Впереди меня гравий раздулся и изогнулся
горбом, словно под ним полз какой-то могучий червь, и отбросил меня назад.
Я упал. Держа в одной руке меч, я выбросил другую и вонзил в землю пальцы,
чтобы удержаться - а потом едва успел их отдернуть. Под гравием что-то
щелкнуло и захлопнулось, словно рыба бросилась на муху. Земля снова
содрогнулась в конвульсиях. Кусты бешено закачались и упали, с глухим
стуком опрокинулось одно надгробие, за ним второе, остальные тряслись и
крошились. Качающаяся голова ангела отвалилась, ударилась о землю и
подкатилась почти к моим ногам. А вокруг меня поднималась земля, цеплялись
пальцы, рука тянулась вверх, как какое-то растение, выраставшее в
замедленной съемке.
И тут позади меня раздалось противное тихое хихиканье.
Я круто развернулся. Маленькое пугало тоже выросло, теперь оно
возвышалось надо мной - огромная тощая фигура, загораживавшая мне проход,
поднимая пустой рукав. Под ним хрустели сорняки, сорняки с длинными,
глубоко проросшими корнями, разжиревшие на тучной почве. Единственный
палец, костлявый и изъеденный - что это было: прут или кость? - скрючился
прямо перед моим лицом. Допотопная шляпа слегка наклонилась вбок, и в моих
ушах зашелестел звук, шипящий и щекочущий, как близкий шепот, - только он
звучал в обоих ушах одновременно. Голос. В какое-то мгновение - как шелест
сухих листьев, а через минуту - тягучий, булькающий, жуткий:
Bas 'genoux, fi' de malheu'! Fai'e moa bonneu'!
Еще хуже было то, что я понял: в этих словах есть смысл. Это был
какой-то исковерканный французский или жаргон или диалект, я такого
никогда не слышал. Говорил он с сильным акцентом, но я понял. Он
приказывал мне склониться и воздать почести...
Li es' royaume moan -
Li est moa qui 'reigne 'ci!
Ne pas passer par' li
Sans hommage 'rendu!
Здесь мое царство -
Здесь я правлю!
Здесь нельзя пройти,
Не поклонившись... (искаж. франц.)
Чье царство? Кому поклоняться? Я не мог пошевелиться. Отчаянная
паника подхватила мои мысли, как порыв ветра из открытого окна, и рассеяла
их по всем возможным направлениям. Неожиданно, издав визгливый хруст,
палец ударил меня прямо в середину лба. Он попал в повязку. Последовало
что-то вроде высоковольтного разряда или беззвучного взрыва, и свет
вспыхнул не у меня перед глазами, а где-то в мозгу.
- Черта с два! - рявкнул я. Слишком перепуганный, чтобы что-то
соображать, я рубанул рукой. То, что в именно в этой руке оказался меч,
было чистым везением или инстинктом. Ощущение было такое, что я рубанул
какой-нибудь забор. Шляпа взлетела вверх, конец палки отлетел в сторону, а
рваный сюртук свалился в кучу бескостных рук. Толстые стебли сорняков
обломились, источая зловонный сок, мне в лицо вековой могильной пылью
ударила пыльца, и я расчихался. Что-то - может быть, стебли шиповника -
вцепилось мне в лодыжки. Я снова закричал, вырвался от них и рванулся
прочь, спасая свою жизнь, а, может, и нечто большее. В эту минуту вид
полицейского с его пистолетом мог показаться мне самым прекрасным зрелищем
на свете - или уж, на худой конец, настоящий свет. Мне почти показалось,
что какой-то просвет есть - где-то впереди; теплое неясное сияние, высоко
над тенями могил, бесконечно теплое и казавшееся таким надежным. Я зайцем
помчался в ту сторону, так быстро, как мог. Что бы это ни было, в тот
момент оно было мне нужно, просто необходимо. Я боялся, что оно исчезнет и
оставит меня темноте, шелестевшей за мной по пятам.
Оно не исчезло. Свет сиял ровно и разрастался, пока на его фоне не
выступили деревья; это был большой маяк реальности - наверное, уличные
фонари. Все, что я слышал, был стук крови в висках и мое дыхание, и то, и
другое - очень тяжелые. Мою грудь и голову словно сжимали железные обручи.
Но надгробия стали редеть, между ними открывался просвет; здесь была
стена, а за ней - снова ограда, менее разрушенная, чем другие. Не
останавливаясь, я вскочил на один из камней, расположенных у стены, с
камня - на стену и схватился за проволоку. К счастью, проволока не были ни
колючей, ни электрифицированной. На последнем, отчаянном дыхании я
подтянулся, перелез через нее и свалился вниз, приземлившись среди
каких-то жестких сорняков футах в двенадцати внизу - и побежал. Я бежал до
тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое и упал, всхлипывая, на колени
прямо у кромки света.
А потом я весь съежился и отшатнулся, ибо земля задрожала. Со
стремительным шипящим стуком и клацаньем, с одиноким заунывным воплем у
меня перед глазами промчалось нечто огромное: нескончаемая цепь бегущих
теней, закрывавших от меня свет, весь мир.
