— Это не от переедания, — ответил Моска.Она рассмеялась и ткнула его в бок. Он усмехнулся и продолжал:— Но у тебя такой живот, что мои рубашки уже не налезают! — На ней было надето голубое платье для беременных, которое подарила ей Энн Миддлтон.Они шли по улице, Моска взял ее под руку, когда им пришлось перелезать через гору мусора, завалившего тротуар. Деревья уже совсем распустились, и солнечные лучи с трудом пробивались сквозь пышные лиственные шапки. Гелла заметила задумчиво:— Фрау Заундерс такая милая. А ведь, глядя на нее, и не подумаешь. С ней так интересно разговаривать, и она мне здорово во всем помогает. Не потому, что я ей что-то дарю иногда, она просто хочет мне помочь. Так что, принесем ей мороженого?Моска рассмеялся и ответил:— Ну конечно.Ей пришлось ждать его на улице, пока он ходил в клуб Красного Креста. На обратном пути они прошли мимо полицейского управления и на окраине парка Контрескарпе наткнулись на небольшую толпу людей, слушавших выступление какого-то человека, взгромоздившегося на скамейку. Он что-то им доказывал, взмахивая руками и громко крича. Они остановились послушать.Моска взял холодную коробку с мороженым в правую руку, и Гелла прижалась к его левому плечу.— На всех нас лежит вина, — кричал человек. — На этом безбожном веке, на этой безбожной земле. Кто вспоминает сегодня об Иисусе Христе? Мы приняли его кровь как спасение, но в него не верим. Но говорю вам, истинно говорю вам: кровь его смыла столько грехов, что эта кровь уже утомлена, господь утомлен нашими прегрешениями. Сколько же ему еще перебывать в терпении? Сколько же еще кровь Иисуса будет спасать нас? — Он сделал паузу и продолжал мягко и даже с просительными интонациями:— Одной любви Иисуса уже недостаточно, одной крови Иисуса уже недостаточно. Поверьте мне. Спасите свои души, и мою душу, и души ваших детей, и души ваших жен, матерей, отцов, сестер, братьев и нашей страны. — Его голос стал едва слышен, он совсем успокоился и заговорил рассудительно и спокойно. Теперь он просто вел со слушателями задушевную беседу. — Вы видите: эта земля вся в руинах, весь континент в руинах, но Христос видит больше, чем мы, он зрит опустошение в душах, он видит, что зло восторжествовало, что сатана взирает на мир в радости и смеющимся взором созерцает гибель человека и гибель всего того, что человек создал со времен творения.В небе пронесся самолет, идущий на посадку на военно-воздушную базу. Проповедник замолчал, не стараясь перекричать рев двигателей. Это был тщедушный человечек с узкой грудью, которая сильно выдавалась вперед, когда он откидывал голову, обводя толпу сверкающими птичьими глазками. Он продолжал:— Нарисуйте в своем воображении мир, лишенный жизни. На полюсах расстилаются безбрежные просторы льда и снега, которые не потревожены ногой человека. В африканских джунглях, где солнце, волею господа, дарует жизнь бесчисленным и разнообразнейшим тварям, все замерло. — Теперь его голос обрел исступленную силу, а глазки налились кровью и едва ли не вылезали из орбит. — Трупы погибших животных усеют землю. На просторах китайских равнин, на берегах животворных рек даже крокодил не поднимет свою ехидную голову, чтобы ответить на сатанинскую усмешку. А в наших городах, в этих сердцах цивилизации, ничего не осталось, кроме руин. Лишь горы каменьев, из которых не произрастет ничего живого, бесплодная почва, усеянная битым стеклом. И так пребудет вовеки.Он замолчал, ожидая услышать возгласы одобрения, но вместо этого в толпе пронесся ропот недоумения и возмущения.— А где ваше разрешение? У вас есть разрешение военной администрации? — подали голос несколько мужчин. Проповедник оторопело озирал слушателей.Гелла и Моска уже стояли почти в середине толпы, потому что за их спинами народу все прибавлялось и прибавлялось. Слева от них стоял молодой парень в голубой застиранной рубашке и тяжелых рабочих штанах. На руках он держал симпатичную девочку лет шести-семи, которая с любопытством оглядывалась вокруг. Справа от них стоял старый рабочий, попыхивавший короткой трубкой. Молодой парень кричал вместе с остальными:— Да, где твое разрешение? У тебя есть разрешение военной администрации?Потом он повернулся и, обращаясь к Моске и старому рабочему, сказал:— Из-за того, что мы проиграли войну, теперь нас любой может пинать ногами — даже эта свинья.Моска, одетый в штатское, улыбнулся Гелле, довольный тем, что его приняли за немца.Проповедник медленно простер руку к небу и торжественно провозгласил:— У меня есть разрешение от нашего создателя!