- И я хочу, - сказал Симагин. И ободряюще улыбнулся сыну: -
А крылья у нас будут диаметром двадцать метров.
6
Он долго стоял, будто его пригвоздили. Привела - и увела,
думал он, каким-то чудом продолжая ощущать в ладонях и на коленях
худенькое, смешно увесистое тело. Привела - и увела.
Тот человек предал ее. Она несчастна.
Неужели нельзя решиться ради счастья трех людей?
Но разве это счастье - с грохотом вклепанное паровым
молотом! Ощущать ласку, зная, что это я сам ласкаю себя ее
руками, будто тряпичными ручонками куклы вожу по собственной
коже... Как если бы, отчаявшись обрадовать друзей, взял автомат,
поставил их к стенке и под дулом заставил кричать: "Мы рады!
Спасибо! Нам хорошо!"
Ненастоящая любовь - ежедневное напоминание того, что
настоящей добиться не смог, нескончаемое свидетельство
собственной несостоятельности...
Свинья! О чем ты думаешь? О себе, о себе! А Антон? А она
сама? Какое право я имею из-за себя не лечить ее?
Выдался погожий день.
Морозно светящиеся облака медленными грядами плыли по
ярко-синему небу. Тени печатались длинно и густо. Ледяное солнце
ослепительно гравировало город, остро полыхая стеклами
проносящихся машин.
Симагин издалека увидел Асю. Воздух застрял в горле, кровь
приклеилась к стенкам сосудов. Он боялся встретить ее с мужчиной
- нет, она шла одна, не торопясь, спокойная, во всем прежнем,
очень похожая на себя, но совсем другая. Он вспомнил ее слова,
адресованные его другу: мне нужно только то, что мне нужно, - и
понял, что обречен. И решительно пошел навстречу.
- Здравствуй, Ася, - сказал он. - Видишь, солнышко
специально, чтоб на лето похоже было...
Он сразу понял, что начал фальшиво. Это были слова из
прежней жизни - прежнего Симагина прежней Асе, о прежнем
солнышке. Симагин тосковал по тому себе смертельно, больше всего
на свете он хотел стать прежним, и при виде Аси прежние слова так
и рвались из горла. Но солнце было иным, осенним. Права на
прежние слова он еще не заслужил.
- Смотрите-ка вы, - ответила Ася. - Шляпу надел. Кто ж это
тебя надоумил?
- Ты не скучаешь?
- По кому? - спокойно парировала она.
- По нам с тобой.
- Нет.
- Я плохой?
- Ты никакой. Ты ничтожный, как моль. Вайсброд дал тебе идею
и работу, я дала тебе любовь и ребенка - а сам ты не можешь
ничего.
Он покивал.
- Скажи. Тот человек. Он не любит тебя?
- Мне неинтересно рассказывать.
- Я спрашиваю не из пустого любопытства. Это очень важно.
Она молчала. Но по ее лицу он понял. Он взял ее ладонь и
поцеловал. Она позволила.
- Мне холодно, - с вызовом сказала она, позволяя.
- Ну, пойдем потихоньку, - предложил он. Они пошли
потихоньку. Мимо монументального белоколонья Академии Наук, мимо
облупленного салата Кунсткамеры.
- Я на пять минут. Надо поговорить, Ася.
- Неужели ты не понимаешь, Симагин, что мне больно и
неприятно тебя видеть?
- Понимаю. Но это необходимо, я объясню. Только успокойся.
Она презрительно скривилась.
- Я спокойна. Это у тебя руки дрожат. Мадам твоя к тебе
являлась?
- Нет, - ответил он, не сразу поняв. Разговор все время шел
не туда. Он видел, что ее неприязнь нарастает, и это делало
совсем бессмысленным его отчаянный подход.
- Странно. Я была уверена, что она должна как-то отметить
годовщину своего апофеоза. Даже двух апофеозов, если мне не
изменяет память. Уж не умерла ли родами?
- Ася. Ты сейчас любишь кого-нибудь?
- Я вас всех ненавижу, - сквозь зубы проговорила она. Это
было то, что он надеялся услышать, и, видимо, она заметила тень
непонятного ей удовлетворения, скользнувшую по его лицу, потому
что остановилась - он остановился тоже - и, смерив его унижающим
взглядом, добавила:
- Не беспокойся, спать мне есть с кем. А подштанники ему
пусть жена стирает.