Когда гром прошел мимо, и свет снова стал ярким, ко мне потихоньку
стали возвращаться обрывки соображения. Я, задыхаясь, посмотрел наверх и
стал подниматься, весьма пристыженный. Мне просто повезло, что этот
товарный поезд прошел по другой колее, а не по той, где находился я. Я
попал на какую-то сортировочную станцию, она была хорошо освещена, но
бродить здесь было небезопасно. Правда, это было в тысячу раз лучше, чем
то проклятое кладбище. Часть моего сознания лихорадочно металась, отчаянно
пытаясь найти рациональное объяснение тому, чему я только что был
свидетелем, чтобы обосновать это и отбросить: дрожью земли, игрой
разыгравшегося воображения, да чем угодно. Я не стал обращать внимания.
Слишком я был рад тому, что выбрался оттуда. И тут я замер: я услышал
голос, не очень далекий и не очень близкий, но ясный и резкий, в ночной
тишине.
- Я ТЕБЕ УЖЕ СКАЗАЛ, ПОШЕЛ ТЫ КУДА ПОДАЛЬШЕ, ИДИ САМ РАЗГУЛИВАЙ ПО
ЭТИМ КОСТЯМ СКОЛЬКО УГОДНО, А ДО ТЕБЯ ВСЕ НЕ ДОХОДИТ... - Там, в
нескольких сотнях ярдов вдоль колеи, у ограды стояла полицейская машина с
включенными фарами. И я понял, с неотвратимостью, от которой мне стало
нехорошо, что они и не думали бросать погоню, просто вызвали другие
машины, чтобы перекрыть все возможные выходы. И эта машины, по счастью,
была "моей"; я, узнал этот голос и посочувствовал. Стоя на четвереньках, я
стал дюйм за дюймом продвигаться вперед.
- ИСПУГАЛСЯ? ТЫ ЛУЧШЕ ПОСЛУШАЙ МЕНЯ МИНУТКУ, ДУБИНА... ЭЙ!
Я знал, что это значит и помчался прочь, прежде чем хлопнула дверца,
фары повернулись в моем направлении и взвыла сирена. Я услышал хруст шин
по гравию, и мне было пора опять бежать, хотя я еще не успел восстановить
дыхание.
Долго бежать дальше я не мог, но ничто не заставило бы меня вернуться
назад, на кладбище. Где-то на станции приближался новый поезд. Я, хромая,
перебрался через пути в тень каких-то стоявших товарных вагонов. Я даже
подумал было забраться в один из них, хотя бы для того, чтобы пару минут
передохнуть, но они были надежно заперты, а тень, казалось, не давала
никакого прикрытия. Я перебрался через сцепку, оказался прямо на пути
идущего поезда и обрел новое дыхание: позади я услышал, как скрипнул
гравий - полицейская машина свернула в сторону. Я побежал дальше через
пути, между ровными рядами безмолвных вагонов, пока неожиданно не оказался
перед новой оградой - а в ней, не более, чем в ста ярдах, были открытые
ворота. Неужели полицейские не поедут к ним? Я пошел на риск в надежде на
то, что других машин там нет. Мне это удалось, и я вдруг оказался свободен
от всех оград и несся, как сумасшедший, по пустой улице. Но позади меня
все громче становился звук сирены. И, кажется, впереди, за углом вон того
высокого здания, раздавался еще какой-то звук. Я мог повернуть в ту
сторону - или в другую. Тот звук не был звуком сирены. Я сделал выбор и
повернул за угол.
Если бы мои истерзанные легкие позволили, я бы рассмеялся. Улица была
широкой, она поблескивала в ночном тумане, словно ее недавно смочил дождь,
по обе ее стороны, как в ущелье, нависали высокие здания, безликие в ночи.
В одном из узких боковых дверных проемов стоял старик - единственная живая
душа во всем этом просторном месте. Это был чернокожий в ветхом пальто, он
скорбно играл на трубе - вот что это был за звук. Я побежал к нему и
увидел на нем большие темные очки, перед ним - плакат и жестяную кружку.
Старик внезапно перестал играть, опустил трубу, и я сделал широкий вираж,
чтобы не испугать его, жалея, что не могу обратиться к нему. Вместо этого
он сам обратился ко мне:
- СЫНОК! Эй, сынок! Где горит?
Почти инстинктивно я остановился; это был поразительный голос,
слишком глубокий и повелительный, чтобы исходить от такого сгорбленного
старикашки. И у него был странный выговор - напевный, совсем не
американский. Я задохнулся, попытался ответить и не смог; но он и не ждал
ответа:
- Бежишь от того человека-а? Поли-иция? Угу, слышу, слышу этих
негодников. - Морщинистое старое лицо расплылось в широкой улыбке, показав
раскрошившиеся зубы. - Эту беду мы поправим. Ныряй-ка ты сюда, мальчик,
мне за спину, за порог, о'кей? О-о'кей! Ну, как, схоронился? - И снова не
дожидаясь ответа, он поднял трубу и заиграл. Я знал эту песню - "Лазарет
Святого Иакова", невероятно скорбную и как нельзя более подходящую к моему
случаю. Я распластался за дверью, дрожа и пытаясь восстановить дыхание. Я
потихоньку поглядывал на спину старика, оборванную и сгорбленную, но при
этом необыкновенно широкую, и на квадратик неба, обрамленный дверным
проемом.
