Оный злодей, не смирившись с потерей нечестно нажитого добра, смущал невинные умы коварными речами, предавал поруганию справедливые устои земли нашей и лаял, как собака, на святую церковь.
Двое черных стражей ввели преступника, следом появился и палач с огромным бердышом.
Нечеловек Фома охватывал восприятием всю Дворцовую площадь и ощущал на ней и тупое равнодушие, и сочувственное трепетание, и злорадное удовольствие. Но в ком-то билась решимость и звенела воля к борьбе. Нечеловек пожалел, что не может сделаться бесплотным, но могущественным духом, и сразу унести осужденного в безопасное место. (Фома вынужден был непременно помещать свое психическое ядро в какую-то телесную форму, иначе начиналось скольжение по каналам мира сырой материи, которое могло закончиться незнамо где, хоть на Сатурне.) Палач заставил жертву опуститься на колени, шлепнув ее по плечам, попрыскал на нее водой из своего рта, посыпал мукой – блюдя многочисленные секреты своего мастерства. Засим отошел на пару шагов и заиграл толстыми мышцами, изготавливаясь к удару – ибо желал снискать рукоплески и одобрительные возгласы народа.
Буде бердыш уже возделся, дабы раскроить преступника наискось, от правого плеча к левому боку, раздался выстрел, и палач рухнул, пуская широкую струйку крови из губатых уст. И тут Фома засек своим многослойным многофокусным зрением, как на разных концах майдана, даже на крышах домов заплыли дымком стволы пищалей. Заварилась суматоха, пошла давка, мигом обезумевшая толпа ринулась во всех направлениях, топча нерасторопных, а князь Ишимский прямо со связанными руками соскочил с помоста. Однако же со стороны Детинца быстро появилась цепь черных стражей, каковая дала ответный залп, пришедшийся в основном на бегущий люд. Двое человек, подскочившие на помощь князю Ишимскому, тоже были скошены свинцом. И вернуться бы ему вскорости на плаху, кабы не странное событие.
Стражи перестали видеть приговоренного к казни, для них площадь нежданно изменила свой облик. Напротив плахи появилась еще одна плаха, токмо большего размера, а дальше еще одна, каковая заслоняла свет, но имела очертания размытые и нечеткие, а потом еще одна, уже как гора или грозовая туча.
Злодей князь Ишимский сам перестал видеть стражей – со всех сторон теперь были рыночные ряды – вдоль одного из них государев преступник и бросился бежать, ино лететь. При том липкий пот стекал по его лбу, спине, ногам, ведь путь не кончался и был совсем безлюден, коли не считать нескольких упокойников, распростертых в пыли и грязи. Князю Ишимскому помыслилось даже, что сам он тоже преставился и оказался в аду. А не упал обессилевший злодей лишь потому, что невдалеке замаячила худая, даже тщедушная фигура в серой рясе, которая как бы поманила и повела его. Ито наткнулся бежавший с плахи на одного из своих сотоварищей. Верный человек провел князя Ишимского узкими улочками к возку, каковой и вывез осужденного вон из города в бочке из-под пива. Когда прошло наваждение у стражей, то государственного злодея и след простыл. (Нечеловек Фома отметил, что, немного поиграв с реальностью, он, похоже, внес большие изменения в учебник истории. Впрочем, нынче ему полагалось выполнить задание начальства, спасти гнусного царя Макария и тем самым поддержать стабильность исторического процесса. Только вот какую телесную оболочку для этого мерзкого дела подобрать?) Неспокойно царствовалось теперь Макарию. После истребления нежити, принявшей вид полковника Остроусова, напасти не исчезли. Напротив, они сменяли одна другую. Стоило только самодержцу снарядить выезд из дворца, как случалось происшествие. То рушилась на дорогу стена дома или посреди улицы начинала зиять бездонная яма, или же путь густо зарастал деревьями. Ино на деревянной мостовой весь поезд принимался скользить словно по льду, ино прилипал к ней колесами и копытами, словно клеем была она промазана. А один раз царский возок застрял в неглубокой навроде лужице, да намертво, и к тому же стал утопать. Пришлось его спешно бросить – и пока царь выбирался, сам едва в оной луже не утонул, еле вывернулся из объятий грязи.
В итоге Макарий порешил никуда более не ездить и запил горькую в своем дворце, стоящем за крепкой и широченной стеной Детинца. Даже баб он прекратил воровать на городских улицах, а довольствовался горничными девками и дебелыми кухарками. Впрочем, и тут напасти не прекратились, а скорее умножились. Развелись во дворце какие-то крысы преогромного размера, иже просачивались в самые мелкие скважины, и ухитрялись харчить людей, особливо сдобных кухонных баб. Опричь того, грызуны сожрали и верховного ревнителя Святоеда, об чем царь не шибко сожалел – главный вероучитель много ведал лишнего.
