— Ей все так же плохо, господин Кемпенар. К тому же это вас не касается.
Терлинк взял у секретаря из рук почту, но не затем, чтобы ее просмотреть. Напротив, он немного отодвинул свое кресло, пыхнул сигарой, чтобы окружить себя дымом, и посмотрел секретарю совета в глаза:
— Скажите, господин Кемпенар, давно вы были в католическом собрании?
— Я играл в пьесе, которую давали в прошлое воскресенье.
— Не прикидывайтесь дурачком, господин Кемпенар. Вы же знаете: я говорю не о ваших клоунадах. Были вы в собрании в понедельник?
Секретарь понурился, словно пойманный на месте преступления.
— Вы оставались внизу, не так ли? Но, похоже, те, кто входит в Малое собрание, заседали на втором этаже?
Точно, как в день, когда обсуждался вопрос о Леонарде ван Хамме. Игра была все та же. Второсортные члены, вроде Кемпенара и ему подобных, бродили внизу по залу, где с прошлого воскресенья еще стояли неубранные декорации и где из экономии горели всего одна-две лампочки. Там пили скверное, вечно теплое бутылочное пиво и пытались угадать, что происходит наверху в гостиных с зелеными бархатными креслами. Оттуда доносились голоса. В воротах то и дело появлялись люди, устремлявшиеся вверх по лестнице.
— Не стоит смущаться, господин Кемпенар. Сами видите, я в курсе. Можете сказать, кто был в Малом собрании?
— Нотариус Команс. Сенатор Керкхове. Еще господин Мелебек с другим адвокатом, чья фамилия мне не известна.
— Кто еще, господин Кемпенар?
— Больше не помню… Минутку… Нет… Возможно, каноник Вьевиль. Мне кажется, я заметил его сутану на лестнице.
— Это все?
Зачем лгать, если знаешь, что правда все равно выплывет?
— Присутствовал ли на заседании Леонард ван Хамме?
— Да, мне об этом говорили.
— Что вам еще сказали, господин Кемпенар? Разве Леонард теперь не в наилучших отношениях с этими господами?
— Да, похоже, они ладят.
— Разве он вчера не заходил в ратушу? И не зашел в вашу канцелярию поздороваться с вами?
— Он по-прежнему муниципальный советник, и я не вправе запрещать ему…
— Что он вам сказал?
Это был прежний Терлинк, тот, что наводил на всех страх, — холодный, невозмутимый, неподатливый, как печной камень.
— Он говорил со мной о разном…
— И объявил вам, господин Кемпенар, что не замедлит сменить меня в этом кресле. Вот что он вам сказал и что вы не осмеливаетесь мне повторить! А вы ответили тем, что поддакнули ему. Потому что вечно боитесь потерять свое место, не так ли, господин Кемпенар? У вас очень грязная рубашка, а мне нужно, чтобы мои служащие выглядели прилично. Сделайте одолжение, меняйте почаще белье, господин Кемпенар. Вы свободны.
В десять утра он зашел в «Старую каланчу» к Кесу. Там сидели только несколько огородников, которые принесли с собой еду и заказали лишь по большой чашке кофе с молоком.
Терлинк прошел в глубь зала, за стойку, поближе к бильярду, и Кес сообразил, что должен последовать за ним.
— Что они решили? — не садясь, спросил Терлинк вполголоса.
— Кажется, нотариус Команс ходил за Леонардом. Но тот не хочет больше выдвигать свою кандидатуру. Команс заверил его, что у вас со дня на день будут неприятности.
— Из-за моей дочери?
— Из-за нее и еще из-за другого. Нотариус взял мать Жефа к себе прислугой. Она по-прежнему пьет, а напившись, болтает всякую всячину. — И Кес, осторожно осмотревшись, добавил:
— Надо бы вам поостеречься, баас.
— А здесь что говорят?
