Он тогда уверился в правоте своего отца, который считал, что человек по природе добр, что человека легче подвигнуть к жалости и любви, нежели к ненависти.— Нет, — сказал он Моске. — Я не могу ехать с тобой. Я уже оформил все бумаги, чтобы ехать в Палестину. Я уезжаю через несколько недель. — И затем, чувствуя, что должен объясниться с Моской, добавил:— Я теперь буду чувствовать себя нормально только вместе со своим народом. — И, когда он это произнес, понял, что упрекал Моску в том, что его симпатия к нему носила только личный характер, что в минуту опасности Моска" защитит его, Лео, но не защитит какого-нибудь незнакомого еврея, до которого ему нет никакого дела. А этой симпатии было явно недостаточно, она не гарантировала ему безопасности. Он никогда не сможет Ощущать себя в безопасности даже в Америке, каких бы высот материального преуспевания он там ни достиг. В подсознании у него всегда будет тлеть страх, что его благополучие можно вмиг разрушить и он ничего не сможет сделать в свою защиту и даже его друзья, такие, как Моска, не сумеют совладать с этой слепой силой ненависти. Лица освободителя и истязателя оказались одним лицом, лицо друга и врага оказалось лишь лицом врага. Лео вспомнил девушку, с которой он жил сразу же после освобождения из Бухенвальда, — тоненькую веселую немочку с насмешливой, едва ли не злобной усмешкой на губах. Он поехал как-то в деревню и вернулся оттуда с гусем и полной корзиной цыплят. И, когда он рассказал ей, как выгодно ему удалось их купить, она смерила его взглядом и сказала с издевательской интонацией: «О, да ты неплохой делец!»И только теперь он понял или заставил себя понять, что скрывалось за этими словами, и он испытывал лишь бессильную злобу и против нее, и против всех остальных. Она была нежна с ним и вроде бы любила, она заботилась о нем и всегда проявляла доброжелательность, за исключением того единственного случая. И тем не менее она и такие же, как она, выжгли у него на руке цифры, которые он был обречен носить на себе до самой могилы. И где ему было скрыться от этих людей?Не в Америке и, конечно же, не в Германии. Куда же ему уехать?"Отец! Отец, — кричал он мысленно, — ты никогда не говорил мне, что всякий человек носит в себе свою колючую проволоку, свои печи, свои орудия пыток; ты никогда не учил меня ненавидеть, а теперь вот я унижен, надо мной насмехаются, и я чувствую лишь стыд, а не гнев, словно я заслужил каждый доставшийся мне удар и плевок, каждое оскорбление. Куда же мне теперь идти?И в Палестине я увижу все тот же забор из колючей проволоки, который ты сам обнаружил на небесах или в аду". И потом ему в голову пришла очень простая мысль, очень ясная мысль, словно он уже давно тайно вынашивал ее в себе, и он подумал: отец тоже был врагом.Теперь размышлять больше было не о чем. Он видел, что Моска молча сидит и курит сигару.— Я, видимо, недели через две уеду в Палестину, но из Бремена я уезжаю через несколько дней.Моска задумчиво проговорил:— Пожалуй, это верное решение. Зайди к нам до отъезда.— Нет, — ответил Лео. — Пойми, я ничего против вас не имею. Я просто никого не хочу видеть.Моска понял, что он имеет в виду. Он встал и протянул руку:— Ладно, Лео, удачи тебе!Они обменялись рукопожатием и услышали, как Гелла вошла в комнату Моски.— Я бы не хотел с ней встречаться, — сказал Лео.— Ладно, — сказал Моска и вышел.Гелла одевалась.— Ты где был? — спросила она.— У Лео. Он вернулся.— Хорошо, — сказала она, — позови его к нам.Моска заколебался.— Он сейчас не хочет никого видеть. С ним произошел несчастный случай, и он поранил лицо. По-моему, ему не хочется, чтобы ты его видела в таком состоянии.— Какая глупость! — воскликнула Гелла.Одевшись, она вышла из комнаты и постучала к Лео. Моска остался лежать на кровати. Он услышал, как Лео открыл дверь. Они стали разговаривать, но слов он разобрать не смог. Идти туда ему не хотелось — он-то что может сделать!Моска задремал и, очнувшись, понял, что уже довольно поздно: комната погрузилась во мрак.Он все еще слышал за стеной голоса Лео и Геллы.Он подождал некоторое время и позвал:— Эй, как насчет того, чтобы съездить перекусить до закрытия клуба Красного Креста?Голоса утихли, но через мгновение разговор возобновился. Потом он услышал, как открылась соседняя дверь.В комнату вошла Гелла и включила свет.— Ну, я готова, — сказала она. — Пойдем.Он увидел, что она кусает губы, едва сдерживая слезы.Моска взял голубую спортивную сумку и сложил в нее влажные полотенца и грязное белье.Они спустились по лестнице и вышли из общежития. Фрау Майер по-прежнему стояла у входа.— Вы видели вашего друга? — спросила она.В ее голосе слышались снисходительно-иронические нотки.