Величественный швейцар в ливрее возвышался у входа в отель «Европейский».
— Саша! — воскликнул Владимир.
Воскликнул и расхохотался. Бывший семинарист растолстел, лицо стало жирным и важным, и украшали его огромные усы, какие носили перед войной русские царедворцы.
— Ты кто такой?
— Не узнаешь? Владимир… Владимир Улов… Блини здесь?
— Какой такой Блини?
Верно! Саша не мог знать. Этого прозвища его приятель в ту пору еще не носил.
— Жорж Калении… Он был здесь… Ты писал о нем в Тулузу, Петрову…
Но тут подошла машина, швейцар бросился к ней, потом проводил гостя до вращающейся двери Палас-отеля. Потом нерешительно вернулся к Владимиру и сказал:
— Жди меня в семь часов на углу… Вон там, перед зданием министерства…
А снег все идет! И улица плавает в талой холодной жиже, и брызги летят из-под колес прямо в лицо! А кругом — каракулевые шубки, и зимние пальто, и старые дома, похожие на казармы…
Владимир останавливался у каждой витрины, а иногда перед тем или другим прохожим, что-то напоминавшим ему. Впрочем, ему все что-то напоминало. Всем своим существом он вдыхал этот город, забыв о голоде и жажде, зато когда опомнился — проглотил залпом пять-шесть рюмок самой лучшей водки!
Швейцар явился на свидание с ним уже, конечно, без ливреи, но в усах, в галошах, в шубе.
— Ты откуда?
— Из Франции, через Швейцарию… Мне нужен Блинн, то есть Жорж Каленин… Он не в гостинице?
Они отправились обедать в маленький ресторанчик на втором этаже, и Владимир готов был отведать от всех блюд, а тем более — от всех закусок!
— Уж не знаю, что с ним сталось, — вздохнул швейцар.
— Как?
— Банкира-то арестовали вот уж месяц тому назад.
— Какого еще банкира?
— Бельгийца. Выдворили его из страны. Значит, Блини, как ты его зовешь, остался без гроша, на улице… Разрешения на работу у него не было. Здесь очень строги к иностранцам. Последний раз, когда я его видел, он торговал семечками на улице.
— Блини?!
— Я дал ему несколько злотых, но у меня самого пятеро детей…
У этого семинариста — пятеро детей!
— Значит, ты не знаешь, где мне его искать?
— Корнилов мог бы тебе подсказать..
— Кто это такой?
— Как, ты его не знаешь? Бывший журналист. Да и сейчас он тоже журналист Словом, пишет статьи для журналов Берлина и Нью-Йорка Он живет в новом районе. Сейчас я дам тебе его адрес…
Владимиру становилось страшно. Только под утро, бродя в густом тумане, он разыскал дом, где жил Корнилов, дом казарменного вида, из цементных блоков, только что отстроенный и уже обшарпанный.
Это было у черта на куличках. Надо было пройти через пустырь, где, по расчетам, полагалось быть саду. Всегда ведь рассчитывают на лучшее… Ну а когда это осуществится…
Владимир лез вверх по бесконечным лестницам, встречая по дороге полуодетых женщин с чайниками в руках: на каждом этаже была общая кухня, куда они шли готовить чай.
Корнилов лежал в постели. У него был грипп. Нос его был красным и мокрым.
— Садись. Сбрось эти газеты на пол. От меня на прошлой неделе ушла жена, и с тех пор некому навести здесь порядок…
— Что с Жоржем Калениным?
— Уж не знаю, правда ли, нет ли. Говорят, его видели в ночлежке, в западной части города.
Пришлось дожидаться вечера. Бродя по улицам, Владимир всматривался во всех бедолаг, пытавшихся что-то продать.
Зажглись фонари. По мере того как он приближался к западным районам, город приобретал все более убогий вид, люди ютились в подвалах целыми семьями.
