-- Вы-то, конечно, спросили бы сперва документы! -- я
съязвил механически, по привычному ходу мыслей, и тотчас
пожалел об этом: слишком уж нервозно он выглядел, и от реплики
моей отмахнулся невеселой усмешкой.
-- Здесь шесть человек, все, кто были тогда на пустоши.
Учитель в больнице, и от ран его вылечили -- так он еще и
заболел. Представьте, та же болезнь: вроде бы грипп, но не
поддается лечению, не действуют ни инъекции, ничего. Правда, он
сам выкарабкивается, пошел на поправку -- то ли живучий, то ли
просто везет человеку... Юсупову вы видели, у нее практически
никаких шансов... Мой шофер, рядовой -- слег через неделю. Я
его -- в окружной госпиталь, потом диагноз запрашивал -- само
собой, вирусный грипп, состояние тяжелое... И наконец, сержант.
Отпросился на пару дней, к родственникам, свадиба там, что ли,
и вот его нет и нет -- тоже заболел, в госпиталь переправили.
Диагноз -- вирусный грипп... Остаются только двое -- вы да я...
У меня вот второй день голова болит, у них тоже болела... Я
отправил доклад начальству, и еще -- шифровку в Москву, есть у
меня там знакомые в одном специальном отделе. Среагировали,
требуют в область, срочно, сегодня же. Выпросил час на разговор
с вами...
Он замолчал, собираясь с мыслями для дальнейшего,
повидимому, сложного для него разговора, а я ощутил такое же
неприятное сосущее чувство, как в начале беседы с Одуванчиком,
той, самой первой, в подземном баре, но теперь я знал точно,
что это за чувство -- предощущение вторжения в жизнь чего-то
беспокойного и нелепого. Он сидел, немного ссутулившись, и я
стал над его головой смотреть в окно; над кажтанами небо
сделалось прозрачным, и голоса с улицы доносились уже
по-вечернему -- отдельные негромкие фразы, словно сами по себе,
без людей, плывущие вдоль бульвара.
Не желая демонстрировать майору мою невежливость, я
заставил себя вернуться мыслями в комнату. По углам сплетался
пятнами сумрак, но Крестовский не зажигал света, и от этого
стало как будто спокойнее.
Наконец, он был готов продолжать:
-- Ваш учитель умом не блещет, и псих к тому же -- но нюх
у него есть, кое-что он учуял. И ничего не понял. Кошки-де к
власти ятнутся, того и гляди установят кошачью диктатуру...
псих... Взял верный след, и по нему -- в обратную сторону. Я
смотрел все его записи. А верный след, вот он: да, могут
оказывать определенное влияние на людей, действительно. Эти
самые белые кошки, пушистые... А как пользуются? Лишь бы жить в
учреждениях или дома, у кого им положено... ну об этом потом...
Я сержанту, ночному дежурному, говорю: не пускать! Понимать не
обязан, а пускать, не пускай, это приказ! И что же, прихожу
утром, в приемной -- кошка. Негодяй, как смел? Не могу знать,
товарищ майор -- сам трясется -- смотрела она, смотрела, и
вроде бы мне кто приказал... Оставляю еще на ночь: пустишь --
на губу сразу! А утром, само собой, сидит кошка, облизывается.
Понимаете -- ведь они могли бы здесь форменный рай построить...
кошачий -- так нет ничего такого! Едят где что, есть и
бездомные, шелудивые, тощие, не лучше обычных кошек живут. Есть
и такие, конечно, что как сыр в масле... кому как повезет. Но
тут главное что -- куда-нибудь сунуть нос им важнее хорошей
жизни! Какой вывод?
Последний вопрос прозвучал резко и громко, как-то
по-солдафонски, и я на миг испытал былую неприязнь к майору.
Не дожидаясь ответа, он заговорил снова:
-- Вот еще случай. У меня в отделении две кошки,
разумеется, белые. Я кормить запретил, и слежу -- отощали они,
запаршивели. Вижу раз, сержант что-то за спину прячет, подхожу
-- колбаса. Почему приказ нарушаете? Виноват, товарищ майор,
исправлюсь! Ну, коворю, ладно, если хочешь, бери домой и корми,
сколько влезет. Он их взял, и там, натурально, дочь и жена
вокруг пляшут... понимаете, в общем, какой им там санаторий
устроили... И что же? Через два дня оттуда сбежали, обе сразу,
и здесь опять голодают. Получается видите что -- у каждой кошки
вроде бы свое рабочее место, каждой киске -- свой пост! И
дисциплина -- моим бы такую! И чего я с ними только не делал!
