Аккуратно из магазин https://Wodolei.ru
— Это вредный человек. Ты его бойся… Пей!
Успокоился. Поглядел опять. Штромберг играл теперь завидную роль богатого туриста. «Бояр-рюсс»! А напротив него, блистая чешуей платья, сидела «змея». Особая порода проституток, когда с детства женское тело массажами и припарками превращают в узкую тростинку. На Руси про таких говорят: кожа да кости. Но кому-то нравится… Вот и Витька, по всему видать, был очарован.
Сергей Яковлевич отложил в бумажник сто франков сразу:
— Гарсон! Отнесите за тот стол и покажите содержимое даме.
Андрюша уже достиг состояния «птички».
— Слушай, — сказал, — а по шее не накидают? Здесь же республика! Чего пристаешь? Наверняка министерша какая-то.
Гарсон вскоре вернулся, протянув князю бумажник.
— Но иностранец, с которым пришла эта дама, добавил два «колеса»… Вам так нужна эта дама, мсье? — спросил гарсон.
Два «колеса» — всего десять франков. Штромберг скуп! И князь широким жестом бросил в бумажник еще десять «колес».
— Покажите даме это, — велел. — А ты, Андрюша, пей, пей! Чудо-ребенок, уже освоясь со станком, сам крутил винт.
Мигал на свечку, целился, вино текло. Кайзер был посрамлен. Сергей Яковлевич, вытянув шею, наблюдал издали, как поведет себя Штромберг — вор! Вот он, скупердяй, заволновался, что-то доложил, и гарсон опять вернулся — с бумажником и улыбкой:
— Эта дама нужна сегодня не только вам, мсье.
— Передай ей, — рассердился Мышецкий, — что она получит сколько ей угодно, только пусть пересядет к нам… А ты, Андрюша, пей и дальше, ты мне нужен в форме льва!
— Да на кой ляд? — горячился Легашев. — Ее-то? Тьфу… И не согреешься с такой… Да и разве ж это зад?.. Тьфу!
— Зато министерша! — сказал Мышецкий.
Он подкрутил винт, чтобы вино текло энергичней, и «птичка» превращалась во «льва» скорее, нежели думал князь.
— Такие деньги… — вдруг заговорил, порыкивая, Андрюша. — А за што? Было бы што пить тут… Да в Туле у нас за такие-то гроши бочку на дом прикатят. Да еще поклонятся… Эй, чеаэк!
— Видишь, — показал ему Мышецкий. — Вон, вскочил из-за стола, даму оставил… Знаешь, он как раз и есть тот, кто изобрел чайник с ручкой! Поди же, Андрюша, как самоварный король, и докажи ему, откуда лучше чай пить — из самовара или… Ну, конечно же, не из чайника! Иди же…
Андрюша нагнал Штромберга уже в дверях. И сразу замелькали в воздухе руки и ноги. Белые панталоны зубатовца болтались штрипками. Будущий гласный вышибал Штромберга по всем правилам Купеческого клуба. Месть за электрический чайник была ужасной!.. Будущее должно принадлежать самовару! Это же ясно и так. Но этого не могли понять французы, и Мышецкому пришлось взять слово.
— Честные граждане, — сказал он, позвякав бокалом, — разве вы не узнаете своих русских союзников? В России, как известно, отсутствуют элементарные принципы свободы, которой вы, французы, имеете право гордиться. Потому-то, чтобы разрешить спорные вопросы, русские и выезжают за границу… Не надо мешать им!
Вскоре Андрюша вернулся: без манжет, манишка на шее перекручена в жгут, а под глазом — аппетитная посишоха.
— Я же говорил… — сказал он, непонятно к чему.
Повиливая жалкими фасолинами бедер, «змейка» вдруг выросла возле их стола, блестя чешуей, и Мышецкий стал прощаться:
— Я оставляю вас, дети мои. Андрюша, теперь ты можешь пить даже пиво. Больше ничего ей не давай — все получила!..
Утром долго скреблись в дверь, прося, чтобы впустили. Конечно, это был Андрюша, чудо-ребенок и прочее.