Она больна, одернул себя Симагин. Если бы он не знал этого
прежде, то с очевидностью убедился бы теперь. В родном ему теле
поселился другой человек. Но можно ли сказать о зарезанном, что
он стал другим? Его просто зарезали. Пока не ускользнули минуты
клинической смерти - надо лечить.
- Тебе было плохо со мной?
Ася неопределенно повела рукой.
- Дура была.
- Почему?
- По кочану, по капусте. Отстань от меня.
- Я хотел спросить, в чем это выражалось?
- Сидела в розовом сиропе и квакала.
- А как ты думаешь, Ася, Антону было...
- Антошка - мой сын! - крикнула она, сразу срываясь. - Мой!
Ему хорошо!
- Да, я знаю. Ты чудесная, умная, заботливая мать. Разве я
мог это забыть? Но с нами обоими ему было все-таки лучше. Или
нет? Как ты думаешь?
- Я не дам тебе искалечить парня. Он мужчиной вырастет, а не
пентюхом. Он только-только стал приходить в себя. Он отрывисто
рассмеялся и тут же оборвал себя.
- Прости.
- Не прощу. Иди смейся где-нибудь в другом месте. Хоть раз в
жизни подумай обо мне.
- Я думаю о тебе.
- Ты обо мне не думаешь. Ты думаешь, как бы вернуть лестную
игрушку. Ты ведь у нас ребенок. А если у ребенка отбирают игрушку
- пусть даже не очень любимую, достаточно, что привычную, - он
клянчит, на пузике ползает. Чтоб потом потешиться пять минут и на
месяц кинуть в угол.
- Ты не хочешь, чтобы все вернулось?
- Упаси Бог. Опять караулить у окошка и трястись: то ли тебя
автобусом переехало, то ли ты аспиранток портишь в творческой
тиши лабораторий...
- Да, - сказал Симагин, - признаться, именно это я и думал
услышать. Но все-таки мне кажется, что по... не по мне, не по
нам, но хотя бы по себе ты тоскуешь. По той себе. Не отвечай.
Послушай теперь ты меня еще чуть-чуть, только спокойно. Без
ненависти, головой.
- Я совершенно спокойна. Если ты думаешь, что способен меня
взволновать, - ты сильно обольщаешься на свой счет.
- Хорошо. Так вот. Сейчас это еще невозможно, во всяком
случае, опасно. Придется подождать... ну, полгода. Я буду как вол
пахать, ты меня знаешь. Я сделаю это абсолютно безопасным.
Отфильтрую все, не относящееся к делу. Твоя личность, Ася... твое
"я", которое, Ася, я очень люблю... - он глотнул, потому что горло
опять грозило сжаться и не пропустить главные слова, - не
пострадает. Не исказится ни на бит. Я обещаю.
- Что ты лопочешь?
- Я подсажу тебе свой спектр, и ты снова меня полюбишь. И мы
снова будем счастливы, все трое. Трое, Ася!
В устремленных на него глазах серыми облаками заклубился
мистический ужас.
- Ты... серьезно? - выдохнула Она.
- Абсолютно. Сегодня у нас двадцать третье октября. Обещаю
уложиться, - он чуть улыбнулся, - к Восьмому марта. Праздник, как
и в эту весну, мы встретим вместе. Ненависть и злоба улетят
далеко-далеко, Ася. И мы с Антоном опять подарим тебе много
цветов.
Она закусила губу и с ледяной ненавистью наотмашь ударила
его по лицу. Сузившимися глазами проследила за реакцией. Его
голова чуть мотнулась, веки дрогнули, и от боли в уголках глаз
сразу проступили слезы. Тогда она ударила снова.
Набережная была полным-полна народу.
- Ты мне не ответила, Ася, - сказал Симагин.
- Послушай, - низко, хрипло сказала она. - Если я
когда-нибудь почувствую, что ты становишься мне хоть вот
настолько... интересен, - она показала кончик мизинца, - я сразу
пойму, что ты сделал! И я перережу себе вены! - с угрозой
выкрикнула она. - Запомни!
