— Правда состоит в том, что вы всех ненавидите, а любите только себя.
Что вам до смерти Жефа Клааса, коль скоро она помогла вам свалить Леонарда ван Хамме! А теперь вы… Я говорила об этом с господином Постюмесом…
Она спохватилась, не договорила фразу, но было уже поздно.
— Что вы сказали Постюмесу?
— Не важно… Что вы делаете?! Пустите меня! Вы делаете мне больно, Йорис!
— Что вы сказали Постюмесу?
— Я сказала, ему, что отправить свою дочь в санаторий вы не согласились из гордости… Вы сделали мне больно!..
Она посмотрела на свое покрасневшее запястье и заплакала чуть громче:
— Один Бог знает, чем вы кончите! С вами вечно все начинаешь сначала.
Вот, кажется, кончились несчастья, а вы тут же накликаете новые. Что вы делаете в Остенде с этой малышкой? Да разве вы посмеете признаться! А весь Верне это уже знает. И не будь она в положении, можно было бы подумать…
Он сухо рассмеялся, разглядывая линолеум у себя под ногами.
— Вот видите, вы же мне не отвечаете!.. А вам известно, что стало с матерью Жефа?
Йорис удивленно и встревоженно поднял голову.
— Она запила. Повсюду потеряла работу, потому что пьет в трактирах вместе с возчиками.
— Видимо, любит выпить.
Терлинк сказал это невпопад. Настолько невпопад, что жена это заметила и взглянула на него менее сурово:
— Вы не могли бы что-нибудь сделать для нее?
— Что, по-вашему, я мог бы для нее сделать?
— Дать ей какое-нибудь место в ратуше или в одной из муниципальных служб.
— Вы хотите, чтобы я дал место женщине, которая пьет?
У Терлинка замерзли ноги. Он надел брюки, шлепанцы, облокотился на камин.
— Когда закончите и разрешите мне уснуть, скажете.
— Я как подумаю, что вы каждое воскресенье ходите в церковь, а в Новый год даже причащались…
Нос у нее был длинный, узкий, остренький, глаза посажены слишком близко. Он с трудом удержался, чтобы не посмотреть на себя в каминное зеркало и убедиться, что время не сделало его таким же уродливым, как ее.
— Вы всегда были эгоистом! Вы принесли в жертву меня, Марию, свою мать…
Терлинк нахмурился:
— Что вы несете!
— Я говорю, что…
— Запрещаю вам говорить о моей матери!
Тересе казалось, комната вот-вот поплывет, нервы ее были на пределе, ей хотелось что-то сделать, только она не знала — что.
Неужели они все еще в родном городе и это реальная повседневная жизнь? На что похожи они оба — в ночной одежде, рядом с измятыми постелями? Йорис чихнул. Он явно озяб. Жена угрожающим тоном предупредила его об этом:
— Вам лучше бы лечь.
Ее подмывало уткнуться во что-нибудь, выплакаться всерьез, по-настоящему, а не урывками, как она это делала почти тридцать лет, изойти слезами, переродиться, начать новую жизнь с совершенно другим настроем, другими мыслями.
А ведь они находились у себя дома, среди привычных предметов и запахов! Над кроватью висели портреты: с одной стороны — Терлинк-отец в морской фуражке, с другой — матушка Терлинк. У Тересы тоже были свои портреты, по крайней мере портрет отца, потому что она не нашла достаточно хорошей фотографии матери, которую стоило бы увеличить.
— Почему вы так смотрите? О чем думаете? Вы ненавидите меня?
Прежде чем ответить, он задумался. Потом раскрыл рот, но в конце концов промолчал.
— Сами видите: я ненавистна вам. Вы этого не скрываете. Вы всегда питали ко мне отвращение. Потому что я, сама того не желая, мешала вам зажить так, как вы надеялись. Ответьте же, Йорис.
— Что я должен ответить?
— Когда-нибудь мы…
Волнение душило Тересу. Один Бог знает, какие видения представали ее застланным слезами глазам.
— Мы уже не молоды… Рано или поздно один из нас…
И, окончательно разрыдавшись, она закончила:
— Что вы предпримете, когда я умру?
— Не знаю.
Он раскурил сигару, которую заранее взял с камина.
— Бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: может быть, вы и впрямь так жестоки и злы, как считают люди?
— Какие люди?
— А все. Вы же прекрасно знаете, что вас все боятся.
Из страха вас и выбрали бургомистром: известно ведь было, что вы хотите им стать и любой ценой станете. А теперь… Я как подумаю, что вы заставили Леонарда выбросить на улицу родную дочь…
— Я этим даже не занимался.
— Вы же знаете, Йорис: я права. Вы знаете, что достаточно вам было слово сказать… А теперь — этого я не понимаю и боюсь — сами ездите в Остенде и… Что она говорит?
— Кто она?
— Лина.
Лицо Терлинка приняло странное выражение. И тоном, не похожим на его обычный тон, он проронил:
— Ничего она не говорит.
— Она скоро родит, верно?
