Потом закрыл люк, нескоро, должно быть, кто-нибудь спохватится, что замок исчез.
Чуть позже он привязал лодку на прежнее место и быстрыми шагами двинулся вдоль мола. Он шел с непокрытой головой; пострижен он был теперь гораздо короче, чем прежде, и рыжеватые волосы его посветлели оттого, вероятно, что он с утра до вечера находился под солнцем.
Он был совсем один на дороге, один, сколько хватало глаз. Он остановился под деревом, чтобы свернуть сигарету — да, теперь он сам их сворачивал, — и снова продолжил путь в Антиб.
Добрался он туда уже за полночь. Цирковое представление только что окончилось, и толпа из-за начавшегося дождя расходилась быстро. Прежде всего он заглянул в фургон, служивший жильем двадцати рабочим, чтобы оставить там граммофон и пластинки.
— Явился наконец-то! Где был?
— Что-то мне стало плохо. Пошел к врачу.
— Берись за работу, бездельник!
Бригадир был самым толстым человеком в цирке, и в то же время никто во всей бригаде не умел, подобно ему, держать равновесие на перекладине.
Едва ушли последние зрители, как рабочие, сменив синюю униформу на комбинезоны, заняли каждый свое место. Бесшумно, не теряя времени, цирк разоблачался, сбрасывал полотняные одежды и обнажал свой гигантский скелет, где поблескивали там и сям электрические лампочки.
Некоторые фургоны уже двинулись в путь — завтра цирк выступал в Грассе, и там на рассвете, на точно такой же площади должен был возвестись точно такой же купол на глазах у зевак и восхищенных служанок, подобных Лили.
На разговоры времени не было. Один из рабочих, чех, спросил, проходя мимо Владимира:
— Ты где был?
А тот в ответ сунул руку в карман и на мгновение вытащил оттуда пачку банкнот.
— Ишь ты, сумел, значит!
Работали точно, по свистку. Фургоны то и дело подходили за грузом, один за другим. Ничего в мире не было, кроме этих ослепительно ярких лампочек и тьмы, где копошились люди как тени. Перестук молотков. Постепенно гаснущие окна домов. Два часа такой работы — и все становится невероятным, на грани фантастики. Тело подчиняется свистку, рассудок тут ни при чем. Глаза пощипывает. Мышцы болят все сильней. Человек вращается в искусственной вселенной, где тело воспринимает только резкое столкновение с деревом или металлом.
Безотчетно ведешь счет минутам. Но всем своим существом стремишься только к одному — к фургону, к матрасам, куда наконец рухнут эти двадцать тел, испуская жаркий запах пота.
А потом фургон двинется в путь, и ты тут опять ни при чем. Теперь черед водителя бороться со сном и следить за тусклыми отблесками фар на дорогах.
А в фургоне люди спят, иногда толкая друг друга во сне, чувствуя, что дорога уносит их куда-то, но не помня, где они и кто они.
Всех их ждало одно — свисток грубо прервет сон, потоки солнечного света хлынут в фургон, едва откроются двери. И тогда каждый схватит свое брезентовое ведро и побежит наполнить его свежей водой. Мыться будут тут же, на городской площади, подобно солдатам, раздевшись по пояс. И опять же, подобно солдату, каждый получит кружку кофе и миску похлебки, но все-таки улучит минутку забежать в бистро и опрокинуть стаканчик белого.
И снова свистки…
Владимиру хотелось спать. Кое-кто в фургоне уже уснул.
— Я же тебе говорил, — прошептал он своему соседу, чеху, — а ведь ты мне не поверил, сознайся.
Он и впрямь сообщил ему раньше, что, как только они приедут в Антиб, он заберет пять тысяч франков, спрятанные им в те дни, когда еще был при деньгах.
— Понял? Этих денег как раз хватит на билет до Варшавы. Мне приятель оттуда написал. Если уж он пишет, что Блини там, значит, так оно и есть.
— Тихо, замолчите, — возмутились соседи.
— Едешь завтра? — спросил чех с досадой. Ведь это означало, что у него будет другой сосед, может быть, храпак или вонючий.
— Нет, поеду с цирком до Швейцарии.
— Это при пяти-то тысячах?
Он не мог представить себе, что кому-то может вздуматься продолжать эту работу, имея пять шикарных банкнот в кармане!
— Вот именно!
— Значит, выставишь хорошее угощение? Владимир нахмурился и промолчал.
— Слушай-ка, ты что — скупердяй?
— Заткнитесь вы там, в углу! — закричал кто-то. Наконец мотор включили, фургон тронулся.
— Ну, такого я от тебя не ждал! Вот ведь как ошибаешься в людях!
— Да я не скупердяй, просто деньги-то не мои, а Блини.
— Тогда другое дело. А почему ты его зовешь Блини?
— Потому что он умеет стряпать и чуть ли не каждый день пек блины. Знаешь, что это такое?
— Русское блюдо?
— Ну, вроде оладий. Их едят со сметаной…
— Что-то мне это не по вкусу.
