Даже не для того, чтобы доставить мне удовольствие.
Он сел. Кемпенар склонился над ним, одну за другой подавая ему бумаги, и бургомистр просмотрел их, карандашом нанося на поля резолюцию или переадресовочную надпись.
— Господин Команс опять приходил вчера днем, баас. Сказал, что зайдет повидать вас сегодня с самого утра.
— Что ему надо?
— Он не сказал, баас.
Неожиданно, прежде чем успело спрятаться солнце, на площадь, стуча об окна и отскакивая от них, посыпались градины. Потом солнце скрылось и опять вышло, но уже из-за другой тучи.
— Добрый день, Терлинк. Я пришел так рано, чтобы наверняка застать вас на месте.
Это уже пришел нотариус Команс — розовое лицо, белая борода, словно розово-белый фарфор. Улыбаясь и подпрыгивая на ходу — этакий лукавый весельчак, — он с ног до головы окинул Терлинка взглядом, явно ожидая увидеть в нем перемену.
Однако он остерегался начать разговор, пока не уйдет Кемпенар, собиравший бумаги.
— Правда ли, что вы задумали открыть сигарный магазин в Остенде?
Нотариус наконец сел. Стал набивать пенковую трубку, что отнюдь не мешало ему двигаться всем телом, включая короткие ножки, словно он все еще семенил по кабинету.
— Возможно, это и неплохое дело. Остенде — крупный город.
— Я не собираюсь открывать магазин в Остенде, — возразил Терлинк.
— Нет? Значит, это ошибка? Но говорят, вы ездите туда каждый день и… Впрочем, не стоит об этом.
Старая обезьяна! Хорошо вымытая, причесанная, одетая старая обезьяна, вечно строящая гримасы!
— Кемпенар доложил мне, что вы хотели меня видеть.
— Да. То есть… Да и нет. Я не склонен отнимать ваше время, если у вас есть дела поважнее. Речь идет самое большее о рекомендации.
Ах, как Команс рассчитывал, что его собеседник вскинется от этого слова! Терлинк терпеть не мог ничьих рекомендаций. Ничуть не бывало!
Бургомистр по-прежнему с отсутствующим взглядом дымил сигарой, положив ладони на стол.
— Вы, конечно, знаете Схротена, ризничего церкви Святой Валбюрги? Он хороший человек, католик, избиратель. У него восемь детей. Старшему, которого зовут Клементом, исполнилось пятнадцать.
Тучи беспрерывно наползали на солнце, и всякий раз казалось, что площадь становилась еще более пустынной и ледяной.
— Я поясню… Юный Клемент брал уроки игры на скрипке у органиста Ботеринга, того самого, что слепнет. А тот еще позавчера говорил мне, что никогда не знал более музыкально одаренного мальчика…
Г-н Команс начал уже терять надежду расшевелить собеседника и стал еще тщательнее подбирать слова.
— Я виделся также с директором монастырской школы, который всячески нахваливал Клемента. Будь у мальчика возможность пройти курс консерватории, он наверняка стал бы большим музыкантом. А для этого надо ехать в Тент. Ризничий небогат… Вы слушаете меня, Терлинк?
Тот ограничился утвердительным кивком.
— Так вот, я подумал, что если мы дадим Клементу Схротену стипендию и он сможет продолжать учение в Генте… Что вы сказали?
— Я ничего не сказал.
— Тогда что вы думаете?
Терлинк устало вздохнул и посмотрел на Ван де Влита, словно призывая его в свидетели.
— Я думаю, господин Команс, что вы знаете мое мнение на этот счет.
Если этот юноша действительно должен стать крупной величиной, он станет ею только благодаря самому себе; если же он не представляет собой ничего особенного, на него не стоит тратить общественные деньги.
— Но послушайте, Терлинк…
— Ничего я не хочу слушать. Все вы в городском совете привыкли заниматься благотворительностью за счет города. Вы обещали ризничему заняться его сыном, и он будет вечно признателен именно вам. А я, Команс, благотворительностью не занимаюсь. Я считаю, что она бесцельна и приносит больше вреда, чем пользы. Если вы настаиваете на своем, поставьте свой вопрос на ближайшем заседании совета, но я буду голосовать против.
— Знаете, Терлинк, вы…
— Считайте меня кем угодно, господин Команс, но пока городом Верне управляю я, дотации поощряться не будут. Я не верю в людей, которым нужно помогать… А теперь мне пора идти — у меня дела.
На дела он сослался нарочно. Нотариус отдавал себе в этом отчет, но не понимал, что двигало Йорисом Терлинком. Взбудораженный отказом, он почувствовал потребность заглянуть в берлогу Кемпенара и повыспросить его.
— Что это происходит с нашим Терлинком в последние дни?
Кемпенар, ликуя при мысли, что достается не ему одному, вздохнул:
— Он какой-то странный, правда?
Почему странный? Он просто делал то, что должен был делать, вот и все. Он всегда делал то, что считал своим долгом.
Только теперь он, пожалуй, делал это без убежденности.