— Предполагаю, что да… В пределах месяца. Может, чуть позже.
Тереса ничего не понимала. Напрасно следила за мужем, напрасно сверлила его глазами, привыкшими видеть его насквозь, — ей ничего не удавалось понять.
— Вы уже не тот, что раньше, Йорис. Иногда я думаю: не потешаетесь ли вы над людьми, надо мной, над нами, над самим собой? Прежде вы таким не были. Это меня пугает… Вы вправду ничего не хотите мне сказать?
— Вам надо лечь.
Она поняла, что это его последнее слово. Опираясь спиной о камин, он курил сигару и как-то странно поглядывал вокруг, словно видел все на свой особый лад.
Тереса устала. У нее ломило поясницу. Еще тяжелей ей было от слез, которым она не дала выхода, от затянувшейся и, как всегда, глупо кончившейся сцены.
Она легла, долго устраивалась поудобней, потом смиренно спросила:
— Не погасите ли свет?
Ей казалось, она слышит, что думает муж. Он по-прежнему стоял на том же месте — в белой ночной рубашке с обшитым красными крестиками воротом, в черных брюках и шлепанцах на босу ногу, всем своим видом давая понять: он погасит свет не раньше, чем ему захочется.
Она не представляла себе, какой бесформенной кажется, свернувшись вот так, клубком, не знала и того, что из-под одеяла выбилась седая прядь ее волос.
Она пыталась заснуть. Посапывала. Но вновь и вновь открывала глаза, и всякий раз в них бил свет.
Терлинк по-прежнему курил. Жена так и не добилась, чтобы он не курил в спальне, где круглые сутки пахло остывшей сигарой.
Тереса замерзла. Один раз, приподняв веки, она увидела спину мужа, который устроился теперь у окна; рукой он отвел занавес и глядел на площадь, брусчатку которой серебрила луна.
Это была странная пустыня, похожая на море, на дюны. В небе висел рыжеватый диск часов на башне ратуши, с какой-то улицы доносились шаги.
— Йорис! — слабым голосом позвала Тереса.
Ответа не последовало, и она в конце концов заснула. Прошло некоторое время. Сквозь сон она почувствовала, что кто-то стоит над ней, что в нее вперились чьи-то глаза. Медленно, со всеми предосторожностями, она открыла один глаз и поняла, что это муж, по-прежнему стоящий в брюках и рубашке, смотрит на нее, докуривая сигару.
Когда сигара дотлела, он раздавил окурок о камин и лег.
Внезапно зазвенел будильник, Тереса вскинулась, боязливо посмотрела вокруг, спрыгнула с постели и бросилась к железной кровати Терлинка.
С какой стати ей вдруг пришло в голову, что его там нет?
Он лежал там с открытой грудью, и от его ровного дыхания подрагивала волоски рыжих усов, в которые уже вплелась седина.
Этажом выше поднялась Мария. Целый оркестр уличных шумов возвещал, что сегодня базарный день.
Как и каждое утро, оденется Тереса позже. Пока она лишь кое-как натягивает платье поверх ночной рубашки, чтобы успеть убрать комнаты внизу к моменту, когда поднимется муж.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Ему безразлично, что его могут увидеть: все равно никто на сочтет это правдой. Он любил это место в углу банкетки и так близко от окна кафе, что с улицы он наверняка казался фигурой с рекламного щита. Перед ним стояла початая кружка пива, лежали портсигар, мундштук и спички.
— Звали меня, господин Йос?
Г-н Йос — это он! Еще одно, чему никто в Верне не поверит. Этим прозвищем наградила его Манола, потому что не могла придумать другого уменьшительного от Йорис, а она любила всем придумывать клички.
— Да, звал, госпожа Яннеке.
Она поднялась со вздохом, поскольку была необъятна, а в руках держала теперь вязанье из бледно-розовой шерсти, которое лежало до того у нее на коленях.
— Сможете пожарить мне котлету, если это не кончится через полчаса?
— Конечно, господин Йос. Даже с картошкой, если будет угодно. Сейчас же иду на кухню.
Башенные часы прямо против него показывали пять. Он прикинул: с девяти утра… В общем, восемь часов.
— Истомились, господин Йос?
Он уже знал, что сейчас она усядется напротив него. На это ей требовалось время. Ее место было у печки, рядом с плетеным креслом, которым пользовался только он. Но как только появлялся клиент, начиналась одна и та же комедия. Яннеке поднималась и стоя, с добродушным видом, перекидывалась с посетителем несколькими словами. Иногда продолжала при этом вязать. Если клиент был ей незнаком, она справлялась, из Остенде ли он, первый ли раз в городе, удачно ли доехал, — и все это с такой теплой заинтересованностью, как будто перед нею ее близкий родственник.
Посетитель даже не замечал, когда, собственно, она успела осторожно уклониться от темы или сократить разговор и опуститься на стул краешком толстого зада. Чтобы отвлечь внимание, она считала петли, придумывала какую-нибудь фразу, благожелательно улыбалась.
— Недурное пиво, правда?
