Через стол долетали обрывки их
разговора:
-- ...заказ был, проект утвердили, даже макет одобрили...
А он говорит, я этот договор не подписывал!.. Разбирайтесь,
мол, сами... жалко, большой заказ... положение-то
безвыходное...
Несмотря на увлеченность своими делами, они время от
времени бросали на нас короткие взгляды, точнее на Наталию,
которая была центром притяжения в их компании; она же, как
будто, была полностью поглощена моими рассказами о ночном
городе и первом знакомстве со сфинксом.
Слушать она умела удивительно хорошо -- слушали глаза,
слушали чуть приоткрытые губы, слушали мягкие каштановые
волосы; мне казалось, в зале нет никого, только она да я, и
рассказывать ей было так приятно, что я все не мог
остановиться, хотя опасался, что говорю слишком много.
-- Как интересно... -- ее глаза и губы по-детски на миг
округллись, -- меня кошки всегда привлекали... как символ...
символ домашнего очага и символ загадки... а как они ходят,
лежат, как вытягивают лапы -- предельный уют и предельная
дикость... удивительное соединение... -- она говорила с
паузами, как бы думая вслух, и от этого возникало впечатление
совершенной открытости и полного понимания друг друга.
Значительно позднее я понял, что это была своего рода
изысканная любезность по отношению к собеседнику, но тогда --
тогда мне казалось неожиданным для обоих подарком судьбы
возникшее между нами прелестное общение. Я думал, как хорошо,
что она не кажется мне слишком красивой, иначе я был бы
порабощен ее чарами, и настал бы конец спокойной жизни. И думая
об этом, я уже любовался необычной красотой ее лица и слушал,
стараясь не упустить ни одной интонации, ни одного оттенка.
-- Кошка -- она ведь совсем домашняя, ее можно погладить,
она теплая и пушистая... и она же -- совершенно чужая и
непонятная... сколько презрения кошка может вложить в один
взгляд... или в поворот головы... никакое другое животное... да
и человек, пожалуй, тоже...
-- Наталья! Отзовись же, Наталья! -- громко прервал нас
Димитрий, в голосе его были нотки пьяной нервозности. -- Как вы
однако увлеклись разговором! Мы хотим перебраться в дом, -- он
обернулся ко мне, -- а вы не против?
-- Да-да, -- сказал Дима, -- пойдемте... только мы как-то
странно, давайте выпьем и все перейдем на ты, -- он взялся за
ножку рюмки.
Наталия на него посмотрела внимательно, словно с
сомнением, медленно подняла свою рюмку и выпила вместе со
всеми.
В ту ночь в нашем доме мы все перевернули вверх дном.
Вытащили на улицу стол и расположились в саду с керосиновой
лампой. Рядом под деревом выстроилась батарея неизвестно откуда
взявшихся бутылок.
Прежде чем продолжать выпивку, сказала Наталия, нужно
устроить для всех ночлег, и мы с Юлием при свечах показывали
гостям дом. Наталия облюбовала для себя мезонин, и пачки газет
из него мы выкидывали сверху прямо на землю, не утруждая себя
ходьбой вверх-вниз по лестнице.
Димитрий варил кофе по известному лишь ему рецепту, и от
кофе мы стали как будто немного трезвее, не ненадолго.
Снова начались тосты. Дима сел рядом с Наталией и, взяв ее
за руку, что-то нашептывал на ухо, я же, словно первый симптом
опасной болезни, ощутил укол ревности, и радовался равнодушному
выражению ее лица. В ответ на какие-то его слова она
отрицательно покачала головой, после чего он обиделся, налил
себе полный стакан водки и, отвернувшись к Юлию, затеял с
пьяным азартом разговор опять о делах, насколько я мог понять,
о памятнике, который они с Димитрием должны были, или хотели,
сделать для города.
Кто-то придумал пойти смотреть сфинкса, и мы все вместе
ходили к морю. Вода была теплая, и всем захотлось купаться, но
в море почему-то полезли только Наталия и я.
Мы заплыли с ней далеко, она плавала быстро, и я сильно
запыхался, стараясь не отстать от нее. Когда, наконец, она
остановилась, берега не было видно, и огни города светящейся
епочкой осели на горизонте. На невидимом темном мысу редко
мигал маяк, и вода приносила откуда-то еле слышный плеск.
-- Давай полежим немного, -- попросила она, -- лежи
тихо-тихо, тогда будешь слышать меня.
Я лег на спину, и тишина наполнилась гулом, шуршанием и
звонкими всплесками... как много звуков в воде...
Сквозь журчание доносился ее голос, далекий и
приглушенный, как слышатся голоса во сне:
-- Я люблю так лежать и смотреть на звезды... смотри, они
сразу спускаются к нам... или мы к ним проваливаемся.
Она замолчала, я слышал теперь лишь журчание сонной воды.