Царь, лично возглавя дворцовую гвардию, устроил облаву на колдовских тварей вместе со своим демонометром и демонобоем. Взламывал Величество полы и стены, открывал самые темные подвалы, спускался, не радея о животе своем, в самые глубокие подземелья, сыскал не только кучу человечьих костей, но даже несколько совершенно забытых узников, которые издавна питались мышами, слизнями и пауками. Узникам тут настал конец от меча и копья – на тот случай, ежели они связаны с бесовской силой. Попадались навстречу и дьявольские крысы, каковые тут же истреблялись жезлом-демонобоем. Наконец, в самом дальнем углу самого большого подземелья (что располагалось под Поварской башней, где готовился харч для всего двора), встретился царю крысиный король, крысодракон. Тот будто состоял из множества сросшихся тварей, причем, некоторые головы у него были человеческие – словно позаимствованные у пропавших кухарок, у Святоеда и каких-то неизвестных лиц. Вдобавок, новые и новые крысы то и дело отпочковывались от поганого многоглавца.
Царь с гвардейцами, не спужавшись, свирепо бросился в бой. И рубили они крыс мечами да секирами, и гвоздили палицами, и жгли факелами. А самое главное – самодержец хоробро и умело орудовал демонобоем, замыкая крысодракона в уничтожительное пушистое облако. И замкнул – многочленное чудище ревело, как будто силилось что-то сказать, судорожно дергалось, разделялось и вновь соединялось, меняло облики, обращалось в клубок змей и коркодилов, в стайку обольстительных девиц, в собрание почтенных старцев, но Макарий не выпускал преисподнюю нечисть из своих мощных уз. Он умело совмещал прицел демонобоя с его целеуказателем и нажимал на кнопку с волшебной надписью “Delete”.
Но прежде чем исчезнуть, крысиный царь промолвил:
– Не врага, а друга ты лишил ты телесной оболочки, ведь я – посланец дружественного Технокома. А враг остался рядом с тобой. Вряд ли я еще сумею помочь тебе, тиран.
Государь, не смутившись, вопросил:
– Если ты друг, то зачем сшамал Святоеда и столько кухонных баб?
– Таковы законы функционирования моих телесных форм, им нужна легкоусваиваемая физическая энергия. К тому же все, кого я расщеплял, имели внутри гнездовья враждебной нитеплазмы.
Царь не поверил такому признанию и додавил уничтожительную кнопку.
И вот брань закончилась – крысодракон и его подданные превратились в шевелящиеся завитушки, затем в синеватый туман, иже растаял полоска за полоской, узор за узором.
Самодержец даже пожалел, что нету рядышком какого-нибудь летописца, а еще лучше писателя-повествователя, который анонимно сочинил бы повесть “Об убиении окаянного чудовища благоверным кесарем Макарием”. Однако насколько он мог припомнить, последнего непридворного повествователя сожрали собаки во время царской охоты, а трое придворных писателей скончались один за другим от обжорства, пьянства и любовных излишеств еще в прошлом годе.
Государь опосля немеркнущих подвигов хорошо попарился в баньке, попользовался отроками, недавно взятыми в дворцовую гвардию, и криворожими свинарками, таскавшими помои дворцовым хавроньям – даже такие никудышные девки распаляли царский хрен после одержанной победы. Всего было отдрючено двенадцать особей обоего пола, не считая двух коз – Макарий погоревал, что подобные вещи нельзя занести в летопись и даже подумал о перемене веры. А почему бы не принять негритянскую религию вуду, в которой приветствуются половые подвиги и даже искусное людоедение?
Выпив жбан вина, доставленного из-за Урала-хребта, самодержец, наконец, угомонился и улегся почевать на перины из лебяжьего пуха.
Но всю ночь напролет царю казалось, что кто-то давит ему на грудь и проснулся он с ранья – дремы не было ни в одном глазу, лишь сухость во рту, колочение сердца и тягость с пучением в кишках.
“Переупражнялся я вчера на радостях,– невесело подумалось самодержцу,– увы, нет счастья в жизни.”
Он окликнул постельничего слугу, тот не отозвался; ударил в колоколец, караульный гвардеец не явился.
– Ну, я им покажу,– шептал царь, опуская ноги в собольи чувяки,– колесую, разорву деревьями, скормлю свиньям.