Одну из этих двоих, у другой на глазах, задушил... И вторая, вы
думаете, сбежала? И усами не повела, в двух шагах сидела и на
меня таращилась. Через несколько дней у нее новая напарница
появилась... А любопытны!.. В отделении любой разговор -- кошки
уже тут как тут. А если собрание или приказ перед строем, в
общем, когда много людей собирается -- тут их не выживешь, хоть
удави. За каждым словом следят. Читать -- не читают, оставляю
приказ на столе -- ноль внимания, а когда объявляешь его,
готовы на потолке висеть, я на хвост каблуком наступил, и то не
ушла. Так на кой же черт им все это? Я проверить решил,
понимают ли они хоть, что подслушивают? Благодарность двоим
объявляю -- мужество при задержании и прочее... тут же кошки, я
будто не замечаю, дал все выслушать. А через два часа снова
выстроил, и опять тот же самый приказ... вот тогда-то слушок и
пошел, что я сдвинулся... так опять те же кошки. Отставить,
кошек убрать, говорю... через три минуты уже на заборе, сидят,
слушают... я одну моим стеком -- терпит, вторую -- все равно
сидят... Заманил сюда в отпуск знакомого, эксперт по
биотокам... детекторы лжи, знаете?.. и всякое такое... делал
записи. И уж если кошка липнет ко мне подслушивать, эти самые
биотоки, осциллограммы кончно, точннько повторяют мои.
Получается натуральная запись, будто магнитофон... И какой же
вывод?
В этот раз он задал вопрос тихо и вкрадчиво, и опять
ответа не получил.
-- А вывод простой и единственный: наши кошечки на кого-то
работают! Кому-то хочется знать, как мы жвем, и очень подробно.
Вот они, эти слова... наконец-то... легче все-таки, когда
диагноз понятный... как они тут все... прав был Юлий, что-то
есть в здешнем воздухе этакое... уж майор-то, крепкий мужик, с
дисциплиной, службист... да, что-то такое в воздухе... может и
я уже... только не замечаю... ведь никто сам не замечает.
Он смотрел на меня терпеливо и, пожалуй, даже участливо.
-- Это все интересно... с кошками, -- начал я осторожно,
-- и весьма интересно... но, по-моему, вы уж слишком...
-- А что, собственно, вас смущает? Чем магнитофон лучше
кошки? Если уметь ее расшифровывать, эту самую кошечку? Для
хранения информации годится любая вещь, даже вот эта рюмка... а
как считывать, уже вопрос техники, -- как бы в подтверждение
своих слов он налл в рюмки коньяк.
Справа от себя он выдернул ящик стола и, одну за другой,
выложил несколько пухлых нумерованных папок.
-- Вы потом полистайте. Вот здесь "материалы" Совина, само
собой копии, а в остальных -- документы. Почти все оформлено
юридически, как показания... вроде вашего.
-- Итак, -- повторил он с нажимом, -- наши кошечки на
кого-то работают... На кого же?
Он упорно ждал моего ответа, и наступило безнадежное
молчание. Я решил отшутиться:
-- Не на уругвайскую ли разведку? Или на марсианскую?
-- Вы почти угадали... но здесь не все просто... Вы,
наверное, знаете, для подслушивания кошек используют, но пока
до крайности примитивно. Вживляют под кожу миниатьрные
передатчики -- вот и все. А тут высший класс: записывающий
аппарат -- весь кошачий мозг. Я специалистов запрашивал --
говорят, не бывает. Ни в Америке, ни в Японии, нигде. Не
бывает, и еще долго не будет!
Он уставился на меня напряженно, и глаза его напоминали
атовые серые линзы.
-- Понимаете, -- он понизил голос, -- за нами следят, а
кто -- можно только гадать. Неизвестно кто и неизвестно откуда
-- но следят, и очень тщательно!
Я снова принялся смотреть в окно над его головой, небо
стало уже черно-синим, и деревьев не было видно, словно дом
окружала пустота, и со всех сторон, и сверху, и снизу -- только
бесконечная пустота.
-- Можете, конечно, считать меня сумасшедшим, если вам так
удобнее. Но за этими кошачьими шашнями все равно нужно
присматривать.
Он говорил еще что-то, я же старался придать моему лицу
осмысленное выражение. К счастью, его подгоняло время, и он
вылил в рюмки все, что оставалось в бутылке:
-- Пью за ваше здоровье!
Листок из записной книжки все еще лежал на виду, и тост
мне показался несколько зловещим.
Он выложил на стол два ключа и сложенный лист бумаги:
-- Ключи и поручение вам следить за моей квартирой.
Заверено у нотариуса.
Обойдя стол вокруг, он энергично пожал мне руку и вышел.
Через секунду хлопнула наружная дверь и лязгнула дверца машины.
Я озирался с недоумением -- один в пустом доме. Странное
наследство... неуютно, и словно тут кто-то прячется...
Я обошел все комнаты -- две внизу и две на втором этаже,
зажигая свет всюду, включая все лампы подряд, и светильники под
потолком, и бра, и настольные лампы, и все они загорались
исправно. В этой яркой иллюминации везде открывались идеальная
чистота и порядок. Повинуясь все тому же бессознательному
импульсу, включать все без разбора, я нажал клавишу
радиоприемника, оттуда сквозь свист донесся мужской глуховатый
голос, произносящий слова на незнакомом шепелявом языке, с той
механической интонацией, с какой читают длинный перечень чисел,
потом голос стал тише и на него наложился пронзительный писк
морзянки. Я нажал клавишу снова, и все умолкло.
