Это уже не обычная клюка, а скорее символ власти – больше всего она напоминает посох епископа.
Необычен и взгляд незнакомца: он рассматривает Ребекку с таким видом, будто оценивает корову или кобылу. Кажется, еще немного – и он без всяких церемоний объявит, чего она стоит. Этот взгляд человека высокопоставленного и высокомерного, которому нет дела до простых смертных; человека, который стоит выше всех законов. И все же в его глазах читается чувство, которому появляться в этом взгляде непривычно, даже неловко.
Внезапно незнакомец заговорил – но, хотя взгляд его был по-прежнему прикован к Ребекке, обращался он не к ней:
– Пусть приблизится. Свет в глаза, никак не разгляжу.
За спиной незнакомца в коридорчике показался чиновник и требовательным жестом подозвал Ребекку: два молниеносных движения согнутым пальцем.
Женщина подошла поближе. В тот же миг конец клюки с серебряным навершием оторвался от пола и удержал ее на расстоянии. Ребекка остановилась в шести футах от незнакомца. Его тяжелое лицо не выражало никаких чувств – ни добрых, ни дурных, и, что уж совсем удивительно, в нем не было и следа любопытства. На нем лежала разве что тень угрюмых сомнений, иными словами, меланхолии. Но заметить ее было не так-то просто: весь вид незнакомца говорил о другом – о сознании безграничности своего права как в обыденном смысле, так и в понимании самодержцев былых времен. К этому примешивалась внешняя бесстрастность, которая вошла в плоть и кровь и намертво спеленала все чувства. Теперь он не осматривал Ребекку как выставленную на продажу скотину, а глядел ей прямо в глаза, словно силился сквозь них прочесть в ее душе, что же именно она собой воплощает. Ребекка не прятала лица и, сложив руки на животе, отвечала таким же пристальным взглядом – не почтительным, не дерзким, но открытым и в то же время непроницаемо-выжидательным.
Рука мужчины медленно скользнула вниз по клюке, он вытянул ее перед собой – не угрожая, а едва ли не с осторожностью, – и серебряный крюк прикоснулся сбоку к белому чепцу. Легонько повернув клюку, мужчина потянул женщину к себе. Он действовал так бережно – при других обстоятельствах можно было бы сказать «робко», – что, когда серебряный крюк зацепил ее за шею и повлек за собой, она, не дрогнув, повиновалась. Наконец она почувствовала, что ее больше не тащат вперед, и остановилась. Незнакомец и Ребекка оказались лицом к лицу. Однако между ними по-прежнему лежала пропасть: их разделял не только пол и возраст, но и то, что они люди двух бесконечно чуждых друг другу пород.
Незнакомец обрывает эту безмолвную беседу так же внезапно, как и начал.
Клюка отдергивается и твердо упирается в пол. Отвернувшись с разочарованным видом, незнакомец удаляется. Ребекка успевает заметить, что он сильно припадает на ногу: посох с крючковатым навершием он носит не столько из щегольства, сколько по необходимости. Еще Ребекка видит, как чиновник, согнувшись в низком поклоне, отступает в сторону. Отдает поклон и мистер Аскью – правда, этот кланяется не так угодливо и бредет вслед за своим патроном. Чиновник подходит к двери и чуть насмешливо поглядывает на женщину. Неожиданно его правое веко подергивается – это он едва заметно подмигивает. Он исчезает и вскоре возвращается с деревянным подносом, на нем – холодный цыпленок, кубок и кувшинчик с водой, кожаная пивная кружка, потемневшая от времени, миска маринованных огурцов, солонка, два яблока и булка. Чиновник расставляет все это на столе и достает из кармана нож и пару двузубых вилок. Затем стаскивает камзол и швыряет на кровать, Ребекка неподвижно смотрит в пол. Присев к столу, чиновник хватает цыпленка и берется за нож.
– Вам, сударыня, надобно подкрепиться.
Стряхнув оцепенение, Ребекка садится напротив, у окна. Чиновник протягивает ей отрезанную грудку, но женщина лишь качает головой:
– Сделай милость, отошли лучше на улицу, моему супругу и отцу.
– Э нет. Покормите хоть своего ублюдка. Если самой не хочется.
Возьмите.
Он отрезает кусок хлеба, кладет на него грудку и подвигает Ребекке:
– Берите же. Пока вы носите ребенка, виселица вам не грозит.
Его правое веко снова дергается, словно ему не дает покоя неудержимый тик.
– Муженек-то ваш и отец обедают не так сытно. Что ж, вольному воля.
Распорядился я отнести им хлеба с сыром. И что же? Не берут. Говорят:
«Дьявольское угощение». И валяется теперь это угощение на улице прямо перед ними. За свою же доброту в грешники угодил.
– Что ты, какой тут грех. Дай тебе Бог здоровья.
– И тебе, сударыня. За отпущение грехов.
Как и в те минуты, когда она в одиночестве творила молитвы, Ребекка вновь наклоняет голову и, помолившись, принимается за еду. Не отстает от нее и чиновник. Подцепив вилкой несколько пикулей, он обертывает их большим куском хлеба, в другую руку берет куриную ножку и поочередно кусает то одно, то другое. Уплетает он жадно, не разбирая вкуса. Сразу видно, что жизнь его не балует: не каждый день удается наесться досыта, и, если видишь такое изобилие, тут уж не до церемоний. Ребекка наливает в кубок воды, затем вонзает вилку в огурец. За ним второй, третий.
Сотрапезник молча протягивает ей еще кусочек грудки, но женщина отказывается и берет яблоко. Она все смотрит на сидящего напротив человека и, когда тот наконец расправился с цыпленком и выпил эля, спрашивает:
– Как твое имя?
– Имя, сударыня, у меня королевское: Джон Тюдор.
– Где же тебя выучили так прытко писать?
– Скорописи-то? Сам выучился. Дело немудрящее, только руку набить.
Переписываешь иной раз ясным почерком и наткнешься на такое, что сам не разберешь – ну и пишешь, что вздумается. Захочу – пошлю на виселицу, захочу – помилую. И вся недолга.
Правое веко опять дергается.
– Читать я умею. А писать – только свое имя.
– Тогда у вас одной докукой в жизни меньше: писать не приходится.
– А я бы все равно не прочь выучиться.
Чиновник не отвечает, но лед уже сломан, и Ребекка продолжает разговор:
– Ты женат?
– Женат. И без жены.
– Как так?
– Жена мне попалась такая вздорщица – хуже вас. Что ни слово, то поперек. Ни дать ни взять из побасенок Джо Миллера Миллер, Джозеф (или Джосайас, 1684-1738) – английский актер и юморист; в 1739 г. был издан сборник его анекдотов, имевший огромную популярность