Под словом «здесь» подразумевалась кучка завсегдатаев «Старой каланчи», собиравшихся в кафе по вечерам.
— Эти ждут. Кое-кто уверяет, что коль скоро нотариус Команс опять сошелся с Леонардом… Вы хоть не дадите им застать вас врасплох?
— Налейте мне рюмку можжевеловки, Кес.
Терлинк ограничился тем, что посмотрел на площадь сквозь запотевшее стекло витрины.
Его площадь! Его город!
Затем пошел к себе в гараж, вывел машину и долго крутил заводную ручку, прежде чем мотор заработал.
Он знал: не надо бы ему ехать. Не потому, что во время завтрака тет-а-тет со свояченицей Марта с вопросительным видом посматривала на зятя, словно для того, чтобы успокоить себя. И подавно не из-за тех взглядов, что бросала на него Мария всякий раз, когда что-нибудь подавала к столу.
Нет, просто на пять часов назначено заседание финансовой комиссии.
Председательствует в ней Команс. В числе вопросов — бюджет отдела благотворительности. А он, бургомистр, наверняка не поспеет к сроку.
Вставая из-за стола, он угадал вопрос, готовый сорваться с губ Марты:
«Едете в Остенде? «
Он не дал ей задать его, объявив:
— Я еду в Остенде.
— В три часа здесь будет доктор Постюмес.
— Он же не меня лечит, правда?
В этот день Терлинк почувствовал потребность завернуть к матери. Семь раз в неделю он проезжал перед низеньким домиком с зеленой деревянной изгородью по фасаду и всякий раз замечал старушку в белом чепце то за одним из окон, то в садике, который она обрабатывала своими руками.
Да, теперь у матери был дом, и точно такая же изгородь, и окна со ставнями в два цвета — зеленый и белый, о которых она когда-то мечтала.
Из-за дождя матери в саду не оказалось. Она чистила картошку и, подняв голову, ограничилась тем, что чуть удивленно проронила:
— А, это ты!
Йорис рассеянно поцеловал ее. Он был не приучен к излияниям; когда-то, еще малышом, он хотел обнять одного — ныне покойного — из своих дядей, но тот оттолкнул его, объявив:
— Мужчины не обнимаются.
Сказать матери ничего особенного он не мог. По привычке привез ей полдюжины мягких вафель — мать их любила, — но, когда он положил пакет с ними на покрытый клеенкой стол, мать не обратила на это внимания.
— Спешишь? — спросила она, заметив, что сын не сел.
— Нет, не очень.
— Последнее время ты часто проезжаешь мимо… Правда, что свояченица поселилась у тебя? Вы наверняка здорово цапаетесь. Насколько я тебя знаю…
Время от времени она поглядывала на Йориса поверх очков. Выглядела она точь-в-точь как добрые старушки на репродукциях. Только вот доброй не была. Во всяком случае снисходительности в ней не было ни капли.
Иногда казалось даже, что она ненавидит сына или по меньшей мере опасается его.
— Выходит, скоро твоя бедная жена отойдет?
Он знал: мать говорит это, чтобы посмотреть, как он ответит. И вот доказательство: она украдкой глянула на него.
— У нее рак кишечника.
— Что ты будешь делать?
Как будто такие вещи решаются заранее!
— Выпьешь чашку кофе?
— Спасибо.
На стене висел портрет, изображавший Йориса в возрасте лет пяти-шести, с серсо в руке, а у стола стоял стул, который всегда был его стулом.
— Надо бы мне съездить навестить ее, пока это не случилось, да боюсь, я вас побеспокою.
— Вы отлично знаете, что ничуть не побеспокоите нас.
Оба говорили еле слышно. Лгали, не желая лгать, роняли ничего не значащие фразы, вне всякой связи с тем, что думали.
— Ты по-прежнему доволен жизнью?