— Иди, иди, поросенок, — впустил его Мышецкий.
— А что делать? — взгрустнул Андрюша. — Отправь телеграммку.
— Неужто чист?
— Аки голубь.
— Ну, пиши. Отправлю!
Андрюша сочинил так, жалостливо: «Из тюрьмы выпустили, срочно сажают в другую. Высылай на Марсель на великое дело свободы. Не скупись, привезу подарки». Прочел вслух и спросил:
— Добавить ли чего?
— Добавь: «Крепко целую…»
Отправил. Морем князь отплыл в Алжир.
2
Никаких следов Иконникова с Алисой не отыскал и вернулся обратно в Европу. Разноцветные огни Ниццы наплывали из ночи, уже доносилась музыка прибрежных шантанов, и все тише становился ликующий ропот моря. Думалось в этот момент как-то особенно чисто и ясно: «Все это — лишнее, и надо ехать обратно в Россию, сам от себя не убежишь… Будь что будет!»
Пароход прибыл как раз к отходу последнего поезда в Монте-Карло, где возле рулетки всегда можно встретить дорогих соотечественников, и Сергей Яковлевич пересел с палубы в вагон. К нему сразу подошел итальянец-проводник. Сказал:
— Всего пять франков, и кое-что узнаете о себе. Поверьте, я служу на этой дороге давно и научился угадывать людей…
Мышецкий, чтобы отвязаться, дал ему монету.
— Ставьте! — посоветовал проводник. — Ставьте на двадцать восемь с уменьшением на семерку.
— Спасибо. Но я не играю…
Выходя из поезда в Монте-Карло, Сергей Яковлевич случайно обратил внимание на номер вагона — двести восемьдесят семь: весьма показательно! Но играть он действительно не собирался. Никогда не был охотником, а тем более — игроком. Карты попросту презирал.
И вот он — «Рулетенбург», воспетый в России Достоевским и Дершуа! Сколько здесь разорено русских мужиков, разграблено деревень и спущено с молотка родовых имений! Особенно вот в такие сезоны «бояр-рюсс», когда бедную Россию заметало снегами. А здесь цветут пальмы… Теперь уже не продашь мужиков, да и усадебки стоят в тени заброшенных парков, заколоченные досками. Полусгнившие, таинственные! Но «бояр-рюсс» еще живы. Еще рвут с пальцев последний перстенек дедушки, еще вынимают из ушей бабушкины бриллианты…
И кружится шарик: вжик — мимо!
Сергей Яковлевич не успел оглядеться, как подошла к нему тверская землячка — баронесса Мальтиц, с глазами, выпученными от застарелой базедовой болезни.
— Евпраксия Федоровна! — обрадовался ей Мышецкий.
Женщина повлекла его за собой, туда, где крутилась рулетка.
— Я взяла слишком высоко, — шептала она страстно, как шепчут слова любви. — Поставила сразу на пятьдесят шесть, и все уже мне ясно…
— Помилуйте, Евпраксия Федоровна, — упирался Сергей Яковлевич. — Я не имею никакой охоты играть…
Тяжело дыша больными легкими, женщина его убеждала:
— Ставьте, ставьте! Я знаю: сейчас-то и начнется…
Она подтолкнула Мышецкого к столу, злобно выкрикнув за него первую цифру — тридцать пять.
— Banko, — был вынужден согласиться Мышецкий. Мальтиц из-за спины проследила за первым проигрышем князя.
— Еще ниже — на семь! — И со стоном куда-то отошла…
Сергей Яковлевич очутился в положении болвана: все на него смотрели, выжидая. Для начала пошелестел стофранковой бумажкой. Быстро прикинул: тридцать пять минус семь — двадцать восемь. И получилась та самая цифра, на которую советовал ставить и проводник. Забавно! Мышецкий поставил на двадцать восемь, и шарик, долго кружась, пошел на выигрышный круг. «Жммух!» — лопатка крепье, придвинула к нему первую горку кредиток и золота. Чья-то холеная рука, из-под локтя князя, уже забралась в эту вожделенную груду, и спазматически были скорчены вороватые бледные пальцы. Сергей Яковлевич больно треснул по этой лапе, даже не оглянувшись — кто этот наглец.