Двигая осторожно рукой, я нашел ее руку, и она мне ответила
легким пожатием пальцев:
-- Это зрелище меня завораживает... и даже преследует...
иногда по ночам мне кажется, что стены и потолок исчезают, и
надо мной звездное небо... это мое давнее-давнее, еще детское
ощущение... я тогда верила, что на звездах живут ангелы.
-- Ты, наверное, сама была похожа на озорного ангелочка?
-- Нет, я была самым обыкновенным ребенком, -- она
попыталась высвободить свою руку, но я мягко ее удержал.
Я молчал, не зная, как загладить мою неловкость, и она
поняла это.
-- Кажется, нам пора удирать. Слушай! -- Она сжала мои
пальцы, и, задержав дыхание, я услышал рокот мотора.
Сначала совсем тихий, он скоро вытеснил все остальные
звуки. Приближаясь, и опять удаляясь, источник его кружил
поблизости, будто искал нас или, хуже того, охотился за нами.
Потом мы его увидели -- вдоль берега шел пограничный катер,
медленно обшаривая прожектором прибрежную полосу. Мы были, к
счастью, далеко от него, и слепящий прожекторный луч скользнул
рядом с нами лишь мимоходом, превратив на мгновение воду в
белесую светящуюся эмульсию, у поверхности которой мы плавали
неподвижно, как оглушенные взрывом рыбы.
Мы плыли назад не спеша, и вода не казалась холодной, но
на берегу сразу замерзли. Наталия по дороге домой опиралась на
мою руку, и даже сквозь ткань рубашки я чувствовал, какая ее
рука холодная. У мостика через канаву мы вспугнули несколько
кошек, они порскнули у нас из-под ног, как выводок куропаток, и
Наталия, вздрогнув, придвинулась теснее ко мне, словно ища у
меня защиты.
Дома она очень скоро захотела лечь спать, и я ее пошел
проводить со свечкой по шаткой лестнице: электричества в
мезонине не было. Она выглядела усталой и бледной, и наверное,
ей было не до меня, но когда я налонился поцеловать ее на
прощание, она доверчиво подставила губы.
Юлий и оба Дмитрия были изрядно пьяны, особенно Дима. Он
играл на гитаре и пел, вообще, видимо, неплохо, но сейчас путал
слова и часто сбивался с ритма.
Всех лучше держался Юлий. По нему незаметно было, что он
много выпил, разве что говорил медленнее обычного и особо
тщательно произносил окончания слов.
-- Пока вы изобажали с Наталией тритона и нереиду, -- он
сделал паузу, полностью сосредоточившись на том, что наливал
мне в стакан из двух бутылок сразу, -- мы были у сфнкса. И
решили все вместе исследовать, -- он вдруг сбился на пьяные
интонации, -- все-таки интересно, откуда он там взялся и зачем
стоит?
На меня, как в начале вечера, нахлынуло беспричинное
раздражение.
-- Сколько помню себя, я всегда что-то исследовал. И все
знакомые тоже исследовали... А сюда я приехал, чтобы ничего не
исследовать.
Дима отложил гитару и, глядя на меня недоверчиво, пожалуй,
даже угрюмо, взял свой стакан:
-- Ну и л-ладно, -- он говорил с трудом, -- а м-мы все
р-равно пьем за д-дух исследования!
Он встал и, заметно пошатываясь, направился к дому.
Споткнувшись около клумбы, он чуть не упал, но Юлий догнал его
вовремя, и в обнимку они удалились.
Димитрий дремал за столом, положив голову на руки -- я его
растормошил и отвел в мою комнату спать.
4
После слишком обильной выпивки спалось плохо, и
проснувшись с восходом солнца, я заснуть уже больше не мог.
Первым ощущением, еще полусонным, было ощущение радости,
ощущение, что со мной случилось что-то очень хорошее -- и,
просыпаясь, память дала этому имя: Наталия.
Из-за штор доносилось рассветное щебетание птиц, и я
представил, как там, на улице, все свежо и прохладно, и думать
об этом было беспокойно и радостно.
На кровать ночью я уложил Димитрия, и хотя там могло
поместиться еще не менее двух человек, постелил себе на полу,
испытывая отвращение к спанью в одной постели с мужчинами.
Сейчас он тихонько храпел, лежа на спине и раскинув руки, и
лицо его сохраняло нервно-сосредоточенное выражение.
Хотелось пить. Стараясь не скрипеть половицами, я выбрался
на крыльцо и, ежась в тени от холода, спустился в сад. На столе
громоздились остатки ночного пиршества, и на всем -- на
бутылках, на рюмках, на яблоках и помидорах -- блестели матовые
капли росы. Между стаканами ползали муравьи, растаскивя хлебные
крошки, а вокруг красной лужицы у опрокинутой рюмки сидели
желтые бабочки и, чутко вздрагивая полураскрытыми крыльями,
тянули хоботками густое вино.