Наконец он увидел ночлежку — огромное ветхое здание. Вокруг него бродили какие-то тени, Владимир еще не мог понять почему. Он поднялся на крыльцо. Но тут его остановил голос, раздавшийся из-за оконца с решеткой. Оказывается, с него требовали двадцать грошей. Вот почему те, кто бродил по улице, не могли войти в дом. У них не было этих двадцати грошей! И они ждали, чтобы узнать наконец: вдруг останется бесплатное местечко для самых бедных.
Внутри здание встречало зловонным дыханием, люди, начиная от входа, валялись прямо на полу.
Слева и справа по коридору тянулись огромные помещения, где по стенам до самого потолка друг над другом располагались нары, как на корабле, и каждая была занята одним, двумя, тремя людьми. И на полу тоже сидели и стояли люди. Кое-кто был раздет до пояса. Много было тут бородатых стариков, но попадались и молодые, с горевшими яростью глазами.
— Не знаешь ли ты человека по имени Жорж Калении? Его еще зовут Блини…
Человек, к которому он обратился, даже не подумал ответить, только бросил в его сторону враждебный взгляд. Он выглядел здесь слишком хорошо одетым в своем двухсотфранковом костюме! Да еще в рубашке и при галстуке! На него оборачивались, кое-кто даже сплюнул от избытка презрения.
Он потерял голову. Сколько же их здесь? Может быть, тысяча или больше, ведь подобные помещения есть еще на верхнем этаже, если подняться по этой железной лестнице. Как же найти Блини? Решиться громко выкликать его имя в каждой такой комнате?
Вдруг раздался звонок, подобный телефонному. Да, это было так похоже на телефонный звонок, что Владимиру показалось — это ему снится.
Люди, лежавшие на деревянных нарах и на полу, стали с трудом подниматься, озираясь по сторонам пустыми глазами. Вошел молодой бородатый священник лет тридцати пяти. Люди расступились, пропуская его, глядя на него без каких-либо чувств, любви или ненависти, а он раскрыл черную книжечку, откашлялся, окинув всех благодушным взглядом, и размашисто перекрестился — его примеру кое-как последовали остальные.
Владимир боялся, что они вот-вот накинутся на священника, тем более что в помещении не было видно никаких надзирателей. Но нет! Они опустили головы, а священник громко прочитал вечернюю молитву. Потом снова перекрестился, закрыл молитвенник и сообщил:
— Завтра, в десять часов, можете прийти к исповеди. С этим делом покончено. Все заговорили, укладываясь на свои места. На священника уже никто не обращал внимания, и он пошел к выходу своей размеренной походкой, а Владимир вдруг закричал, задыхаясь, с отчаянием, чуть не плача:
— Блини! Блини!
В первом помещении никто не откликнулся, и тогда он бросился во второе, не обращая внимания на трех человек, которые шли за ним по пятам, с подозрением и угрозой в лазах.
— Блини!
Он был здесь, на самом верху! Владимир видел, как он сидит на нарах! Блини смотрел на него почти что с ужасом, и у этого, теперешнего Блини тоже была борода, придававшая ему сходство с Христом.
— Блини! Это я…
Окружающие переглядывались, как бы спрашивая друг друга, не пора ли вышвырнуть отсюда этого сумасброда.
— Спускайся! Иди сюда, скорей!
После некоторого колебания Блини соскользнул с верхних нар на нижние. Рубашки на нем не было, пиджак он надел на голое тело. Владимир разрыдался и обхватил его обеими руками, приговаривая:
— Блини!.. Идем… Уйдем отсюда…
Их окружали молча. Блини казался встревоженным.
— Куда ты собрался?
— Молчи! Идем! Деньги у меня есть.
И тут он испугался. Этого не надо было говорить вслух. Он подумал, что если на него сейчас набросятся, отнимут деньги… Он потащил Блини к выходу, не надеясь благополучно добраться туда.
— Потом объясню.
Поразительным показалось мгновение, когда они вышли из застекленных дверей и вдохнули ледяной воздух.