Двадцать один минус семь — четырнадцать… «Жжжжух!» — снова выигрыш. Сергей Яковлевич скинул перчатки, выбрал из денег крупные купюры, насыпал золото в карманы, а всю мелочь (которой было много) выдвинул опять на решительное «banko». Итак, четырнадцать минус семь — семь… «Жжжжух!» — крупье посмотрел на него чересчур внимательно и даже не улыбнулся.
— Рискнете и далее, мсье? — спросил равнодушно.
Но у него осталась последняя «семерка». Что с ней делать?
— Тридцать пять, — неожиданно для самого себя сказал он.
Впервые в жизни своей Сергей Яковлевич ощутил тот самый азарт, который сгубил столько людей. Закрыл глаза и только слушал, как с журчанием, словно ручеек е лесу, рыскает по кругу окаянный шарик… «Найдет или проскочит?» И снова: «Жжжжух!» Открыл глаза, к нему подгребают еще выигрыш.
— Благодарю, — сказал он и, опустив голову, быстро вышел.
Сбежал в вестибюль. Баронесса Мальтиц сидела на диване, напротив нее стоял щуплый молокосос и хлестал ее справа налево по лицу. Мальтиц мотала головой, часто повторяя:
— Нет… нет… Да нет же!
Конечно, к ней Мышецкий уже не подошел. Да и стоило ли здесь выискивать других? Никто из них наверняка не думает о России. Лучше уж вернуться к Андрюше, чудо-ребенку…
Утром поезд доставил его в Марсель, и консьерж при входе протянул письмо.
«Чудо-ребенок» сообщал о себе следующее:
«Ваше сиятельство, высокородный князь!
Пусть мое письмо Вас не удивляет. Должен принести Вам, князь, свое нижайшее извинение за то, что выдавал себя не тем, кем являюсь на самом деле.
Ваша доброта беспредельна, и я отвечу на нее искренностью… Незаконный сын провинциальных актеров, я со студенчества примкнул к анархистам. Но вскоре же стал работать на департамент тайной полиции. Пусть Вас не смутит — я был попросту провокатором, и, благодаря мне, Лопухин арестовывал еще недавно моих товарищей. Такова жизнь!
Ныне же я разоблачен, и партия вынесла мне смертный приговор, отчего я и скрывался. Тут попались и Вы, князь! Признаюсь, мне было очень удобно за Вашей титулованной спиной. Но меня, после Вашего отбытия в Алжир, выследили и здесь — в Марселе. Значит, надо бежать дальше.
Еще раз приношу Вам свою искреннюю благодарность, и прошу не судить меня строго. Подписываюсь кличкой.
Жирный».
Сумбур русской жизни был невыносим. Даже вдали от России!
Витька Штромберг, пропивающий деньги рабочих, Сани Столыпин, жаждущий сенсации на крови, баронесса Мальтиц, которую лупят, словно шлюху, и, наконец… Как назвать его? Жирный?..
Осталось одно — сказал себе со вздохом: «Без працы не бенды кололацы!»
Барин барином, а деньги у него тоже не бешеные. Слава богу, фабрик он не заводил, домов в аренду не сдает, на бирже в «шахер-махер» не играет. Только служит! По-купечески, как это делала покойная maman, князь Мышецкий подвел итог. Осталось у него, как говорят мужики, «тока-тока!» — только-только, чтобы лет пять-шесть прожить безбедно, приплачивая к жалованью и случайным доходам от литературных занятий. Пора остановиться, но не мешает перед отъездом в Россию и показаться последний раз у «Максима».
В попутчики навязался корнет Ванечка Маслов, который второй год спасался от долгов за границей. Он поспешно заверил князя, что у «Максима» слишком много русских, а это ни к чему!
