— Хм… И какова же была тема вашего реферата?
— Его, — ответил Мышецкий обстоятельно, — можно прочесть в «Журнале министерства юстиции», а тема такова: роль прошения о назначении пенсии как момента, определяющего начальный срок для ее производства… Реферат был отмечен на конкурсе!
Мясоедов дал князю осмотреться. На всех предметах лежала печать запустения и старческого небрежения. Поверх рояля были разбросаны ноты, а в углу — перед иконкой «Утоли моя печали» — вздрагивал трепетный огонек неугасимой лампадки.
Портреты братьев Аксаковых, украшавшие рабочее бюро сенатора, обнадежили Мышецкого в несомненном патриотизме сановника.
Сергей Яковлевич начал разговор осторожно:
— Я часто вспоминал наш былой разговор о плевелах…
— О чем? — глуховато напрягся сенатор.
— О плевелах, ваше превосходительство.
— Так.
— Тогда вы, — продолжал Сергей Яковлевич, — государственно-разумно поддержали мою мысль о том, что все плевелы надобно вырывать с корнем…
И вдруг Мясоедов поднял иссохшую ладонь:
— Князь! Вы меня, очевидно, неверно поняли. И сам спаситель воспрещает отделять от плевел пшеницу, дабы ошибкою или случайно не выдернуть злак вместо сорных плевел…
Только сейчас Мышецкий заметил, какой уже старенький сенатор Мясоедов, — Влахопулов был бы перед ним еще молодцом!
— Ваше превосходительство, — начал князь снова, — не могли столь глубоко запамятовать о том неприятном положении, в коем я был оставлен вами в Уренской губернии, мне вверенной?
По тому, как заострился взгляд старика, Мышецкий догадался, что сенатор — наконец-то! — вспомнил его. Вспомнил и теперь, наверное, перебирает в памяти всё его дело.
— И, однако, это не совсем так, — возразил Мясоедов, причмокнув. — Положение Уренской губернии при настоящей ситуации нимало не отличается от положения других губерний империи. И ваше дело, князь, как аптекаря, заключалось только в одном: отпускать на Уренскую губернию лишь те лекарства и в тех дозах, в коих соизволит прописать доктор! Не так ли?
— Простите, — осведомился Сергей Яковлевич, — но кого прикажете понимать под «доктором»? Сенат? Министерство?
— Странный вопрос… от губернатора! И вы, князь, очевидно, своих обязанностей как следует не знаете?
— Нет, я их знаю… примитивно, — отвечал Мышецкий.
— Вот как? — нахмурился сенатор.
— Да, если угодно, примитивно.
— Объясните же!
— С удовольствием… Вот известный князь Щербатов три года управлял Московской губернией, приобретя себе славу превосходного администратора. Когда же он вышел в отставку, то в столе у него были обнаружены все пакеты от министра с надписью «Совершенно секретно». И все, как один, были не распечатаны!
— Этим примером вы, князь, хотите подчеркнуть…
— …только независимость своего мнения! — подхватил Мышецкий. — Я пришел к убеждению, что губернатор, назначенный лично императором, подчиняясь только сенату, должен исполнять распоряжения министерств, но никому из министров в отдельности не подчиняться. Инициатива и добрая воля к свершению блага — вот основные принципы, которых я и придерживался!
Это было чересчур искренне, и Мясоедов фыркнул.
— Вы не избаловались ли там… вдалеке? Когда вы, князь, стали губернатором — при Сипягине или при Плеве?
— При Вячеславе Константиновиче.
— Странно! Странно, и совсем непохоже на покойного Плеве.
На что Мышецкий вполне разумно ответил сенатору:
— Но губернатору совсем необязательно быть похожим на своего министра… Хотя бы — на Плеве!
Ход мыслей старика сенатора был теперь для Мышецкого таинствен, как возня мышей под полом. Вот и этот вопрос:
— Простите меня, сударь, но я как-то не могу уразуметь причин вашего визита ко мне.
Сергей Яковлевич вцепился в подлокотники кресла:
— Я пришел к вашему превосходительству в чаянии той поддержки, которую вы однажды уже оказали мне. А ныне я пребываю в некотором подозрении…
— Как? — И рука сенатора была приставлена к уху.
— В подозрении, — четко выговорил Мышецкий.