Он мог бы поддержать просьбу нотариуса Команса о назначении стипендии — это же ничего ему лично не стоило. Но это было против его принципов. К тому же почетный председатель католического собрания совершил ошибку, начав разговор с Остенде: это смахивало на шантаж.
Тем хуже для Клемента Схротена! Разве ему, Терлинку, давали деньги на то, чтобы выучиться своему ремеслу?
Он вывел машину из гаража, воспользовавшись этим, чтобы зайти в дом с черного хода и осведомиться у Марии, которая оказалась на кухне:
— Ей не хуже?
— Укол подействовал.
Мария недавно плакала. Очевидно, вместе с Тересой. В доме уже поселился запах болезни.
Он отправился на сигарную фабрику и проработал два часа, готовясь к процессу с одним клиентом из Антверпена, отказывающимся платить.
Затем завернул к ван Мелле и выбрал цыпленка для Эмилии.
Не все ли ей было равно — цыпленок или говядина? Этого никто не знал.
Она то жадно набрасывалась на еду, то разрывала ее, давила, размазывала вокруг себя.
Это тоже был вопрос долга. У Эмилии не было другой радости в жизни.
Ей надо было дать максимум возможного, и там, где речь шла об Эмилии, Йорис шел на любые расходы. К тому же в случае упреков он всегда может предъявить заборную книжку от ван Мелле: все, что у него покупал Терлинк, предназначалось Эмилии.
Был еще только полдень, Йорис вернулся домой с цыпленком под мышкой.
Отдал его Марии, которая знала, что делать с покупкой, затем заглянул в каждую кастрюлю и поднялся в спальню.
Жена, услышав, что он возвратился, встретила его, как всегда, с такими испуганными глазами, словно ожидала какой-нибудь катастрофы или проявления грубости с его стороны.
— Я дал телеграмму вашей сестре, — объявил он, не глядя на Тересу.
— Простите меня, Йорис, — захныкала она.
— За что?
— Мне следовало поговорить об этом с вами, а не с доктором Постюмесом. Но я была совершенно убеждена, что вы не согласитесь. Это отчасти ради вас. Я хочу, чтобы сестра приехала: вам одному с двумя больными женщинами…
Тереса хитрила. Когда она вот так распускала нюни, глаза у нее оставались сухими, а быстрый проницательный взгляд подмечал малейший промах противника.
— Я все утро молила Господа поскорей призвать меня к себе. Ну правда, зачем мне жить? Я чувствую, что больше не встану. Отныне я для всех только обуза…
Он отвернулся к окну. Он торчал тут опять-таки из чувства долга: было бы неприлично по целым дням оставлять ее одну.
— Сердитесь, Йорис?
— На что?
— Не очень-то весело иметь больную жену! Я всегда доставляла вам одни неприятности. Сумей я хотя бы родить вам нормальную дочь…
Она говорила правду, знала это и говорила так нарочно, чтобы поймать мужа на малейшем знаке согласия. В этом случае она бы переменила тактику, обвинила его в эгоизме, грубости, в том, что он всех в доме сделал несчастными.
— Попробуйте лучше заснуть, Тереса.
— Пробовала. Не могу. А боли вот-вот возобновятся — доктор меня предупредил. Надо будет опять вызвать его — пусть сделает мне еще укол. Если бы я могла умереть…
Несколькими днями позже Кес на пороге «Старой каланчи» весело беседовал с жандармами.
Терлинк медленно обернулся и еще медленней окинул взглядом жену.
Вздохнул, наклонился, прикоснулся губами к ее лбу и направился к двери.
— Йорис!
Он не обернулся, пошел вниз по лестнице, и его тяжелые шаги разнеслись по всему дому.
Мария, знавшая, куда он направляется, протянула ему цыпленка и тарелку яблочного компота. Он разрезал птицу на кусочки, вынул кости и понес еду Эмилии, которую опять застал лежащей на полу и вынужден был перенести на постель.
По мере приближения к Остенде он все упорнее выжимал скорость из своей старой машины. Наконец затормозил у ювелирного магазина и не без чувства неловкости вошел в него.
— Что вам угодно?
— Мне хотелось бы…
Терлинк не знал — чего. Вернее, хотел что-то очень красивое, такое, что хранят всю жизнь.
— В общем, подарок.
— Свадебный?
— Нет, для новорожденной.
Ему показали вернелевые кубки, погремушки из серебра и слоновой кости.
— Это самое подходящее.
Он купил кубок и погремушку, остановил автомобиль перед дорогим гастрономическим магазином, выбрал испанский виноград, ананас, мандарины и две бутылки шампанского. И все время одна и та же нетерпеливая, доводящая до головокружения мысль толкала его вперед, а потом, когда надо было остановиться перед домом белого цвета на набережной против морского вокзала, он почувствовал тот же страх. Окна на втором этаже были закрыты, муслиновые занавеси задернуты.
Он оставил свертки в машине и, зайдя к Яннеке, тут же взглянул в сторону печки, где, как он знал, сидит хозяйка рядом с креслом кота.
Яннеке была на месте, но показалась ему не такой, как обычно, — озабоченной, менее приветливой. Она глазами обратила его внимание, что на месте, которое обычно занимал Йорис, сидит незамеченный им сразу солдат в хаки.