— Еще знакомых, князь, встретим! А лучше ехать в «Мадрид».
— Это где? — спросил Сергей Яковлевич.
— Да за Булонским лесом: отсюда ежели — как в Питере от Николаевского вокзала до Елагина… Ну, едем?
Было темно в старинном парке, когда на бесшумном моторе они подкатили к ресторану, занимавшему древний замок. Вышли лакеи в одеждах пажей, с факелами в руках, проводили гостей (по настоянию Ванечки) в отдельную беседку, убранную цветами. Было ясно, что Ванечка сгорает от стыда перед своими кредиторами, справедливо отыскивая уединения даже здесь, как нашкодивший кот. Но Мышецкого это одиночество не устраивало.
— Нет, нет, — заспорил он, — ведите нас в ресторан…
Ванечка был человеком ненадежным и быстро изменил князю ради одной полуголой мулатки, а Сергей Яковлевич остался в тоскливом одиночестве. Бабником он никогда не был и почти равнодушно, хотя и с интересом, наблюдал за этой роскошной вереницей дам; сияние бриллиантов было почти невыносимо, а меха вспыхивали искрами, как драгоценные камни. Князь был занят своими мыслями: «Что ж, вот вернусь, и снова пересуды… Не лучше ли податься в земскую статистику?»
И совсем неожиданно, разрубая воркующий говор женщин, в эту тихую музыку и шелест одежд, ворвался чей-то сиплый голос:
— Харсон! Хорилки!
Сергей Яковлевич перевел взгляд: Гапон… Собственной персоной, развалясь в кресле, сидел вождь фабрично-заводских рабочих Петербурга и требовал у гарсона «горилки».
Одет расстрига весьма прилично. Костюм у Гапона пошит наверняка у лучшего портного, нежели у него, князя Мышецкого…
Снова подскочил взволнованный Ванечка Маслов—
— Князь! Дай сотенный.
— Ну, на…
Ванечка тут же упорхнул, счастливый.
Глядя на Гапона, князь вспомнил убитого Плеве — как он предрекал? «Нас ждут потрясения и разливы крови…» Вот куражится на глазах у Мышецкого человек, которого надо яростно ненавидеть, как убийцу. И потрясения и разливы крови уже были…
Гапон вдруг жвякнул кулачком по столу:
— Гарсон, эй! Пусть играют «Реве та стогне…»
Француз ни бельмеса не понимал, и Мышецкий перевел ему просьбу мерзавца. В оркестре сыскался одесский еврей скрипач.
— Ну, ты, Мойша, — сказал ему Гапон. — Мою любимую… жги!
Томно закрыв глаза, скрипач заиграл, а Гапон сразу заплакал, бросив руки на стол, и голова его, подстриженная по последней моде, блестела от бриллиантина. Смазал — не пожалел!
Реве та стогне Днипр широкий,
Сердитий ветер завива…
— Князь! — снова подбежал Ванечка. — Не погуби… отдам…
— Ничего не получишь, — сурово отрезал Мышецкий. Вовсю плакал и убивался рядом Гапон.
Додолу верби гне вюоы,
Горами хвию отдийма…
— Растревожил ты меня, шпана одесская! — сказал Гапон, целуя скрипача в лысинку. — Говори, сколько дать тебе? Ну, не бойся — валяй смелее. Я теперь все могу! Мне теперь за слово платят… Знаешь, сколько? На русский счет выходит — по двадцать копеек. Да это и Пушкину так не платили… во!
Ванечка Маслов вернулся к столу князя расстроенный.
— Сорвалось, — сказал. — А такой бабец был!
— Не дури, — ответил Мышецкий. — Ешь, пей, слушай…
Из темноты парка, пронизанной отблеском факелов, вдруг возникла какая-то суета. Лакеи выстроились, как на параде.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Успокоился. Поглядел опять. Штромберг играл теперь завидную роль богатого туриста. «Бояр-рюсс»! А напротив него, блистая чешуей платья, сидела «змея». Особая порода проституток, когда с детства женское тело массажами и припарками превращают в узкую тростинку. На Руси про таких говорят: кожа да кости. Но кому-то нравится… Вот и Витька, по всему видать, был очарован.