. А поди цыкни на нее: такой голос окажет, сам не будешь рад. И вот как-то задал я ей трепку. За дело. А она не стерпела и ушла из дома. То-то разодолжила.
– Куда ушла?
– Уж это я, сударыня, не знаю и знать не хочу. Куда там обыкновенно уходит женщина – к другому либо ко всем чертям. Ну ее совсем, невелика потеря. Добро бы еще красавица. Вот ты иное дело. – Он снова подмигивает.
– Тебя бы я разыскивать стал.
– Так она и не вернулась?
– Нет. – Чиновник с досадой дергает плечом, как будто уже раскаивается в своей откровенности. – Ну да с тех пор много воды утекло. Тому уж шестнадцать лет будет.
– А ты постоянно состоишь при одном хозяине?
– Да уже давненько.
– Так ты, выходит, знавал Дика?
– Ну, знать-то его никто не знал. Такого поди узнай. Зато тебя он, похоже, познал. Бывают чудеса да свете.
Женщина опускает глаза:
– Что же он, не мужчина разве?
– Мужчина, говоришь?
Ребекка робко поднимает голову. Она чувствует в вопросе насмешку, но не понимает, чем она вызвана. Чиновник бросает взгляд в окно и снова поворачивается к ней:
– Ты что же, не слыхала про таких, когда этим делом занималась?
– Каких таких?
– Полноте, сударыня. Не все же вы были святошей. Вы нынче прямо показали, со всей достоверностью, что мужчин знаете как свои пять пальцев.
Так-таки ничего не заметили?
– Я тебя не постигаю.
– А грех-то против естества, величайшее беззаконие? При коем слуга может заступать место хозяина, а хозяин слуги.
Женщина устремляет на него долгий взгляд. Чтобы уничтожить последние сомнения, чиновник едва заметно кивает, веко опять легонько дергается.
– Я не знала.
– Неужто и намека не было?
– Нет.
– Ну хоть в мыслях вы такое допускали?
– Да нет.
– Что ж, сударыня, дай вам Бог и вперед сохранять этакую невинность.
Только сами-то вы про это молчок, разве что спросят. Да не выдумайте, если жизнь дорога, повторять это где-нибудь еще.
Со двора доносится цокот копыт, натужный скрежет обитых железом колес по камням и окрик кучера. Чиновник встает и выглядывает в окно. Лишь после того как карета выехала со двора, он, не оборачиваясь, как бы размышляя вслух, произносит:
– Такие толки для него нож острый.
Затем чиновник берет брошенный на кровать камзол и надевает.
– Теперь, сударыня, я вас оставлю. Делайте свои дела, а я скоро вернусь и отведу вас к мистеру Аскью.
Женщина отвечает легким кивком.
– Говорите одну только правду. И не бойтесь: он лишь с виду такой.
– Я и говорила правду, и дальше от нее не отступлю. Ни в едином слове.
– Эх, сударыня, правда правде рознь. Одно дело – то, что вы за правду почитаете, и совсем другое – правда истинная. От вас мы полагаем услышать первую, но доискиваемся-то мы второй.
– Буду говорить, как думаю.
Чиновник направляется к двери, но на пороге останавливается и бросает взгляд на Ребекку:
– Да, тебя бы я разыскивать стал.
Правое веко напоследок еще раз дергается, и чиновник уходит.


ДАЛЕЕ РЕБЕККА ЛИ

показала, die at anno praedicto.

