неудержимого радушия запротестовал прокурор и едва не обнял Пастухова. — Как раз сейчас появилась настоящая потребность вас удержать! Мы вас ни за что не отпустим, пока вы не пожалуете — почитать у нас в узком кругу!
— Абсолютно в узком, интимном кругу, — поддакивала прокурорша, — и вы сейчас же, сейчас нам обещаете!
Казалось, все было отлично — все любезнейше улыбались, и расшаркивались, и кланялись, — но Пастухов не выпускал из рук пробку и решил двигаться к цели, презрев приличия.
— Все же, ваше превосходительство, если говорить не о журавле в небе, а о том воробье, который зажат в кулак…
— Но какой же такой воробей? — поднимал брови прокурор.
— Ах, что — воробей! — говорил Пастухов. — Я чувствую себя тараканом в спичечной коробке!
— Воробей! Таракан! После такого фурора! Однако вы избалованы! И позвольте… если вы опять насчёт…
— Да, ваше превосходительство, я опять насчёт, — продолжал Пастухов.
— Ах, опять насчёт вашей неприятности? Но, господи боже, завтра я дам распоряжение, и… пожалуйста, пожалуйста, поднимайтесь в поднебесье журавлём или там ясным соколом и летите, куда вам угодно!.. Голубчик Ознобишин, прошу вас, скажите завтра, чтобы мне дали ето дело… ну, это недоразумение с господином Пастуховым.
— И с Цветухиным, — вставил Пастухов.
— И с господином Цветухиным. Пожалуйста. И потом — минуточка, — что это вон там за лысина, вон у лотереи, это — не подполковник? Попросите его, голубчик, чтобы подошёл…
— Вот! — вздохнул с великим освобождением Пастухов. — Вот теперь готов я не только читать на эстраде, но — если угодно — нарядиться испанкой и танцевать с кастаньетами!
— А мы вас и заставим, и заставим! — посмеивался прокурор, откланиваясь и следуя за своей дамой.
Пастухов стоял, будто задымлённый победой в славной кампании, — ноздри его шевелились, губы были жёстко приоткрыты, словно он держал во рту невидимую добычу. Оба друга созерцали его с благоговением.
— Прав я? — жадно спросил Мефодий.
— Ты пророк! — великодушно пожаловал Пастухов и торжественно воткнул пробку в горлышко графина. — Суп сварен. Она мне больше не нужна.
Он взял друзей под руки:
— Левое плечо вперёд! В буфет, марш!..
Маршировать было, конечно, немыслимо, — надо было пробираться, протискиваться сквозь гудящие рои публики. В буфет тянулись все, кто выиграл в лотерее, чтобы «спрыснуть» выигрыш, и кто проиграл — выпить с горя, и кто совсем не играл, а предпочитал тратить деньги, не омрачая удовольствия превратностями судьбы.
Виктор Семёнович Шубников принадлежал к людям, действовавшим наверняка. Окружённый закадычными товарищами, он провёл за столиком все время, пока в зале читали артисты, и не собирался менять место. Ему только хотелось взглянуть на Лизу, — какова она в новой роли, рядом с дамами общества. И, выбравшись из буфета, он постоял в отдалении от лотереи, укрываясь между людьми и наблюдая за женой. Да, он мог сказать себе, что решительно счастлив: платье Лизы было богаче всех, украшения на ней — несравнены по блеску, причёска её — много выше других, — может быть, самая высокая на балу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49