Сергей Яковлевич отложил в бумажник сто франков сразу:
— Гарсон! Отнесите за тот стол и покажите содержимое даме.
Андрюша уже достиг состояния «птички».
— Слушай, — сказал, — а по шее не накидают? Здесь же республика! Чего пристаешь? Наверняка министерша какая-то.
Гарсон вскоре вернулся, протянув князю бумажник.
— Но иностранец, с которым пришла эта дама, добавил два «колеса»… Вам так нужна эта дама, мсье? — спросил гарсон.
Два «колеса» — всего десять франков. Штромберг скуп! И князь широким жестом бросил в бумажник еще десять «колес».
— Покажите даме это, — велел. — А ты, Андрюша, пей, пей! Чудо-ребенок, уже освоясь со станком, сам крутил винт.
Мигал на свечку, целился, вино текло. Кайзер был посрамлен. Сергей Яковлевич, вытянув шею, наблюдал издали, как поведет себя Штромберг — вор! Вот он, скупердяй, заволновался, что-то доложил, и гарсон опять вернулся — с бумажником и улыбкой:
— Эта дама нужна сегодня не только вам, мсье.
— Передай ей, — рассердился Мышецкий, — что она получит сколько ей угодно, только пусть пересядет к нам… А ты, Андрюша, пей и дальше, ты мне нужен в форме льва!
— Да на кой ляд? — горячился Легашев. — Ее-то? Тьфу… И не согреешься с такой… Да и разве ж это зад?.. Тьфу!
— Зато министерша! — сказал Мышецкий.
Он подкрутил винт, чтобы вино текло энергичней, и «птичка» превращалась во «льва» скорее, нежели думал князь.
— Такие деньги… — вдруг заговорил, порыкивая, Андрюша. — А за што? Было бы што пить тут… Да в Туле у нас за такие-то гроши бочку на дом прикатят. Да еще поклонятся… Эй, чеаэк!
— Видишь, — показал ему Мышецкий. — Вон, вскочил из-за стола, даму оставил… Знаешь, он как раз и есть тот, кто изобрел чайник с ручкой! Поди же, Андрюша, как самоварный король, и докажи ему, откуда лучше чай пить — из самовара или… Ну, конечно же, не из чайника! Иди же…
Андрюша нагнал Штромберга уже в дверях. И сразу замелькали в воздухе руки и ноги. Белые панталоны зубатовца болтались штрипками. Будущий гласный вышибал Штромберга по всем правилам Купеческого клуба. Месть за электрический чайник была ужасной!.. Будущее должно принадлежать самовару! Это же ясно и так. Но этого не могли понять французы, и Мышецкому пришлось взять слово.
— Честные граждане, — сказал он, позвякав бокалом, — разве вы не узнаете своих русских союзников? В России, как известно, отсутствуют элементарные принципы свободы, которой вы, французы, имеете право гордиться. Потому-то, чтобы разрешить спорные вопросы, русские и выезжают за границу… Не надо мешать им!
Вскоре Андрюша вернулся: без манжет, манишка на шее перекручена в жгут, а под глазом — аппетитная посишоха.
— Я же говорил… — сказал он, непонятно к чему.
Повиливая жалкими фасолинами бедер, «змейка» вдруг выросла возле их стола, блестя чешуей, и Мышецкий стал прощаться:
— Я оставляю вас, дети мои. Андрюша, теперь ты можешь пить даже пиво. Больше ничего ей не давай — все получила!..
Утром долго скреблись в дверь, прося, чтобы впустили. Конечно, это был Андрюша, чудо-ребенок и прочее.
— Иди, иди, поросенок, — впустил его Мышецкий.
— А что делать? — взгрустнул Андрюша. — Отправь телеграммку.
— Неужто чист?
— Аки голубь.
— Ну, пиши. Отправлю!