Резко повернувшись, она почти побежала. Он стоял. Она прошла
шагов пять и будто налетела на стеклянную стену. Вернулась.
Запрокинув голову, изо всех сил ударила его еще раз и снова
бросилась прочь, и больше не возвращалась.
Она легко вскочила в автобус и на миг исчезла, потом
появилась уже за стеклом. Симагин смотрел ей в лицо и ждал, что
она хотя бы поднимет глаза, автобус никак не решался закрыть
двери, словно тоже ждал чего-то, и Ася равнодушно ждала
отправления, расплющенная толпой, - ведь теперь ее никто не
прикрывал; наконец громада "Икаруса" утробно взревела, обдав
Симагина черным перегаром, вписалась в поток плывущих по
Дворцовому мосту машин и была видна очень долго.
Он брел по Менделеевской, загребая устилающие асфальт
золотые листья. Мерз. Слепо вышел на мост Строителей. Вот и все,
думал он. Вот и все. Вот и перевернулись мои вектора.
Это станет привычным. Я очерствею, оглохну. Перестану
видеть, как сияет и зовет в сияние морской прибой. А если меня
почему-либо полюбит женщина, я и этого не увижу...
Был вечер. Алый закат наполнял пространство. Симагину
хотелось кричать. Он не чувствовал земли, словно катящийся ему
под ноги огонь поднял его и нес в бережной кровавой руке. Вокруг
были только безбрежный свет и гулкий огненный ветер. И Симагин
влился в этот ветер, глядя, как исполинский рубиновый диск
опадает в невообразимо далекую алую реку.
- Как легко, - пробормотал он. - Как высоко. Ветер стянул
слова с лица, свирепо размотал их длинные клейкие нити и поволок
в пустоту.
Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца
Он безумство свое проклянет.
И он взмыл в напряженно бьющийся, гудящий зенит.
- Подожди, - борясь со страхом сказал он. - Подожди!
Все замерло. Ветер остекленел, и Симагин, впечатанный в
него, словно в янтарь, исчезающе малой точкой повис над городом,
прервав исступленный полет.
Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит.
И, всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.
А ушедший в ночные пещеры,
Или к заводям тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас клыки.
Лиловое небо длинным языком плеснулось ему в лицо - он
сердито мотнул головой.
- Сейчас-сейчас, - пробормотал он. Ему казалось, что сию вот
минуту почти непостижимая истина откроется ему; он уже
чувствовал, как некое боковое мерцание, примериваясь, шершаво
клюнуло мозг.
Не избегнешь ты доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи! Несравненное право -
Самому выбирать свою смерть.
- Ну, нет. - сказал Симагин.

ЖИЗНЬ
(продолжение)
А назавтра были развернуты разом все латентные точки рабочей
спектрограммы. И лаборатория сгрудилась и замерла у считывающих
пультов. И постаревший Володя, не знающий, куда девать пустые
руки с желтыми ногтями. И Вадим со взглядом, молящим: "Не
обмани". И сдержанный, одухотворенный Карамышев. И Вера, пытливо
прикусившая вишневые губы, с восхищением смотрела на экран.
Благоговейно умеряя дыхание, следили, как бьются под масштабными
сетками загадочные, непривычной конфигурации всплески, в которых
было... что?
Качественно иные состояния...
"Нелинейная стереометрия", - бросил Симагин стоявшему рядом
Карамышеву. Тот был прям и напряжен, как струна. Кивнул: "Вечером
я попробую разложить пару пиков по Риману". Мы успеем, думал
Симагин, сгорбившись и опершись обеими руками на пульт. На экране
трепетала жизнь следующего мира, и в этом мире уже начинали
вызревать следующие счастья и несчастья. Антошкины, быть может.
Мы успеем. Я все узнаю, думал Симагин. Господи, как тяжело.
Когда-нибудь я все узнаю и пойму. Наверное, тогда станет еще
тяжелее. Потому что рывком выдвинутся из мглы недомыслия давящие
глыбы прежних ошибок. Скорее бы.

Январь-апрель 1986,
Ленинград

(p) United Brainfuckers ltd., OCR Project 8-)

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34