Макарий выбежал из спальни и споткнулся об постельничего, который, как и положено, дрых у порога. Вернее не споткнулся, а вляпался. В свете масляной лампы было видно, что верный слуга лопнул посреди, по краям длинной раны бахромой свисали нити, более того они шевелились, как и содержимое живота. Царь с проклятием вернулся в спальню, схватил демонометр и демонобой, уничтожил рваную куклу, в которую превратился его верный слуга, и выскочил из покоев в коридор. Двое дворцовых гвардейцев, как и надлежало, стояли на страже по обе стороны от резных позолоченных дверей. Вернее не стояли, а висели на нитях, уходящих куда-то вверх. Те еще сокращались и удлинялись, отчего воины немного шевелились. Царь разорвал одну из нитей и дернул на себя. Она потянулась из гвардейца, как из тряпичной куклы. Макарий отпустил нить, но она продолжала вылезать, а следом полезли и другие. Через минуту от верного воина остался на память лишь какой-то веретенообразный остов.
Самодержец с захолодевшим сердцем кинулся бежать по дворцу, призывая на помощь живых людей. Но к нему приближались люди неживые, а может вовсе нелюди: то полковник Остроухов, то воевода Одноух, то царица, то другие покойники, в основном крамольники и ослушники, что были умерщвлены после скорого царского суда. Жезл демонобоя изничтожал нечисть, но валом валила новая и новая. Уже нитки словно черви поползли из стен, потолка, пола, кои вскорости стали походить на полуистлевшую рваную ткань. Дворец расплетался и распадался, как гнилой саван…
“Я тебе не дамся, ты не поглотишь меня, не примешь мой облик и не станешь править от моего имени. В Пороховую башню!”– собрав последние остатки царской гордости, решил залитый потом Макарий.
Когда он бежал по мостику, ведущему в башню, ноги его вязли, оскальзывались и запутывались в нитях, которые свисали космами, напоминая бороду великана. Но царь непримиримо орудовал демонобоем, расчищая себе дорогу.
Мостик разлетелся, едва самодержец добрался до башни. Однако бронзовая дверь была заперта на крепкий замок, а ключей царь не захватил, раньше не до них было.
Сзади рассыпался дворец, и надо было поторапливаться. Впрочем, дверь башни оказалась червивой и расползлась под ударом жезла.
В пороховом погребе царь на ощупь развязал один из мешков с взрывным зельем, выудил из кармана огниво и чиркнул трутом. Первая искра упала мимо, в то время как сзади уже расплелась двухаршинная стена. Пыл боротьбы так захватил царя, что он даже забыл про свой страх. Сие поспособствовало замыслу. Вторая искра влетела ровно в порох.
Море света – последнее, что узрел царь, прежде чем провалиться в темную бездну.

17. “Ишимский Смутьян”

Четкий прием. Симплекс.

После взрыва в Пороховой Башне Детинца, почти весь столичный град не спал. Были подняты на ноги и черные стражи, ночевавшие в своей казарме в Детинце, и городовые стрельцы на своих дворах, и служилые двух полков, квартировавшихся в Теменске. Многие люди, даже не слишком одетые, в одних портах и рубахах, скопились на Дворцовой площади, ожидая известий о здоровье царя-батюшки.
Тем временем ратники оцепили Детинец, городовые стрельцы окольцевали дворец, а черные стражи вошли в него. Каково же было удивление их, когда они обнаружили во многих местах сильно изъеденные стены, осыпавшуюся штукатурку, обрушившиеся перекрытия и кровли, будто дворец стоял заброшенным уже не менее сотни лет.
Из дворцовой гвардии, ближних слуг и подручных холопов оказалась найдена едва ли половина – да и то в каком-то обалдении, в полусне и полном беспамятстве на предмет истекшей ночи. Остальные же как в воду канули.
Но к великому облегчению и радости государь обнаружился в своей опочивальне. Был он немного смурной, ничего не знающий – не ведающий о ночном происшествии. А после личного осмотра дворца и башни возжелал молвить слово народу, скопившемуся на площади.
И говорил он с народом, после чего некоторые теменцы впервые сказали, что царь – подмененный.
Молвил Макарий, что волей неба спасен он от худой смерти, и за спасение свое собрался облегчить житие всякому люду, избавив его от излишних повинностей и крепостей. Крестьянин возымеет право раз в три года перебираться с земли на землю, а также молоть хлеб на своей мельнице и не ссыпать зерно в казенные житницы, пусть вольно торгует хлебом сам и платит невеликий налог монетой. Мастер и подмастерье больше не прикреплены к посаду, пусть занимаются чем хотят, без всякого тягла, лишь бы себя прокормили и уплатили малую подать казне со своих изделий. Купцы также вольны торговать, где хотят и чем хотят, лишь бы не пробовали миновать таможню и дорожную заставу. А государевы холопы могут идти, куда им желается. На все облегчения будут изданы царские указы и наставления. Однако же, несмотря на общее смягчение правил утруждения и послушания, кара за проступки окажется тяжкой.
И в самом деле, указы вышли. И пришло облегчение ко многим, а ко многим болесть головная, как сыскать себе пропитание – ежели не продал свое изделие и свой хлеб, никто уже из казенной житницы не снабдит тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49