— Кружку пива, — заказал Терлинк.
Он все понял. Немного выждал, как делают завсегдатаи подозрительных кабаков перед тем, как ввязаться в драку.
— Не меня ждете? — спросил он наконец, встав перед сидящим солдатом.
Еще один негодник, судя хотя бы по манере носить форму измятое кепи, почти закрывавшее ему один глаз. Это был сверхсрочник, бывший речник из Антверпена.
— Господин Терлинк, не так ли? Я от Альберта. — Он встал, нахально поглядывая снизу вверх. — Похоже, у вас будет поручение для меня.
— Какое поручение? — спросил Йорис.
Яннеке, орудуя пивным насосом с двумя начищенными кранами, издали наблюдала за говорившими.
— Вам известно, что я имею в виду. Вы должны передать мне деньги для Альберта.
— Мне нечего вам передавать.
— Вот как?
Солдат явно растерялся:
— Разве вы не получили от него письмо?
Терлинк не дал ему собраться с мыслями:
— Вы читали это письмо?
— Мы ведь с ним как братья…
— Вот и скажите своему брату, что у меня для него ничего нет.
— Как вам будет угодно.
Солдат постучал монеткой по столу:
— Хозяйка, сколько с меня?
— Двадцать восемь су.
Солдат нехотя пошел к дверям, обернулся:
— Вы хорошо подумали?
Но Терлинк, усевшийся на свое место, смотрел уже не на него, а на улицу.
— Наверху ничего нового, Яннеке?
— Ничего. По-моему, утром она ненадолго встала. Потом пустила граммофон. Я поднялась на минутку, когда мой племянник привез пиво. Даже не скажешь, что роды были всего неделю назад. А ведь у нее в чем только душа держится! Добро бы еще была крепкая женщина…
— Подружка с нею?
— Вы забыли, какой сегодня день?
День господина из Брюсселя, владельца фармацевтической фабрики и отца пятерых детей, старшая дочь которого недавно вышла замуж.
— Знаете, я очень удивилась, когда этот солдат спросил вас. Однажды, правда, заходил еще один, так тот о вас рассказывал.
— И что же он рассказывал, Яннеке?
— Мне — ничего.
Она лгала. И это почти огорчило Терлинка.
— Почему вы не говорите мне правду?
— Потому что не люблю влипать в истории. Я сразу смекнула, что этот тип не из порядочных.
Ей не терпелось покончить с этим разговором, и поспешно взявшись за вязанье, она осведомилась:
— Наверх не зайдете?
— Он говорил вам об Альберте?
— Он не сказал, что его приятеля зовут Альберт. Это ведь тот, что сидит на гауптвахте? Я слушала вполуха. Он вроде бы дал пощечину своему вахмистру. Рассчитывает, что вы все уладите…
Ну и ну! Это уже не прежняя Яннеке. Солдат все ей выложил. Теперь она преисполнилась к Терлинку такого же чуточку отчужденного почтения, какое питала к господину из Брюсселя, которого никогда не видела.
— У каждого свои болячки, правда? — философски заключила она. — И у богатых, и у бедных. Богатым иногда еще хуже, чем бедным.
Несколько позднее она увидела, как ее гость пересек проезжую часть, взял в своей машине охапку небольших бумажных пакетов и вошел в коридор, выкрашенный под красноватый мрамор.
Единственное, чем отреагировала на это Яннеке, были слова, которые она обратила к полузакрывшему глаза коту, вывязывая очередной ряд петель:
— Ну, что скажешь об этом, котик?
Лина лежала, вернее, сидела на постели, опираясь спиной на подушки в кружевных наволочках. Рубашку ее стягивала у шеи широкая бледно-голубая лента.
На ночном столике стоял граммофон, по перине, покрытой простроченным шелком, была разбросана куча пластинок. Все стулья в комнате были чем-то заняты. На одном — поднос с остатками завтрака, на, другом — пеньюар и белье, на третьем — пузырьки с лекарствами.
Вновь появившееся солнце незаметно просачивалось сквозь муслиновые занавеси.
— Ты что, не слышишь, Элеи?
— Слушаюсь, сударыня.
Называть хозяйку барышней Элси отказывалась: у той был ребенок. Это была уроженка Люксембурга, крупная, костлявая, словно вырубленная из дерева. Беспорядок, среди которого ей приходилось жить с утра до вечера, причинял ей физические страдания.
— Что вы там еще притащили, господин Йос?
Он смиренно распаковал подарки, и папиросная бумага разлетелась по полу, к великому отчаянию Элси.
— Обожаю ананасы!.. Элси, принеси нож и тарелку.
— Но вы же знаете, сударыня, что и так много съели в полдень.
— Делай, что тебе говорят… Два бокала, Элси!.. Неужели в доме нет льда? Спустись к Яннеке, возьми несколько кусков.
В колыбели около кровати лежал ребенок с раскрытыми глазами, но Терлинка интересовал не он.
— Садитесь же! Глядеть на вас, когда вы стоите, слишком утомительно вы такой высокий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22