Чех замолчал, должно быть уснул.
Владимир считал дни: до Гренобля — две недели. Потом сразу граница. Трудностей тут никаких не будет, у цирка на всех один общий паспорт. А уж там, в Женеве…
Чья-то нога давила ему на ногу. Сосед слева дышал в плечо.
Медленно, осторожно Владимир пристроил граммофон себе на колени, поставил пластинку. Из-за толчков фургона игла поначалу соскальзывала с бороздки, но он поправлял ее кончиком пальца. Сперва гул мотора заглушал музыку, но мало-помалу она заиграла громче — это было старое танго, времен их жизни в Константинополе. Владимир чуть ли не прижался лицом к граммофону, чтобы лучше расслышать.
— Не дашь спать — морду разобью! — раздался в темноте чей-то голос.
Он послушался, остановил пластинку, сунул граммофон под жесткую подушку, устроился поудобнее среди рук и ног, окружавших его отовсюду, и глубоко вздохнул, как человек, наевшийся до отвала. Мгновение спустя он уже крепко спал и во сне ощущал вкус блинов со сметаной.
— Ты что, спятил, музыку тут развел среди ночи? — спросил в Грассе один из спутников во время утреннего умывания позади фургона.
Владимир блаженно улыбался. К чему отвечать? Тот все равно не поймет.
— Вот у нас в бригаде за все время человек двадцать русских перебывало, — продолжал спутник — он был родом с севера. — Все как один чокнутые. Я это тебе не в обиду говорю, но согласись…
Дождь перестал. Небо было абсолютно голубым, как на картинке, и собеседники, покончив с умыванием, уже поглядывали на белоснежное здание бистро с занавеской из бус на дверях. Даже издалека было видно, как блестит в полумраке стойка, обитая жестью. За ней угадывались бутылки, и казалось — тянет прохладой от ведерка со льдом.
— Поставишь нам?
— Я его еще вчера спрашивал, — вмешался чех. — Ничего не выйдет.
— А вот и поставлю, — решился Владимир. И все трое облокотились на стойку, бросив попутно взгляд на часы — время было считанным. Но хотелось успеть вздохнуть посвободней, вобрать в себя весь окрестный покой и тишину…
— Неужто к вечеру все сделаете? — удивился хозяин бистро, глядя на груду досок и перекладин. Еще шесть минут, еще пять, четыре, три…
— Повторить! — заказал Владимир, утирая губы рукой.
Две минуты. Только и успел расплатиться, взять сдачу, осушить стакан, в котором играет белое вино.
И уже свисток…
Глава 10
Снег лег еще не всюду — настоящие холода пока что не наступили. Но поезд шел так быстро, что вагонные стекла покрылись крупными цветами инея и нужно было соскребать его ногтями, чтобы разглядеть пейзаж за окном.
Отопительная батарея то обжигала, то дышала холодом после остановки.
Но это был настоящий поезд — так считал Владимир, — иначе говоря, поезд, который проносится через три или четыре границы, где являются с досмотром таможенники то в зеленой, то в синей форме, в разнообразных головных уборах, поезд, что ненадолго задержится на какой-нибудь отдаленной платформе столичного вокзала и вскоре вновь устремится вдаль, а судьбы пассажиров то и дело меняются за длинный путь.
У таких поездов свой, особый запах. В состав их входят различные вагоны — французские, швейцарские, немецкие, польские. Иногда к составу неожиданно прицепляют вагон, идущий в Москву или Финляндию.
На скамейке напротив сидела широколицая полька лет двадцати пяти, каждые два часа кормившая грудью младенца, а рядом с ней на полу, в корзинке, спал двухлетний ребенок. Был тут и муж, белокурый крестьянин с встревоженным лицом. В багажном вагоне они везли огромную груду вещей — чемоданы без замков, стянутые веревками, корзины, ящики. И на всех этих предметах — ярлычки Чикаго, Нью-Йорка, каких-то итальянских морских линий…
Поезд проносился мимо разных городов, где дома каждый раз были иного вида и цвета. А поля становились все шире, уже не было изгородей, и кое-где стояли халупы, напоминающие избы.
В вагоне царила дружелюбная скученность. Владимир спал, положив голову на ведро незнакомого человека. И так как на вокзалах все выходили поесть-попить, карманы у всех уже были набиты монетами разных стран.
У Владимира радостно сияли глаза. Один из его спутников был немец, другой — венгр, но все понимали друг друга.
— Я еду в Варшаву, встречусь там с товарищем… Он произнес по-немецки «Kamrad», с заглавным «К», придававшим слову какую-то поэтичность. Он понимал по-польски, поляки понимали по-русски. Каждый смеялся ошибкам другого.
А поля уже были под снегом, только на крышах ферм он еще не держался.
— Раньше я был морским офицером, а в конце концов стал работать в цирке…
Каждый рано или поздно рассказывал о своей жизни с такими подробностями, которые от родного брата утаишь. Поляк провел три года в Штатах, там родились его дети. Потом остался без работы и теперь ехал домой, авось жизнь стала лучше.