Синеватые пальцы сенатора стиснулись в жесткий замок и даже побелели от напряжения.
— Князь! Сейчас половина России находится у правительства в подозрении. Однако же мало кто из числа подозреваемых обращается в сенат, например — ко мне!
— Но мое положение…
— Я не понимаю, — властно перебил князя Мясоедов, — о какой поддержке вы хлопочете? Ваше дело (помню, помню) о разведении коммунальных мужицких хозяйств в степи…
— Артельных! — быстро поправил его Мышецкий.
— Безразлично, — отмахнулся сенатор. — Но это дело столь ответственно, что я, ваш покорный слуга, не берусь рассудить его самолично…
Сергей Яковлевич снова посмотрел на портреты Аксаковых и решил возвратить старика сенатора к безвозвратным временам его славянофильской молодости.
— Эти благородные лики, — сказал князь, — неужели не могут быть посредниками между нами? И пусть до того, как вы станете судить меня в сенате, пусть они, эти апостолы, напомнят нам об артельных началах крестьянства на Руси!
Мясоедов вдруг начал злиться:
— Времена изменились, князь! Мужики артельно пашут, артельно пьют в кабаке и так же артельно идут жечь наши родовые усадьбы! Вам-то, Рюриковичу, должно быть это известно…
Разговор оборвался. Надо что-то сказать.
— Я имел честь, — начал Сергей Яковлевич, — ознакомиться с вашим «Особым мнением» относительно расселения немецких колонистов на уренских землях…
— Да, князь, — кивнула в ответ маститая голова, — я не вижу особого греха, ежели наши головотяпы возьмут от немцев все самое рациональное в развитии форм ведения сельского хозяйства.
Бородатые старцы Аксаковы смиренно взирали из золоченых багетов на панславянскую мудрость потомства. Сергей Яковлевич неожиданно подумал о покойнике Влахопулове: «Боже мой, он был куда покладистее!..»
— Вы ошибочно думаете, — ответил Мышецкий, — что на землях Уренской губернии расселились какие-то добрые дяденьки-инструкторы. Совсем нет! Это скорее создатели крепостей-латифундий среди порабощенного народа. И мне кажется, что высокому сенату совсем не пристало поддерживать идею колонизации Германией русских просторов! Потомство будет судить, но… кого?
Вот тут-то и началось.
— По какому праву вы, князь, — с шипением спросил сенатор, — подвергаете сомнению мою любовь к отечеству? Выстрадайте эту любовь, как выстрадал ее я… Я потерял сына под Рущуком, эта война уже унесла моего внука. Мой зять ведет сейчас броненосец на восток, и я еще не знаю, не быть ли моей дочери вдовою! Не извольте же забываться, князь! — выкрикнул Мясоедов.
Сергей Яковлевич встал и учтиво поклонился:
— Я уважаю ваши чувства и пришел к вам, как сын приходит к отцу. В поисках истины! Блудного сына тоже выслушивают. И если можно, то его прощают…
— Сенат и вас простил бы! — ответил Мясоедов гневно. — При Александре Втором и Третьем. Но только не сейчас, когда над Россией висит угроза новой пугачевщины. Мы не можем простить вам, князь, ваши социальные эксперименты над мужиком…
И тут прошуршало за спиной — шелково-воздушно: вошла дочь сенатора, еще моложавая дама, робкая и печальная.
— Папа, — сказала она, горячо целуя руку отца, — милый папа, прости… Я слышала! Не ругай князя… Ты взволнован… но ты же у нас добрый, папа!
Мясоедов глухо кашлял, пальцы его запутывались в шнурах венгерки, из-под которой выпал костяной образок.
— Мы можем простить вам все! — сказал он на прощание. — Любое увлечение молодости. Карточный долг. Дурную связь с женщиной… Даже взятку! Но сенат никогда не будет потворствовать занесению в мужицкую артель социальной заразы… Бог с вами!
Дочь сенатора проводила Мышецкого до калитки.
— Вы должны понять нас, — сказала она. — Если бы вы, князь, пришли вчера, все было бы иначе…
— Сударыня, видит бог, я не желал внести в ваш дом беспокойство. Но… что же случилось?
И все стало понятно из ответа женщины:
— Мы только сегодня утром получили телеграмму от управляющего. Мужики сожгли нашу родовую усадьбу. А там — книги, там — прошлое, там — архивы. Там наше все…