Возможно, хоть в эти слова она вложила частицу души? Йорису был ясен смысл вопроса — он ведь знал свою мать не хуже, чем она его: «Тебе по-прежнему доставляет удовольствие делать деньги, быть могущественным Йорисом Терлинком, сигарным фабрикантом и бургомистром Верне? Ты уверен, что ни о чем не жалеешь и что все складывается так, как ты хочешь? «
Он ответил, наливая себе кофе:
— Очень доволен.
Она знала, что он лжет. Но это не имело значения. Между ними всегда так было.
— Взгляни, есть ли еще сахар в коробке.
Имелась в виду коробка из-под какао; украшенная картинкой с изображением Робинзона Крузо; она стояла на камине, еще когда Йорис был совсем маленьким. Он встряхнул ее. В ней оставалось три кусочка и сахарная пудра.
— Вести себя надо разумно, верно? — вздохнула старуха, словно он наконец доверился ей. — Не езди слишком быстро. Похоже, вчера у въезда в Де-Панне опять случилась катастрофа.
Терлинк вел машину ни быстро, ни медленно. Он ехал в Остенде и по мере того, как приближался к цели, постепенно забывал о том, что осталось позади, и думал только о никелированном мотоциклете и вчерашнем офицере.
В иные дни он не знал, что еще купить. Крупный испанский виноград в конце концов портился в квартире. Шампанское было заготовлено впрок. А что касается конфет и шоколада, то коробки с ними валялись по всей комнате.
Терлинк отважно проявил инициативу: зашел к парфюмеру, попросил хороших духов и удивился, что маленький флакончик стоит двести франков.
Приехав на набережную, он поискал глазами мотоциклет и облегченно вздохнул, не увидев его. Он злился на Яннеке, хотя и несправедливо: она же не виновата, если накануне Лину посетил какой-то офицер. Тем не менее он отомстил хозяйке кафе тем, что не зашел к ней, а прямо поднялся в квартиру.
Элси, открыв дверь, машинально приняла пакет — настолько уже вошло в привычку, что Терлинк всегда приходит с одним или несколькими свертками.
— Никого? — полюбопытствовал он.
— Только барышня Манола… Вы не испугались дождя? Давайте-ка мне ваш макинтош.
На пороге большой комнаты, светлой даже в пасмурные дни, Терлинк всякий раз испытывал все то же смущение, все ту же робость и с неизменной искренностью осведомлялся:
— Не помешаю?
На этот раз он был тем более взволнован, что сон его еще не совсем забылся. Он искал Лину глазами, чтобы вновь и вновь убедиться — она не маленькая девочка, а ее ребенок в колыбели не кукла.
— Добрый день, господин Йос. Вчера вас не было?
— Да нет, я был здесь, но не решился подняться к вам. Мне сказали, у вас кто-то есть.
— Это же был мой брат… Садитесь. Что там в пакете, Элси?
— Духи, сударыня. «Осенний вечер».
— Что вы делали, когда я приезжал?
Девушки переглянулись и чуть не прыснули со смеху. Так бывало часто.
Терлинку часто казалось, что он — взрослый человек, мешающий детям играть и секретничать.
Секретничали они по любому поводу. Если они смеялись и он спрашивал над чем, они поддразнивали его добрых четверть часа, прежде чем просто сказать правду. Если они шептались, Терлинк чувствовал себя несчастным, пока ему не отвечали — правду или нет, не важно, — о каком секрете шла речь.
Однажды в антверпенском зоологическом саду Йорис видел львят, которых по какой-то причине отделили от матери. Их было трое. Толстые, с блестящей шерстью, они забирались друг на дружку, хватали один другого то за лапу, то за ухо и потягивались с таким блаженноневинным видом, что это брало умиленных зрителей за душу.
Вот такими в какой-то мере были и Лина с Манолой, так что в доме только Элси походила на взрослую, но эту взрослую никто не принимал всерьез, и суровость ее приобретала комедийный оттенок.
А ведь здесь был и настоящий ребенок. Но с ним играли как с куклой.