— Идем же.
Владимир теперь заливался смехом, глядя на своего растерянного, перепуганного спутника. Они же спаслись! Они на улице!
— Постой-ка!
На улице оставалось не то десять, не то пятнадцать человек, у кого не набралось двадцати грошей, и они раздал им всю свою мелочь.
— Идем! У меня есть номер в гостинице.
Он заставил его сесть в трамвай, где все уставились на голую грудь Блини. Кто-то отодвинулся от них, опасаясь насекомых.
— Ты же не знаешь… Я тебе все расскажу… Теперь с этим покончено! Мы можем зажить вдвоем, по-прежнему.
— Зачем ты приехал?
— Не понимаешь? Меня совесть замучила. Ты ведь знаешь, это я взял кольцо и сунул в твою шкатулку… Я ревновал! Я стал тогда совсем другим. Смотри…
Украдкой, чтобы никто в трамвае не заметил, он приоткрыл пиджак и показал тысячефранковые банкноты, спрятанные под рубашкой.
— Это тебе… Это твои деньги… Но сперва надо поесть. Они немного поплутали, пока нашли маленькую гостиницу, где остановился Владимир. Потом им пришлось поискать еще не закрывшуюся лавку, где Владимир накупил всякой всячины — икру, черный хлеб, колбасу, копченую рыбу, бутылку водки, окорок молочного поросенка в желе. Пока он занимался покупками, Блини оставался за порогом, из-за своего вида.
— Пошли!
Он взял его под руку, как женщину.
— Ты же еще не знаешь. Теперь мы с тобой опять вдвоем, как прежде.
— Ты ушел от мадам Папелье? Он разразился хохотом:
— Молчи! Я потом все объясню.
Они выждали, пока администратор гостиницы отвернется, и бросились к лестнице — ведь он не впустил бы Блини. Лампочка была слабой, большая изразцовая печь стояла нетопленной. Владимир развел в ней огонь, заставил Блини приняться за еду, не дожидаясь его.
— Ты спросил про Жанну Папелье… Я убил ее, представь себе. Другого выхода не было.
Как долго ждал он этого, теперешнего, часа! Ему хотелось рассказать все разом!
— Ты ешь… Пей… Да, да, тебе надо выпить, чтобы подкрепиться и понять. Я хотел прогнать тебя оттуда из-за Элен. Помнишь, как ты учил ее играть в шестьдесят шесть?
Владимир то смотрел на Блини, то отворачивался — он с трудом узнавал приятеля. Но не отдавал себе отчета в том, что такое угасание Блини — это его, Владимира, вина. Он слишком много наговорил для одного раза. Он оглушил Блини, заставляя его есть, пить, подсаживаться поближе к огню. Кто-то из соседей постучал в стенку, чтобы они замолчали, и ему пришлось понизить голос.
— И вот, чтобы разделаться со всем этим, оставалось только одно. Я убил ее. Все прошло очень хорошо. Ты-то хоть доволен?
Блини сам не знал и, словно в доказательство, отчаянно разрыдался, а потом его стошнило, и на ковер вывалилось все, что он только что съел.
— Понимаешь, я все хорошо продумал. Есть только один выход: мы должны быть вдвоем, как прежде. Я тебе привез четыре тысячи франков Если хочешь, вернемся в Константинополь или в Бухарест. Там найдется что делать.
— Почему ты положил кольцо в мою шкатулку? — спросил Блини.
— Я же тебе сказал. Я ревновал. И вообще, это было какое-то наваждение. Вот почему надо было покончить со старухой!
— Но кольцо-то?
Он ничего не понимал! Пил, потому что Владимир протягивал ему стакан, и Владимир пил тоже.
— Я привез граммофон с пластинками… Смотри! Вот они…
Он поставил было пластинку, но в стенку опять постучали.
— Ты будешь спать в моей кровати, а я на полу. Да, да. Я так хочу. И теперь уж ты не будешь работать за двоих. Он раскраснелся. Пил без конца и ничего не ел.