Вернулся на вокзал и в ожидании поезда зашел в ресторан. Через весь зал, нарядный (белое с золотом), вытирая усы после выпивки, шел красавец Аки-Альби.
— Для вас? — спросил он по-русски.
— Что-нибудь, — ответил Мышецкий и стал глушить коньяк.
Один поезд он пропустил сознательно:

Гори, гори, моя звезда,
Звезда моя — заветная…

Второй поезд он пропустил уже бессознательно.

На Фейчшулинском перевале
Убьют, наверное, меня…


2

«Зачем России иметь сенат, если уже имеется Яхт-клуб?»
Такому вопросу не следует удивляться. Впрочем, не надо удивляться и тому, что главной улицей Петербурга стала Морская, а не знаменитый Невский проспект, и только потому, что на Морской как раз и располагался Яхт-клуб. Ошибочно думать, что члены этого клуба ретиво катались на яхтах. Совсем нет, они зачастую не умели даже паруса поставить. Российский Яхт-клуб занимался… интригами. Теперь понятно?
«Но в Яхт-клубе говорят… В Яхт-клубе уже давно решили… В Яхт-клубе судят об этом иначе!» — часто слышалось среди придворных. Великие князья и отборные сливки общества были членами Яхт-клуба. И министры не гнушались порой выслушивать болтовню кавалергарда, причастного к этой «святыне» бомонда. Зато с каким достоинством сидели члены Яхт-клуба возле окон, наблюдая за движением карет и пролеток по Морской улице, пренебрежительно улавливая пылкие и завистливые взгляды людей, непричастных к этому волшебному миру…
Мышецкий первым делом полистал «членскую книгу» клуба — нет, его еще не исключили. В канцелярии князь поспешил уплатить взносы вперед — даже за 1906 год: «Так вернее!» После чего проследовал наверх и заказал себе обед.
— Я буду в библиотеке. Потрудитесь напомнить…
Сейчас его интересовало новое уголовное уложение. Причем интерес этот не был профессиональным интересом юриста. Нет, просто в душе Сергея Яковлевича, умело скрытое, бушевало пламя ревности и оскорбленного достоинства. Сцена на даче старухи Багреевой мучила его — пора рассчитаться с Иконниковым и Алисой!
А в библиотеке Яхт-клуба было прохладно, таинственный полумрак окутывал и без того темные, отделанные мореным дубом комнаты. И никто не мог помешать Сергею Яковлевичу, кроме единственного читателя — великого князя Николая Николаевича, генерал-инспектора русской кавалерии. В белом походном (по случаю войны) кителе, с Георгием в петлице, великий князь перебирал газеты, просматривая списки убитых и награжденных.
— Добрый день, ваше высочество, — поклонился ему Мышецкий, проследовав к шкафу с юридической литературой…
Было тихо. И тихо шуршал газетами великий князь. Да бронзовые, в человеческий рост, часы, массивный маятник которых качался возле самого пола, со старческим равнодушием прохрипели что-то около шести часов и снова самодовольно замкнулись в себе.
Итак, сначала посмотрим, что можно сделать с Алисой, нашей добропорядочной женой и матерью, урожденной баронессой Гюне фон Гойнинген… Вот как раз пункт второй статьи триста семьдесят второй: супруга, сбежавшая с любовником от семьи, наказуется, как служащий, «виновный в самовольном оставлении парохода или морского судна, отправляющихся в плавание или находящихся в таковом, без уважительной причины, на срок более трех суток»!
Упрощение кодекса до такой вульгарной степени потрясло душу правоведа. Мышецкого совсем не устраивало судить Алису, как служащего, сбежавшего с парохода перед отплытием в бурное море. Но тут великий князь Николай Николаевич оторвался от газеты, спросил:
— Граф Подгоричани… это какой?
— Сербская фамилия, — увильнул князь Мышецкий.
— Помню я одного, — призадумался Николай Николаевич, — он, кажется, по Конногвардейскому был? У него еще случилась глупая история с мучной фабрикантшей…
«Додо!» И Мышецкий, похолодев, снова сунулся в книгу: донжуана Иконникова можно преследовать, как «виновного в умышленном нанесении удара или ином насильственном действии, нарушившем телесную прикосновенность» (статья четыреста семьдесят пятая). Сергей Яковлевич порядком расстроился. Подобные варианты его никоим образом не устраивали. Значит, надобно рассудить самому, не полагаясь на новые законы… «Так! Именно так».
Николай Николаевич оставил газеты и ушел. Мышецкий искоса глянул на свежие листы… Вот он! Под пышным венком с надписью «Славой и кровью венчанные воины» красовался портрет Анатолия Подгоричани. И было сказано, что вольноопределяющийся граф А Н. Подгоричани в битве под Ляояном тяжко контужен в голову, но строя не покинул и представлен к Георгию.
«Что ж, молодец!»
На цыпочках вошел лакей и шепотом, чтобы не нарушить величавой тишины библиотеки, сказал:
— Ваше сиятельство, вы можете проследовать к столу…
В мундире, облитом золотом галунов, весь в брандебурах и этишкетах, вошел солидный господин с профилем английского лорда и хорошо поставленным, как у Баттистини, голосом возвестил:
— Котлета-фри. Соус крутон-моэль. Гарнели в вине белом. Подать: стол камер-юнкера, его сиятельства князя Мышецкого!
Тонко жужжала одинокая муха. Невидимый церемониймейстер руководил перемещением фигур в этой сцене. Дымящийся поднос — только мелькали салфетки — передавался с рук на руки, все выше и выше рангом в лакейской олигархии, пока котлетка, величиной с пятак, не оказалась перед Мышецким.
Он поправил пенсне и взялся за одну из вилок. Взялся за вилку и положил ее обратно. Даже спиной он ощутил первый за все это время дружеский взгляд. Именно — дружеский!
— Доктор Бертенсон! — радостно воскликнул Мышецкий, обернувшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13