Играли с жизнью! Играли с Терлинком, или, точнее, с г-ном Йосом.
— Почему вы не хотите мне сказать, что делали?
— Мы спорили.
— О чем?
— Об очень важной вещи.
— О какой?
— О вас.
Здесь все было не так, как всюду. Здесь не придавали значения ни времени, ни семье, что служит в жизни прочной опорой. Ели где и когда придется, прямо с подноса, и подносы валялись по всем углам. Спали когда хотелось, и если у вытянувшейся Манолы задиралось платье так, что обнажалось бедро, это ее ничуть не беспокоило.
Терлинка прямо-таки подкинуло, когда она впервые объявила при нем:
— Пойду пописаю.
Она не закрыла дверь уборной, так что было все слышно.
— Что же вы говорили обо мне? — настаивал он, не умея сравниться с ними в легкости общения.
— Много чего. Манола вам расскажет.
Он уже был сбит с толку, выглядел несчастным, и они расхохотались.
— Почему она сразу не говорит?
— Потому что!
— Что — потому что?
— Потому что сейчас она уведет вас к себе. В четыре я жду еще одного визита.
— Чьего?
— Вы не в меру любопытны, господин Йос. Принесите-ка мне ребенка. Его пора кормить.
За муслином занавесок неясно маячили мачты судов на серебристом фоне не то моря, не то неба. Ребенок хныкал и замолчал, лишь когда уткнулся носом в материнскую грудь.
— Ты заберешь господина Йоса, Манола?
Та неохотно поднялась. Она, как всегда, была в шелках, как всегда, надушена. Несмотря на пресловутое «пойду пописаю», которого Терлинк никак не мог забыть, было трудно поверить, что она тоже подчиняется суровым законам человеческого существования — такой изнеженной и необычной казалась Манола.
— Вы не боитесь, что мы поедем ко мне вместе, господин Йос? Ваша машина у подъезда? Нет? Подгоните ее к дверям, чтобы я не вымокла.
Терлинк нехотя поднялся и подождал, пока Элси принесет его макинтош.
Младенец продолжал сосать. Лина забеспокоилась: подруга снова скользнула к ней в туалетную.
— Смотри не утащи мою помаду! Каждый раз ты что-нибудь да уносишь.
Да, да, господин Йос. И не делайте, пожалуйста, такое лицо! Что с вами?
Манолы боитесь?
Он вышел, пятясь, оказался на лестнице вместе с Манолой и отправился за своим автомобилем, а она осталась в подъезде.
За стеклами кафе Терлинк заметил наблюдавшую за ним Яннеке. Он распахнул дверцу, захлопнул ее, неловко тронул машину с места.
— Надеюсь, вы знаете, где я живу? Улица Леопольда. Как раз за плотиной.
Он нервничал и вел машину плохо.
— Внимание! Здесь одностороннее движение. Сверните во вторую улицу слева…
— Опять ее брат должен прийти? — спросил он, не отводя глаз от мокрой мостовой впереди.
Манола не ответила.
— Теперь направо. Сразу за той вон гостиницей. Второй дом.
Она уже искала в сумочке ключ. И машинально проронила:
— Правда, что, пока вы здесь, ваша жена медленно умирает?
Самое странное заключалось в том, что в ее устах эти слова не прозвучали трагически. Там, в Верне, медленно умирает г-жа Терлинк? Что ж, видимо, это совершенно естественно.
Глава 4
На лестнице его поразил контраст между темно-красной ковровой дорожкой, сверкающими медными штангами и кремовой белизной стен. Позднее ему несомненно вспомнится огромное зеленое растение в кашпо, а также то, что, когда они поднялись на второй этаж, на первом настежь распахнулась одна из дверей.
— Ничего, ничего. Это англичанин, — сказала Манола, вставляя ключ в замок.
— Какой англичанин?
— Один педераст, снимающий на первом этаже спальню с гостиной… Входите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22