— Да, — ответила Гелла сухо.По дороге к Курфюрстеналлее Моска спросил у нее:— Он тебе все рассказал?— Да, — ответила Гелла.— О чем это ты так долго с ним разговаривала?Гелла молчала довольно долго.— О том времени, когда мы были детьми. Он рос в городе, а я в деревне, но в нашей жизни было много похожего. В пору нашего детства Германия была такая чудесная страна.— А теперь все уезжают, — сказал Моска. — Сначала Миддлтоны, теперь вот Лео и очень скоро Вольф. И остаемся только мы да Эдди. Мне теперь придется не спускать глаз с тебя и Эдди.Гелла взглянула на него без тени улыбки. У нее было утомленное лицо, и в ее серых глазах застыла печаль. Синева под нижней губой теперь распространилась на всю челюсть.— Я хочу уехать отсюда как можно скорее, — сказала она. — Мне не нравится Эдди. И мне не нравится, что ты проводишь время в его обществе.Я знаю, что он хороший друг, он нам помогает. Но я его боюсь. Не за себя, а за тебя.— Не беспокойся, — сказал Моска. — Скоро прибудут наши документы. Мы уедем из Германии в октябре.Они уже подходили к дому, когда Гелла спросила устало:— Уолтер, как ты думаешь, в мире теперь беззащитным людям будет легче житься?— Понятия не имею, — ответил Моска. — Но тебе-то что за дело? Мы же не беззащитные. — И потом, чтобы ободрить ее, добавил:— Я обо всем написал матери. Она так рада — особенно тому, что я возвращаюсь домой. Она надеется, что я сумел найти хорошую девушку.И они улыбнулись друг другу.— Наверное, я хорошая, — сказала Гелла немного грустно. — Я вот все думаю о своих родителях: что бы они подумали обо мне, будь они живы.Вряд ли они были бы рады. — Она помолчала. — Они бы не стали считать меня хорошей девушкой.— Мы же стараемся, — сказал Моска. — Мы стараемся вовсю. Теперь будет все по-другому.Они свернули на тропинку, ведущую к крыльцу. Тропинку заливал лунный свет. Из-за толстых каменных стен дома до них донесся протестующий плач ребенка. Гелла улыбнулась Моске:— Ох уж этот негодник! — И взбежала по лестнице, опередив его. Глава 19 В тот день Гелла впервые оказалась на территории военно-воздушной базы. Моска вышел к ней за забор из колючей проволоки и провел через пропускной пункт. Гелла была в изящном костюме, сшитом из офицерского розового сукна. Он купил это сукно по карточке Энн Миддлтон в гарнизонном универмаге. Гелла надела к костюму белую шелковую блузку и белую шляпку с вуалью.Вуаль прикрывала ее отекшую щеку. Проходя мимо охранников базы, она тесно прижалась к Моске.При их появлении в кабинете управления гражданского персонала Инге вышла из-за своего стола. Пожав друг другу руки, девушки познакомились. Герр Топп, старший клерк, принес из приемной бумаги на подпись Эдди Кэссину. Он был сама любезность.— У нас на базе есть замечательный дантист, все американские дантисты блестящие специалисты, — уверял герр Топп Геллу.— Ты точно обговорил это с капитаном Эдлоком? — допытывался Моска у Эдди.Эдди кивнул и ласково спросил у Геллы:— Ну, как ты себя чувствуешь?— Немного болит, — сказала Гелла. Она почувствовала власть Эдди и Моски над немцами — и герр Топп, и Инге держались с ними почтительно: здесь распределение ролей между победителями и побежденными было четким, невзирая на половые или должностные различия. Она немного оробела перед Эдди и даже перед Моской и сказала Эдди, словно оправдываясь:— Немецкие врачи ничем не могли мне помочь.— У нас есть лекарства, которые они не могут достать, — самодовольно сказал Эдди. — Капитан Эдлок сделает все как надо. Ну, можете идти.Моска и Гелла вышли из здания управления гражданского персонала. Немцы-клерки в приемной оторвались от своих бумажек и с любопытством стали разглядывать ее, отметив про себя, что этот уродливый американец с грубыми замашками и свирепым лицом выбрал себе очень миленькую девушку — высокую, худенькую, которая была полной противоположностью той, кого они рисовали в своем воображении.Они прошли в глубь территории базы, миновав множество дорожек, ведущих к ангарам и взлетно-посадочным полосам, обогнули административное здание и наконец добрались до длинного низкого барака, где располагался медпункт базы.В сверкающем белизной стен зубоврачебном кабинете, как и в черном кожаном кресле, никого не было. Вошел немец-врач в белом халате. Он сказал:— Капитан Эдлок попросил меня принять вас.Он сейчас занят. Прошу вас, — и указал Гелле на кресло.Сняв шляпку с вуалью, она подала ее Моске, потом приложила ладонь к вспухшей щеке, словно желая скрыть ее от посторонних глаз, и села в кресло. Моска стоял рядом, и она схватила его за руку. Увидев опухоль, немец прищурился. Он помог ей раскрыть рот пошире, надавив решительно, но осторожно на нижнюю челюсть. Он долго рассматривал полость рта, потом повернулся к Моске и сказал:— Пока инфекция не выйдет, нельзя трогать.