Что ж, я поехал в лазарет
Святого Иакова,
И там свою подружку я нашел,
На мраморном столе она лежала,
Как снег, бледна и холодна
И так прекрасна...
Я мысленно впитывал слова песни и пожалел, что вынужден слушать. Один
из старинных настоящих блюзов, таких старых, что почти можно было
проследить их корни, восходившие к древнему фольклору...
Взвыла сирена, внося диссонанс среди высоких стен, затем он
оборвался, утонув в визге тормозов; дверной проем озарился пульсирующим
голубым светом:
- Эй, папаша! - крикнул голос, на сей раз другой. - Не видал, тут не
пробегал здоровый такой мужик? Белый парень, размахивает мачете или чем-то
там - совсем свихнулся...
- Сынок, - усмехнулся старый трубач, - добрых двенадцать лет уж как я
ничего не видал, черт побери! Не то небось не стоял бы тут на холоде
посередь ночи, уж ты мне пове-ерь!
- А, - сказал полицейский, несколько сбитый с толку. - А, ну да,
верно. Ну, может, тогда слышал чего? Пару минут назад?
Старик пожал плечами:
- Вроде бежал кто, минут пять до вас. Кажись, по Декейтер-стрит. Я
тут наигрывал на моем рожке...
- О'кей, папаша! - В кружке звякнула монетка. - Ты бы шел отсюда,
слышишь? Не то позарится кто-нибудь на твою кружку, в такое-то время ночи!
Сирена снова включилась, и свет скользнул прочь от дверного проема. Я
обмяк от облегчения. Старик продолжал играть с того места, где его
прервали, до тех пор, пока звук сирены окончательно не замер вдали, потом
завершил мелодию негромким дерзким и веселым звуком и стал вытряхивать
слюну из трубы.
- Славные ребятишки, да только вот мозгов им это никак не
прибавля-ает! - Он обернулся и ухмыльнулся мне, и у меня возникло странное
чувство, что старик меня прекрасно видит. Но все равно он стал шарить у
своих ног в поисках своего плаката, и я поднял его и вручил ему. На
плакате была религиозная картинка, выглядевшая невероятно старой, на ней
был изображен "Черный рай" наподобие чего-то из "Зеленых пастбищ", а под
ним было грубыми буквами выведено "Открыватель Путей". Старик старательно
запрятал плакат за дверь и осторожно уселся рядом со мной.
- Послушайте, - сказал я, - вы меня вытащили из такой передряги... я
ведь ничего не сделал, но... черт, просто не знаю, как вас благодарить...
И тут я понял, что знаю. Я порылся в кармане в поисках джиповых монет -
потом я с ним рассчитаюсь. Я положил две из них на ладонь старику, тот
кивнул и снова улыбнулся. - А теперь запомните, - предупредил я. - Это
золото. Вы не можете сразу их потратить, зато можете продать - они не
краденые, тут все в порядке. Отнесите их в приличный магазин старинных
монет, если сможете, а не просто в банк или к ювелиру или ростовщику. Они
должны стоить дороже, чем просто золото на вес.
Старик серьезно слушал:
- Спасибо, мой добрый друг. Это поистине христианская доброта. Как у
святого Иакова, тот лазарет назвали по его имени, а? Сен-Жак - так его
звали в настоящие старые времена - или Сантьяго...
Я усмехнулся:
- Ну, правильно, ведь этот город основали испанцы, да? Вы знаете свою
историю.
Старик засмеялся, довольный:
- Я-то? Да я просто много чего повидал на своем веку, только и всего.
Так много чего помню, что моя старая закоченелая спина гнется под ношей!
- Что ж, вы теперь сможете ее немного согреть - купите себе для
начала новое пальто.
Я не собирался говорить это покровительственным тоном, но так оно
прозвучало. Старик добродушно покачал головой:
- Сынок, спасибо тебе за добрый совет! Но я знаю совет получше. И вот
тебе он бесплатно - коли промерз до самых косточек, единственное спасение
- ром!
- Я это запомню, - серьезно пообещал я. - Еще раз спасибо. Но мне
лучше идти. Полиция может вернуться, а мне надо попасть назад, к реке - в
доки - э-э, а вы случайно не подскажете, как туда добраться?
Старик закудахтал и поднялся прежде, чем я успел предложить ему руку:
- В доки, а? - И снова стекла очков блеснули, глядя на меня странно,
всепроникающе. - Это легко сделать, сынок. Легче легкого. - Он небрежно
кивнул в сторону улицы. - Добрый христианский напев скоро приведет тебя
куда нужно!
И, прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он прижал потрепанную
трубу к губам и заиграл мелодию, которую я узнал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56