В: Продолжим, сударыня. И помните, что свидетельствуете под присягой. И вот что мне желательно узнать прежде всего. Известно ли вам, что есть содомский грех?
О: Известно.
В: Не случалось ли вам замечать, чтобы Его Милость и слуга его во все время вашего с ними знакомства хоть раз показали наклонность к этому греху? Не имелось ли знаков того, что они вместе ему предаются?
О: Нет. Верно говорю – нет.
В: А когда Его Милость впервые поведал вам о своей немощи, не имелось ли каких указаний, что недуг его происходит от этой именно причины?
О: Нет.
В: А впоследствии?
О: Нет.
В: Не приходило вам на мысль, что, какие бы объяснения он ни представлял, как бы ни таился, а истинная причина все же в том самом и состоит?
О: Я знавала иных, о ком ходила такая слава, у них повадка другая. В том месте, где я греховодничала, про них чего-чего ни знают. Прозвание им – «петиметры» от фр. petit malt re – щеголь, вертопрах

и «смазливцы».
Расфуфырены так, что на мужчин не похожи. Уж такие хлыщи, такие кривляки.
Только и занятий, что строить козни и злословить. Люди говорят, это оттого, что они сами себе противны: видят, что им вовек из грязи не выбраться, ну и марают грязью всех без разбора.
В: И Его Милость был с ними несхож?
О: Ни капельки.
В: Когда Дик сходился с вами у него на глазах, не понуждал ли он вас совершать соитие противоестественным образом?
О: Ни словом, ни поступком не побуждал. Молчал как каменный.
В: Добро, мистрис Ли. На ваше суждение о сем предмете воистину можно положиться. Вы, стало быть, знаете за верное?
О: Знаю, что по ухваткам он ничего общего с теми господчиками не имел и слухов таких о нем не ходило. На что уж у мистрис Клейборн любили перемывать косточки гостям – бывало, распустим языки и ну пересказывать, какой у кого изъян да какие о ком толки. Но про Его Милость в этом смысле никто не поминал. Тоже и лорд Б. у меня про него выпытывал, – а это такая ехидна, другой во всем Лондоне не сыскать. Услыхать худое о приятеле – большей радости для него нету. Но и тот не давал никакого намека на такой порок. Только прохаживался насчет холодности Его Милости – что он свои книги и ученые занятия ни на какие женские стати вроде моих не променяет.
И все допытывался, не победила ли я в нем эту страсть.
В: Что же вы на это?
О: Что он в Его Милости обманывается. Тем самым его самого обманула.
В: Хорошо. Теперь – про пещеру.
О: Только знай, мистер Аскью: я стану говорить правду.
В: А я по своему усмотрению поверю или не поверю.
О: Правда – верь или не верь – останется правдой.
В: Тогда мое неверие ей не в убыток. Рассказывайте.
О: Стали мы подниматься к пещере, но самой пещеры еще не видели – она скрывалась от наших глаз за взгорком. И тут откуда ни возьмись дорогу нам заступила леди в серебре.
В: Как – в серебре?
О: Наряд на ней был преудивительный – словно как из серебра. А узоров на нем не было, ни цветочных, никаких. А еще удивительнее, что она носила узкие штаны – вот как носят поверх коротких панталонов моряки и северные жители. Я как-то видела одного такого, когда он верхом ехал по Лондону. И на ней были такие же, только уже. В обтяжку, как лосины. И курточка, тоже в обтяжку и из такой же серебристой материи. А на ногах сапожки из черной кожи – вроде мужских для верховой езды, только что голенища пониже. И смотрит она так, словно нас-то и поджидала.
В: И вы положительно утверждаете, что она будто из-под земли выросла?
О: Похоже, она до поры хоронилась в укрытии.
В: Отчего же вы взяли, что она непременно леди?
О: Видно, что не из простых.
В: Имела она сопровождение? Был ли при ней грум или слуга?
О: Нет, она стояла одна.
В: Молодая или в летах?
О: Молодая, пригожая. Волосы не собраны. Пышные, прямые, ни завиточка.
И черные что вороново крыло. На лбу выстрижены ровно, как по ниточке. Так чудно!
В: А шляпа или чепец?
О: Ничего этого она не носила. И знаешь, у нее не только наружность была диковинная, а и повадка. Стоит ли, ходит ли – все не как леди, а будто бы молодой джентльмен из тех иных, что всегда держатся просто, без принужденности, а чванство да церемонии ни в грош не ставят. И приветствовала она нас странным манером: сложила руки перед собой, точно при молитве – вот так – и тут же опустила. Сделала она это походя, вот как махают рукой приятелю при встрече.
В: Была ли она удивлена вашим появлением?
О: Нисколько.
В: Как ответствовал на это Его Милость?
О: Тотчас пал на колени и обнажил голову, как бы изъявляя почтение. Дик за ним. Пришлось и мне тоже. Но к чему это и кто эта леди, мне было невдомек. Она же в ответ улыбнулась с таким видом, будто вовсе этой учтивости не ждала, но находит ее для себя приятной.
В: Она что-нибудь произнесла?
О: Рта не раскрыла.
В:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59