Вопросом «правда?» Манола перемежала все, что бы ни говорила.
Она хотела ладить со всеми.
— Ну что тут удивительного, правда, господин Йос? Я знавала одну женщину, дочь молочницы, у которой схватки длились два дня. Тем не менее мальчик у нее родился такой же хорошенький, как у других. Это ведь дело случая, правда?
Шел апрель. Дни удлинились, и закатное солнце золотило видневшиеся в раме окна порт и морской вокзал, застывший, как на почтовой открытке, носильщиков в голубом, которые высматривали пассажиров, и желтые или красные трамваи, которые проходили мимо, громко скрипя тормозами на поворотах улиц.
Терлинк раскурил новую сигару и, хотя перед ним все время маячили уличные часы, взглянул на свои ручные.
Правда, та правда, в которую не поверили бы в Верне, заключалась в том, что он впервые заговорил с обеими девушками всего неделю назад.
Это не мешало завсегдатаям «Старой каланчи» изображать на лице лукавство, как только кто-нибудь по той или иной причине произносил слово «Остенде». Они то пялились на Терлинка, то отводили глаза, но за всем этим скрывалось одно. И зрелые, даже пожилые мужчины вели себя как мальчишки, которых возбуждает любой намек на сексуальную тему, а Йорис, не моргнув глазом, спокойно, без всякого презрения, продолжал курить.
Так же держались все, вплоть до его жены, принимавшейся вздыхать, когда он возвращался домой, и ему достаточно было взглянуть на Марию, хлопотавшую за дверями кухни, чтобы догадаться, что минутой раньше разговор шел о нем. О нем, уехавшем в Остенде! О нем, ставшем своего рода злодеем, чудовищем с постыдными страстями!
Если бы обе еще и видели его! Он оставлял свою машину на другом конце набережной, где движение было односторонним, и, пересекая проезжую часть, украдкой бросал взгляд на окна.
Как нарочно, дело осложнилось одним обстоятельством: с января дожди почти прекратились.
В Остенде стояло ведро. Каждый раз, когда Терлинк наезжал туда, погода была ясная, а небо настолько перламутровое, что верилось в подлинность пейзажей, которыми разукрашены продаваемые на молу раковины.
Почему сам факт приезда в Остенде стал для Йориса источником удовольствия и облегчения? Справа от него с рыбачьих баркасов сгружали рыбу. Напротив, между двумя кафе, высился большой дом белого цвета. На первом этаже торговали канатами и прочей моряцкой снастью, так что прохожим на тротуаре бил в нос запах смолы.
Слева от магазина находилась дверь, ведущая в жилую часть дома. Она всегда была приоткрыта, позволяя увидеть коридор, выкрашенный под красноватый мрамор.
Терлинк знал, как выглядят комнаты второго этажа: он видел их утром во время уборки, когда матрасы и постельное белье проветривались на подоконниках.
Одна комната, та, где жила Лина, была очень большая. Очень большая и очень светлая, в три окна. Мебель выглядела чуточку старомодной, но старомодность ее была не такой унылой, как в Верне, а даже кокетливой: ткани в цветочек, оборочки на занавесях, муслин, очаровательные безделушки.
— Добрый день, господин Йос!
Он, словно вставляясь в раму, садился на свое место, и Яннеке подавала ему стакан пива.
Она, без сомнения, догадалась, почему он появлялся в определенное время и почему вставал, как только известная особа проходила по тротуару, но заговорили они об этом очень не скоро.
Манола часто заходила за подругой. Она шла, раскачиваясь, взвихряя воздух своими мехами, которые развевались на ней, распространяя вокруг запах рисовой пудры. Потом обе направлялись на дамбу, где прогуливались, рассказывая друг другу разные истории и оглядываясь на мужчин.
Они были веселы, хохотали по любому поводу, и пронзительный смех Манолы разносился далеко вокруг. Лина не стыдилась своего живота, который, видимо, не причинял ей страданий, и отнюдь не пыталась скрывать его. Как раз напротив!
Примерно до пяти часов они сидели на скамейке. Торговец арахисом в белой куртке запросто подходил к ним, потому что Лина обожала арахис и каждый день покупала кулек.
Затем они вставали и направлялись на тихую улицу позади казино, где это угадывалось — за шторами кремового шелка звучала тихая музыка.
И обе входили в «Монико».
Вот и все. Можно не сомневаться, что кое-кто, особенно женщины, проводящие послеполуденные часы на дамбе, где они присматривают за детьми, а также, вероятно, торговец арахисом и прокатчица стульев заметили маневр Терлинка. И наверняка сочли его одним из тех мужчин в возрасте, которые ищут на улицах знакомства с девушками.
Пересуды были ему безразличны. Он-то знал, что это неправда, что дело тут совсем в другом.
Зачем беспокоиться о том, что подумают другие.
Например, Кемпенар. Как раз накануне… Напустив на себя самый смущенный вид, какой был способен изобразить, он подложил в папку бургомистра протоколы, переданные ему, как и каждый день, комиссаром полиции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22