Я вернулся к столу, где лежало мое сомнительное наследство
-- папки и связка ключей -- и взял машинально сигарету из
пачки, полной, но уже распечатанной, безликой любезностью
заранее приготовленной для меня. Я попал на корабль, в открытом
море, исправный, покинутый внезапно командой... Мария
Целеста... вот так завещание... мне вручили штурвал и судовые
журналы, и я уже чувствовал нечто вроде ответственности, и от
этого внутри неприятно и беспокойно посасывало... корабль,
населенный призраками... нет, просто пустой.
Я поднялся наверх, на балкон, откуда короткая лесенка вела
на полокую, почти плоскую крышу. Узкие крутые ступеньки --
капитанский мостик...
Под навесом в маленькой рубке я тронул очередную кнопку, и
настольная лампа тускло, еле заметно, осветила листы чистой
бумаги и заточенный карандаш; рядом бледно мерцал и лоснился
кольцами латунный ствол телескопа.
Вот он, зловещий символ -- символ власти и пугало для
всего города, старый маленький телескоп, очевидно учебный, он
сейчас был направлен низко, почти горизонтально. Страная,
странная эстафета...
Слабенькая, и закрытая к тому же бумагой, лампа кое-как
освещала лишь середину трубы и маленькие штурвалы, начало ее и
конец терялись в темноте, и мне пришлось искать окуляр наощупь.
Против ожиданий, поле зрения оказалось не совсем темным,
оно излучало едва уловимый свет, то ли зеленоватый, то ли
слегка лиловатый. Покрутивши ручки настройки, я добился
прояснения рисунка -- круглое поле заполнилось игрой все того
же неопределенного света, орнаментом танцующих линий,
скользящих, как волны, наискось, сверху в левую сторону.
Ну конечно, конец июля... теплая ночь, и светится море --
я глядел в телескоп на прибойную полосу.
Медный штурвал справа вращался легко и бесшумно, он
приятно холодил пальцы, и я вертел его просто так, без цели --
узор из пляшущих волн плавно скользил вбок. Перекрестие
волосков угломера, черных прямых линий, словно обшаривало
разводы беззаботно играющих волн, и я впервые подумал, что
крест из черных, идеально прямых тонких линий -- очень злой
рисунок. Мне стало казаться, что там, далеко, куда попадает
этот, беспощадный и точный, прицел врезанных в стекло волосков,
там разрушается что-то, и в миры, о существовании которых я
даже не подозреваю, вторгается чуждое и страшное для них
влияние, и я подобен ребенку, играющему кнопками адской машины.
Чувство это усиливалось, и -- самое непонятное, дикое -- в
полном сознании творимого зла, я не мог себя побороть и,
завороженный плавным движением любопытного круглого глаза моего
телескопа, его волшебным полетом в зеленоватом мерцающем мире,
все вертел и вертел бесшумный медный штурвал.
В свечение круга, слева, стло вплывать пятно, черное и
непроницаемое; занимая все больше места, оно подползало ближе и
блже к центру, не избегая перекрестия волосков, но даже будто
стремяст к нему. Из непонятной угрюмой кляксы внезапно пятно
обратилось в изящно обрисованный, хотя и тяжелый, силуэт. Я
нисколько не удивился -- как во сне, это само собой разумелось
-- над перекрестием плавало, чуть вздрагивая, маленькое
изображение кошачьего сфинкса. Отсюда казалось -- он обладает
невероятной, пугающей тяжестью. Постамента не было видно, он
растворился в фосфорической жидкой среде, и сфинкс висел в
пространстве, словно самостоятельная планета.
Не в силах остановиться в новом для меня и неприятном
азарте, будто движимой жаждой приобретательства, я ухватился
левой рукой за другой штурвал, и вращал их оба теперь наугад.
Сфинкс безразлично и медленно уплыл вниз и направо, и весь
круг заполнился глубокой прозрачной чернотой, стершей даже
жесткие волоски креста -- я пустился в плавание по ночному
небу.
Тогда я совсем забыл, что представляет собой телескоп, от
него осталось лишь круглое окно в бесконечность, -- казалось,
оно вмещает меня целиком и по-настоящему уносит с Земли, в
глубину ночи, освобождает от здешней моей оболочки.
Перед моим иллюминатором проплывали тихие светляки звезд,
и я чувствовал облегчение от того, что все они так далеки, и
светятся там только для своей вселенной, и мой любопытный
взгляд для них ничего не значит.
У верха прозрачного круга в черноту неба вплелись нити
голубого мерцания, они становились все ярче, и я стал скорее
крутить штурвалы, стремясь к их источнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24