Красное солнце, посылающее миру последние лучи, окрасило простертую к нему руку ало-розовым светом. Оно уже начало заваливаться за горизонт, и в мягких летних сумерках, точно в сказке, вдали вдруг проступили городские руины, ощетинившиеся на фоне неба, точно неровный строй копий.Проповедник склонил голову в немой благодарности.Потом он поднял лицо к небу и простер руки к толпе, символически принимая стоящих перед ним людей в свои объятия.— Приидите к Иисусу Христу! — закричал он. — Вернитесь к Иисусу. Оставьте свои грехи. Бросьте пить. Перестаньте предаваться блуду. Перестаньте играть в азартные игры, гонясь за земным успехом. Поверьте в Иисуса и спасетесь. Вас наказали за грехи ваши. И наказание ваше пред вашим взором. Покайтесь, пока еще не поздно. Не грешите!Оглушительный голос замолк, проповедник переводил дыхание. Толпа замерла и отхлынула чуть назад, отброшенная волной громового голоса, которым владел этот тщедушный человечек.Он продолжал, громко крича:— Каждый из вас пусть подумает о жизни, которой он жил до войны! Неужели вы не верите, что все страдания, все эти разрушения есть не что иное, как божье наказание за ваши грехи? А теперь юные девы блудят с вражескими солдатами, молодые отроки клянчат у них сигареты. Пуф-пуф! — Он изобразил губами затяжку, и его лицо исказила маниакальная ненависть. — По субботним дням люди отправляются в деревни красть или торговать. Храм господень стоит опустелый. Мы сами призываем на свои головы разрушение. Говорю вам: покайтесь! Покайтесь! Покайтесь! — он теперь истерически выплевывал слова нескончаемым потоком. — Уверуйте в господа нашего Иисуса Христа, уверуйте в бога единого, уверуйте в бога, уверуйте в господа нашего единого Иисуса Христа.Он остановился и потом угрожающим тоном прокричал, бросая слушателям в лицо резкие обвинения:— Все вы грешники, все вы прокляты и обречены на адовы муки вечные! Я вижу на лицах у вас улыбки. Вам себя жаль. Но почему господь заставил нас так страдать? Вы задавали себе этот вопрос?Кто— то из толпы, передразнивая его, выкрикнул:— Это не господь нас наказал, это америкашки своими бомбардировщиками.В толпе засмеялись. Человек на скамейке подождал, пока стихнет смех, и, вглядываясь в сумерки, указал на женщину в черном и дико, мстительно закричал:— Ты, женщина, ты смеешься в лицо господу?Где твои дети? Где твой муж? — потом он указал пальцем на молодого парня рядом с Моской. — Посмотрите! — обратился он к толпе, и все повернули головы туда, куда указывал его палец. — Вот еще один зубоскал, еще один молодой человек, надежда Германии. Его дитя страдает за его грехи, а он смеется над божьим гневом. Погоди, зубоскал, в лице твоего дитяти я вижу твое наказание.Подожди. Смотри на свое дитя и жди. — С негодованием и ненавистью он стал указывать на другие лица в толпе.Молодой парень поставил девочку на землю и попросил Геллу присмотреть за ней. Потом, расталкивая людей, он стал пробираться к проповеднику и выскочил прямо перед ним. Одним молниеносным ударом он свалил маленького проповедника на землю, надавил ему коленом на грудь, схватил его за волосы и стал колотить его птичьей головой о цементное покрытие парковой дорожки. Потом он поднялся.Толпа рассеялась. Молодой парень взял свою дочку и пошел по парку прочь. И словно по мановению волшебной палочки большинство людей куда-то исчезли. Проповедник лежал без движения на земле.Кто— то помог ему подняться. С его густых курчавых волос капала кровь, ручейки крови, струившиеся по лбу, застыли на лице красной маской.Гелла отвернулась, а Моска взял ее под руку и повел по улице. Он заметил, что она сильно побледнела — наверное, подумал он, от вида крови.— Лучше тебе сегодня посидеть дома с фрау Заундерс, — решил он и добавил, словно оправдываясь за то, что не вмешался:— Это не наше дело.Моска, Лео и Эдди Кэссин сидели в гостиной у Миддлтонов. Кроме реквизированной мебели, которая оставалась в квартире, все остальное было уже упаковано в деревянные ящики, выстроившиеся вдоль стен.— Итак, вы в самом деле собираетесь поехать на Нюрнбергский процесс? — спросил Гордон у Лео. — Когда вы отправляетесь?— Сегодня вечером, — ответил Лео. — Я хочу провести ночь в дороге.— Ну, так задайте перцу этим сволочам там! — сказала Энн Миддлтон. — И если вам понадобится солгать, чтобы доказать, что они заслуживают того, что их ожидает, солгите!— Мне не надо лгать, — возразил Лео. — Я еще все очень хорошо помню.— Я должен попросить у вас прощения, — сказал Гордон, — за свое поведение в тот день, когда вы у нас были. Наверное, я вел себя с вами очень грубо.Лео махнул рукой:— Да нет же, я все понимаю. Мой отец был политический заключенный, коммунист. А моя мать — еврейка, вот почему меня посадили. Хотя мой отец был политический. Разумеется, после пакта Сталина — Гитлера он потерял веру. Он понял, что они оба друг друга стоят.