— Тебе всегда доставалось все самое трудное. Но я тебе объясню. Это не моя вина. Я же не мог. Теперь-то, мне кажется, я понимаю… Постой! Мне вот что пришло в голову…
Пришло в голову нечто странное: он схватил с умывальника свой помазок и решил во что бы то ни стало сбрить приятелю бороду. Блини сперва не давался, потом согласился.
— Вот видишь! Теперь все как прежде. Завтра ты вымоешься и я куплю тебе одежду.
— А что сказала Элен? — внезапно спросил Блини.
— Про что?
— Про то, что ты убил ее мать…
Владимир отвернулся. Напрасно он столько выпил. Только что он был счастлив как никогда. Жизнь начиналась сызнова, непременно должна была начаться сызнова. И все будет, как бывало когда-то: Константинополь — или любой другой город, какая-то работа — на заводе, в ресторане, а может быть, в цирке? Да, в цирке, это лучше всего! Комнатушка, граммофон, хождение вдвоем за покупками, пересчитывая мелочь в кармане.
Блини стал уже совсем другим без бороды…
— Заткнетесь вы когда-нибудь, черт вас дери? — закричал сосед, подойдя к двери вплотную.
— Шш!
Владимир залпом осушил бутылку, и лицо Блини расплылось у него перед глазами, раздвоилось — два огромных рта, четыре большущих глаза, как у лани, как у жертвы…
Он швырнул на пол бутылку, и когда она разлетелась вдребезги, крикнул в сторону соседа:
— Все! Кончили! Молчим!
И сунул тысячефранковые бумажки в руку Блини.
— Вот! Это все твое! Да-да! Твое! Клянусь! Элен мне дала их…
— Для меня?
— Ну конечно! Не понимаешь? «Не понимаешь» — он повторял это с той минуты, как встретил приятеля.
— Ты не понимаешь, что я все еще тебя обкрадываю? Я хотел… Нет! Тебе не понять… Я хотел, чтобы мы начали снова… Слушай! Лучше все это сказать сейчас, пока я пьян, завтра у меня, может быть, не хватит духу. Когда я напиваюсь, я чувствую, какая я гадина. Вот, может быть, ради этого я и пью. Слушай, слушай. На эти деньги ты должен вернуться к Элен. Да, именно так! Главное, делай все, как я говорю, хоть я и пьян. У нее будет ребенок. Твой ребенок. Я тебе дам ее адрес. Вернее, я знаю только, что живет она в деревне, возле Мелэна…
— Зачем ты все это говоришь? — разрыдался вдруг Блини.
Нервы его были издерганы. Его ведь совсем сбили с толку. Даже свежевыбритые щеки он ощущал как что-то непонятное.
— Я же поклялся тебе, что все это правда! Даже если завтра я стану удерживать тебя, не соглашайся, не верь, что бы я тебе ни говорил. Я ведь боюсь остаться один, понимаешь?
На этот раз в дверь постучал сам хозяин гостиницы. Владимир открыл.
— Как это случилось, что вас теперь двое?
— Я вам завтра объясню… Заплачу за двоих…
— Если только я до тех пор не вызову полицию, а я ее вызову, если будете мешать спать постояльцам!
Владимир наконец заснул, подложив ладонь под затылок Блини. Когда он проснулся, его товарищ еще спал. Трещала с похмелья голова.
Снег, как всегда в начале зимы, сменился дождем. За окном все было черным и белым.
Блини спал с открытым ртом, голый, чуть прикрытый простыней, как ребенок.
Может быть, через час будет уже поздно? Владимир опять станет совсем другим? Он глядел на торцы домов, на блестящие от дождя крыши и чувствовал, как его уже охватывает отчаяние.
Он сел к столу, взял листок бумаги, карандаш и написал по-русски: «Оставляю себе тысячу франков, чтобы не так было трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17