Воспаление захватило всю десну и дошло до кости. Ей нужно колоть пенициллин и делать горячие компрессы. Когда опухоль спадет, я удалю корень зуба.Моска спросил:— Вы можете делать ей уколы?Немец пожал плечами:— Я не могу. Пенициллин выдается только американским врачам, которые имеют право им пользоваться. Позвать капитана Эдлока?Моска кивнул, и немец вышел.Гелла улыбнулась Моске, словно извиняясь за причиненное ею беспокойство, но смогла выдавить лишь беспомощную полуулыбку. Моска улыбнулся и сказал:— Все в порядке.Он положил шляпку с вуалью на стул.Ждали они долго. Наконец появился капитан Эдлок. Это был полноватый молодой человек с добродушным лицом. Китель сидел на нем мешковато, галстук был распущен, воротник рубашки расстегнут.— Ну, давайте посмотрим, — сказал он приветливо и запустил пальцы Гелле в рот. — Да, боюсь, мой помощник прав, — и он кивнул в сторону застывшего в дверях немца, — ей надо колоть пенициллин и делать компрессы. Когда опухоль сойдет, мы все сделаем без труда.Моска, заранее зная ответ, все же спросил:— Вы можете дать ей пенициллин? — и понял, что произнес этот вопрос злобно и грубо и что сам вопрос был сформулирован не правильно. Он почувствовал, как Гелла сильно сжала его ладонь.— Увы, увы, — покачал головой капитан Эдлок. — Вы же сами знаете. Я готов ради вас нарушить инструкцию, но если я это сделаю, то все солдаты начнут водить ко мне своих девчонок.А за пенициллин мы строго отчитываемся.— У меня скоро будут готовы брачные бумаги, — сказал Моска. — Это обстоятельство не меняет дела?— Увы, — сказал капитан Эдлок. Моска понял, что тот искренне сожалеет. Капитан задумался. — Вот что, как только ваши документы вернутся подписанными из Франкфурта, дайте мне знать — я смогу обеспечить ей полный курс лечения. Не будем дожидаться оформления брака. Я и сам не хочу терять время на формальности, когда тут такое серьезное заражение.Гелла надела шляпку и вуаль, пробормотала слова благодарности немцу. Тот похлопал ее по плечу и сказал Моске:— Постоянно делайте компрессы. Возможно, опухоль опадет и так. Если станет хуже, отвезите ее в немецкий госпиталь.Когда они выходили из кабинета, Моска заметил у пожилого немца-дантиста выражение озабоченности на лице, словно здесь к Гелле отнеслись довольно легкомысленно.Вернувшись в управление гражданского персонала, он все рассказал Эдди. Гелла сидела за столом Моски.Эдди кипятился:— Слушай, сходи ты к адъютанту и поговори с ним: может, удастся поторопить Франкфурт с этими бумагами?Моска обратился к Гелле:— Посидишь тут или хочешь пойти домой?— Я подожду, — ответила она, — но не задерживайся. — Она пожала ему руку, ее ладонь была влажной от пота.— Тебе точно хорошо? — спросил он.Она кивнула, и Моска ушел.Адъютант разговаривал по телефону: в голосе вежливые интонации, открытое простодушное лицо выражало уважение к неодушевленному инструменту. Он слегка кивнул Моске, давая понять, что скоро закончит. Положив трубку, он любезно спросил:— Чем могу служить?Моска не сразу нашелся, что сказать, робея и волнуясь. Наконец он выдавил из себя:— Я бы хотел узнать, что слышно о моем прошении на вступление в брак. Бумаги вернулись?— Еще нет, — ответил адъютант вежливо и стал листать фолиант армейского устава.Моска, поколебавшись, спросил:— Нельзя ли каким-нибудь образом поторопить их там?Адъютант, не поднимая глаз, ответил:— Нет.Моска пересилил желание повернуться и уйти.— Как вы думаете, если я сам поеду во Франкфурт, это может ускорить прохождение бумаг? Может быть, вы посоветуете мне, к кому обратиться?Адъютант захлопнул толстый том и, впервые взглянув на Моску, сказал довольно резко:— Послушай, Моска, ты жил с этой девицей целый год и подал прошение на вступление в брак лишь спустя полгода после того, как был отменен запрет. И вдруг такая спешка. Я не могу, конечно, запретить тебе съездить во Франкфурт, но и гарантировать, что это поможет, тоже не могу. Ты же знаешь, как я отношусь ко всем этим попыткам действовать в обход нормальной субординации.Моска не разозлился — только смутился и устыдился. Адъютант продолжал уже мягче:— Как только бумаги поступят, я тебе сообщу, о'кей?И получив от ворот поворот, Моска ушел. Идя в управление гражданского персонала, он старался прогнать печальные мысли и волнение, зная, что Гелла все прочитает на его лице. Но Гелла пила с Инге кофе и была занята беседой. Она сняла шляпку с вуалью и пила кофе маленькими глотками, но по ее сияющим глазам Моска понял, что она рассказывает о ребенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35