— Будешь опять сидеть без работы, — утверждал венгр. — Так сейчас повсюду — что в Европе, что в Америке. Ты сам-то откуда?
— Из Вильно.
Он в Варшаве не сойдет. Ему предстоит еще долгая ночь пути до северной границы своей страны.
— Я и не знал, где мой приятель. Он исчез много месяцев назад. Однажды, случайно вышло, цирк проезжал через Тулузу… Вы Тулузу не знаете?
Немец там жил во время войны, в плену. Это было, вероятно, летом, потому что он запомнил одно: стояла нестерпимая жара.
— И кого же я встречаю в Тулузе? Бывшего хозяина константинопольского ресторана, где мы с Блини работали. Он русский, бывший капитан-кавалерист.
Батареи так нагрелись, что все сидели как в парной. Ребенок сосал огромную белую грудь. На полу, у ног, стояли бутылки пива.
Приятно было вот так рассказывать, говорить что попало, покуривая сигареты, которые тоже меняли вкус на протяжении пути.
— И он как раз получил письмо от одного из своих друзей из Варшавы…
Владимиру хотелось рассказать все во всех подробностях, как старухи в своих бесконечных рассказах в точности перечисляют родственные связи каждого, о ком говорят.
— И вот ведь чудеса! Тот ведь до революции не был ни офицером, ни даже солдатом, собирался стать попом… И знаете что он сделал? Нанялся в швейцары в гостиницу «Европейская» в Варшаве… Надо вам сказать, он знает все европейские языки…
Сколько лет ему не приходилось болтать вот так, на русский манер! Ему было весело, он даже растрогался.
— И вот, кого же он вдруг видит в один прекрасный день? Моего друга Блини, в огромной американской машине, с каким-то человеком, который снял целые апартаменты в этой гостинице! Так я узнал в Тулузе, что мой Блини стал камердинером бельгийского финансиста и поехал с ним в Варшаву… Ну разве это не перст судьбы? И то, что я нашел мои полотняные брюки, — тоже судьба! Но этого вам не понять, а мне не хочется разъяснять…
Еще как хочется! Вся эта история казалась ему чудом. Но теперь заговорил уже поляк, взялся представить картину американской жизни.
— Ты по-английски-то говоришь? — спросил венгр.
— Нет! В нашем районе жили только поляки. И на заводе их было тысячи две…
Владимир с нежностью смотрел из окна на пригород с серыми домами и голыми ветвями деревьев и улыбался, ощущая в кармане рубашки оставшиеся четыре тысячи франков.
На нем был новый костюм, купленный в магазине готового платья, узковатый в плечах и весь мятый, оттого что ткань была хлопчатобумажной.
Все кругом уже спали. Просыпались, чтобы сходить в туалет или глотнуть пива. Венгр разлегся на полу между скамейками, подстелив газеты.
Владимир еще хотел рассказать самое удивительное: его так ведь и не нашли! Полиция, разумеется! В первое время он отпустил бороду, рыжеватую, вроде бы лопатой. Фотографию его напечатали многие газеты, но на этой единственной фотографии, которой они располагали, он был в офицерской форме и морской фуражке. Никто не узнал бы его в синем комбинезоне Он старательно встречался только с русскими В каждом городе были у него русские знакомые. Он почти не скрывался. К чему? Он ведь не чувствовал себя виноватым и поэтому не мог себе представить, что его схватят, накажут. Это ощущение так овладело им, что он без колебаний сбрил бороду, когда поступил на работу в цирк, где все над ней потешались.
Газеты, по правде говоря, о нем и думать забыли, полиция, по всей вероятности, тоже. Зеваки могли сколько угодно глазеть на то, как рабочие натягивают купол цирка, но видели только крошечные фигурки, ловко перебрасывающие огромные балки, а лиц не различали.
Даже в Антибе… Но все же там он не решился занять свое место у выхода на арену в шеренге униформистов, разодетых в синее с золотом.
— В санях, должно быть, еще не ездят, — заметил он, когда польская таможня осталась позади.
Поляк залился слезами, увидев первые избы, а на первом же вокзале хватил водки и пьяным вернулся в вагон. А с ним и Владимир! Они пили вместе. Последнее, что он сказал своему спутнику, было:
— И вот я проехал французскую границу, и у меня даже бумаг не потребовали… Понимаешь?
Сейчас он подмигивал спутнику, как бы напоминая об этом, но тот, недолго думая, завалился спать.
В Варшаве сани еще не пришли на смену такси, но улицы тонули в тающем снеге, а белые хлопья все падали и падали и тут же таяли. Владимир обернулся на первого встреченного им старого еврея в зимней шубе, и ему захотелось пуститься бегом на радостях.
Город был знаком ему. Они с Блини не раз проезжали через него в те времена, когда поезд, подобный этому, уносил их обоих каждые три — четыре месяца то в один, то в другой город через ту или иную границу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17