Интересно, как летают пьяные бабочки?.. Я осторожно
протянул руку -- мне почему-то казалось важным не спугнуть
бабочек -- и налил полный стакан из первой попавшейся бутылки.
Я решил пойти искупаться, и обнаружил почти у калитки, что
несу с собой недопитый стакан -- мне пришло в голову поставить
его на окно. Но он стоять не хотел, и под ним я нащупал
посторонний предмет, словно мне предлагалось что-то в обмен на
пустой стакан. Ставши ногой на карниз, я подтянулся -- в
комнате было светло, Димитрий попрежнему спал, а перед моими
глазами лежала бумажка, прижатая к подоконнику камнем.
Листок был из школьной тетради, а почерк -- крупный и
круглый: "Ваши друзья здесь ничего не добьются. Посоветуйте им
уехать. Очень прошу вас, пожалуйста уничтожьте эту записку".
Какая глупая шутка... Но в заключительной просьбе была
нотка искренности, и следуя непонятному импульсу, я достал из
кармана спички.
Воздух был так спокоен, что пламя не колебалось, и хлопья
пепла медленно плыли к земле. Какая однако глупость... спасибо
еще, что не просят проглотить пепел...
Прохожих на улице не было, и за заборами тоже -- ни звука,
ни шевеления. Даже ночью не бывает так пусто... а вот оно что,
нет кошек, по ночам полно кошек... какой странный город, пустой
и спящий в лучах восходящего солнца, под золотистым высоким
небом... словно за ночь исчезло в нем все живое... я,
единственный живой человек, гуляю в вымершем городе...
С некоторым усилием я отогнал нелепые мысли. А все-таки...
может быть, рассказать о дурацкой записке... пожалуй, не стоит,
неприлично как-то и глупо...
Море было полно покоем и светом. С тихим плеском вода
набегала на упругий мокрый песок и лсково гладила его глянцевую
поверхность, будто уговаривая песчинки не шевелиться, не
замутить ее сияния и прозрачности. Утренняя нарядность моря
дарила спокойную радость, и мне виделось в ней обещание
необычайного и близкого счастья, естественного, как игра света
в воде.
Я вышел к берегу там же, где мы были ночью -- две цепочки
следов шли через влажный пляж, шли совсем рядом, и я радовался,
что они друг к другу так близко, и шаги у них совпадают. Следы
в песке успели заплыть и стали всего лишь бесформенными ямками,
но для меня они были драгоценным свидетельством,
подтверждением, что вчерашний вечер и ночь не пригрезились мне
во сне и не придуманы мною.
Когда я вернулся домой, все следы ночного разгрома были
уже ликвидированы. В саду никого не было, и дом выглядел, как
пустой. Я рассеянно поднялся на крыльцо и открыл дверь моей
комнаты -- у стола сидела Наталия, сидела с ногами в кресле и
пришивала на чем-то пуговицу. Она встретила меня по-домашнему
уютной улыбкой:
-- Мальчики удалились вести переговоры с властями, и Юлий
с ними, а я занялась хозяйством.
Отбросив шитье, она накрывала стол к завтраку, а я
удивлялся тому, как она все красиво и быстро делает. И накрытый
стол, и сама процедура завтрака казались мне совершенными
произведениями искусства.
-- У нас неприятность, -- улыбка ее стала грустной, а
взгляд -- усталым, и странным образом усталость и грусть
пришлись на слова "у нас", а не на "неприятность".
Но она тотчас вернула своим глазам сияние и беззаботность:
-- Убежал куда-то Антоний, никогда с ним такого не было.
Он всю ночь беспокоился, носился по комнате, даже лаял два
раза, не давал им с Юлием спать, и Дима его выставил... а утром
его уже не было.
Я искал подходящие слова сочувствия, но все, что
наворачивалось на язык, было неловким и недостаточно искренним.
-- Они с Димой последнее время вообще плохо ладили. Дима
умудрялся с ним ссориться, иногда мне казалось, у меня просто
двое детей... особенно он не любил, когда Дима пил много, а
вчера, как назло...
Они возвратились скоро, когда был готов чай. Наталия
принесла чашки и переставила что-то, и сразу же, незаметно и
ловко, превратила стол для завтрака на двоих в нарядный веселый
стол для утреннего чая целой компании.
Я достаточно знал уже Юлия, чтобы по его вежливым и
коротким фразам понять, насколько он раздражен. А оба Дмитрия
были попросту в бешенстве.
-- Это же обезьяны, -- желчно цедил Димитрий, -- вообрази,
Наталья, они от всего отказываются. А глаза тупые, как медные
пуговицы! "Подождите главного архитектора"... Ждать неделю еще
одного павиана -- он-то окончательно и откажет!
Теперь я жалел, что сжег утром записку. "Ваши друзья здесь
ничего не добьются, посоветуйте им уехать"... неужто за
дурацкой шуткой скрывалось что-то серьезное... сказать им об
этом сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24