Профессора, сидящего в углу перед шахматным столиком с вежливой улыбкой на лице, это бестактное замечание испугало. С паническим чувством он заметил, что в Гордоне Миддлтоне зреет гнев, и, не желая быть свидетелем словесного излияния этого гнева, он поспешил уйти. Ярость приводила его теперь в уныние.— Мне пора, — сказал он. — У меня скоро урок. — Он попрощался с Гордоном и Энн. — Позвольте пожелать вам приятного путешествия в Америку и всего вам хорошего. Мне было очень приятно с вами общаться.Гордон проводил его до двери и радушно сказал:— Надеюсь, вы не забудете писать нам, профессор. Я буду ждать ваших сообщений о том, что происходит в Германии.Профессор склонил голову:— Конечно, конечно.Он уже твердо решил не поддерживать никаких контактов с Гордоном Миддлтоном. Любая связь с коммунистом, даже таким безвредным, может в будущем принести ему немало непредсказуемых несчастий.— Подождите, подождите! — Гордон вернулся с профессором обратно в комнату. — Лео, я только что вспомнил, что профессор в конце недели собирается в Нюрнберг. Вы можете его подвезти или это не разрешено вашей организацией?— Нет-нет, не стоит! — воскликнул профессор в сильном волнении. — В этом нет никакой необходимости.— Мне это нетрудно, — сказал Лео.— Нет, — сказал профессор. Теперь он уже был на грани истерики. — У меня есть билет на поезд, все в порядке. Пожалуйста, я же знаю, что для вас это большое неудобство.— Хорошо, профессор, — сказал Гордон примирительно и повел его к двери.Когда Гордон вернулся, Моска спросил:— Чего это он так раскудахтался?Гордон взглянул на Лео.— Он очень щепетильный человек. Его сын военный преступник и обвиняется за какие-то мелкие преступления. Я не знаю, в чем дело, но знаю, что судит его германский суд, а не оккупационный трибунал, так что дело, вероятно, не очень серьезное. Наверное, он побоялся, что Лео об этом узнает и решит, что его сын работал в концлагере, а это, разумеется, вовсе не так. Ты же не будешь возражать, Лео?— Нет, конечно, — ответил Лео.— Вот что я вам скажу, — продолжал Гордон. — Завтра я к нему схожу. У меня будет время.И скажу, что ты его подхватишь завтра вечером.Как только он поймет, что ты все знаешь, он не откажется. Хорошо?— Конечно, — ответил Лео. — Очень здорово, что ты заботишься об этом старике.Энн Миддлтон бросила на него косой взгляд, но Лео вовсе не иронизировал. Он был абсолютно искренен. Она улыбнулась.— Гордон всегда заботится о тех, кого он обращает в свою веру, — сказала она.— Я вовсе не обратил его в свою веру, Энн, — возразил Гордон своим рокочущим низким голосом, — но, думаю, кое-что в его сознание я заронил. Он умеет слушать. — Гордон сделал паузу и тихо, но в то же время с легкой укоризной сказал:— Вряд ли «обратить в свою веру» в данном случае удачное выражение.Все молчали.— Когда ты собираешься вернуться? — спросил Моска у Лео.Лео усмехнулся:— Не беспокойся, я не опоздаю.— Куда? — удивилась Энн Миддлтон.— Я собираюсь стать крестным отцом, — сказал Лео. — У меня и подарок уже есть.— Как жаль, что я не увижу новорожденного! — сказала Энн. — И очень жаль, что Гелла не смогла прийти сегодня. Надеюсь, она не очень плохо себя чувствует?— Не очень, — ответил Моска. — Она просто сегодня много ходила. Хотела прийти, но я отсоветовал ей выходить из дому.— Да ладно уж, кто мы такие, в конце концов! — сказала Энн шутливо, но в ее голосе послышался упрек. Эдди Кэссин, безмолвно сидевший до сих пор в кресле в углу, открыл глаза. Он дремал. Он терпеть не мог ходить в гости к семейным парам. Видя чужих жен дома, в присутствии мужей, он их чуть ли не ненавидел, а Энн Миддлтон ему совсем не нравилась. Она всегда держалась независимо, обладала вздорным нравом и к нему относилась с насмешливым высокомерием.Моска ухмыльнулся.— Ты же знаешь, что я прав.— Просто ее раздражает, что тебе наплевать на других, — сказал Гордон. — Хотел бы и я быть похожим на тебя — иногда.Моска сказал:— Гордон, может быть, сейчас неподходящий момент, но все же я рискну. Все на базе знают, что тебя отправляют домой, потому что ты состоишь в компартии. Я не силен в политике. Я пошел в армию еще совсем сопляком. И, наверное, в чем-то я до сих пор сопляк. Но я тебя уважаю, потому что у тебя и котелок варит, и ты не робкого десятка. Ты прекрасно понимаешь, как в этом мире все прогнило. Но, по-моему, ты не прав, потому что я не желаю верить никому, кто пытается заставить меня делать то, что хочет он, — неважно что.Я включаю сюда и армию Соединенных Штатов, и коммунистическую партию, и Россию, и нашего хренова полковника, и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35