Андрюша сочинил так, жалостливо: «Из тюрьмы выпустили, срочно сажают в другую. Высылай на Марсель на великое дело свободы. Не скупись, привезу подарки». Прочел вслух и спросил:
— Добавить ли чего?
— Добавь: «Крепко целую…»
Отправил. Морем князь отплыл в Алжир.
2
Никаких следов Иконникова с Алисой не отыскал и вернулся обратно в Европу. Разноцветные огни Ниццы наплывали из ночи, уже доносилась музыка прибрежных шантанов, и все тише становился ликующий ропот моря. Думалось в этот момент как-то особенно чисто и ясно: «Все это — лишнее, и надо ехать обратно в Россию, сам от себя не убежишь… Будь что будет!»
Пароход прибыл как раз к отходу последнего поезда в Монте-Карло, где возле рулетки всегда можно встретить дорогих соотечественников, и Сергей Яковлевич пересел с палубы в вагон. К нему сразу подошел итальянец-проводник. Сказал:
— Всего пять франков, и кое-что узнаете о себе. Поверьте, я служу на этой дороге давно и научился угадывать людей…
Мышецкий, чтобы отвязаться, дал ему монету.
— Ставьте! — посоветовал проводник. — Ставьте на двадцать восемь с уменьшением на семерку.
— Спасибо. Но я не играю…
Выходя из поезда в Монте-Карло, Сергей Яковлевич случайно обратил внимание на номер вагона — двести восемьдесят семь: весьма показательно! Но играть он действительно не собирался. Никогда не был охотником, а тем более — игроком. Карты попросту презирал.
И вот он — «Рулетенбург», воспетый в России Достоевским и Дершуа! Сколько здесь разорено русских мужиков, разграблено деревень и спущено с молотка родовых имений! Особенно вот в такие сезоны «бояр-рюсс», когда бедную Россию заметало снегами. А здесь цветут пальмы… Теперь уже не продашь мужиков, да и усадебки стоят в тени заброшенных парков, заколоченные досками. Полусгнившие, таинственные! Но «бояр-рюсс» еще живы. Еще рвут с пальцев последний перстенек дедушки, еще вынимают из ушей бабушкины бриллианты…
И кружится шарик: вжик — мимо!
Сергей Яковлевич не успел оглядеться, как подошла к нему тверская землячка — баронесса Мальтиц, с глазами, выпученными от застарелой базедовой болезни.
— Евпраксия Федоровна! — обрадовался ей Мышецкий.
Женщина повлекла его за собой, туда, где крутилась рулетка.
— Я взяла слишком высоко, — шептала она страстно, как шепчут слова любви. — Поставила сразу на пятьдесят шесть, и все уже мне ясно…
— Помилуйте, Евпраксия Федоровна, — упирался Сергей Яковлевич. — Я не имею никакой охоты играть…
Тяжело дыша больными легкими, женщина его убеждала:
— Ставьте, ставьте! Я знаю: сейчас-то и начнется…
Она подтолкнула Мышецкого к столу, злобно выкрикнув за него первую цифру — тридцать пять.
— Banko, — был вынужден согласиться Мышецкий. Мальтиц из-за спины проследила за первым проигрышем князя.
— Еще ниже — на семь! — И со стоном куда-то отошла…
Сергей Яковлевич очутился в положении болвана: все на него смотрели, выжидая. Для начала пошелестел стофранковой бумажкой. Быстро прикинул: тридцать пять минус семь — двадцать восемь. И получилась та самая цифра, на которую советовал ставить и проводник. Забавно! Мышецкий поставил на двадцать восемь, и шарик, долго кружась, пошел на выигрышный круг. «Жммух!» — лопатка крепье, придвинула к нему первую горку кредиток и золота. Чья-то холеная рука, из-под локтя князя, уже забралась в эту вожделенную груду, и спазматически были скорчены вороватые бледные пальцы. Сергей Яковлевич больно треснул по этой лапе, даже не оглянувшись — кто этот наглец.
Двадцать один минус семь — четырнадцать… «Жжжжух!» — снова выигрыш. Сергей Яковлевич скинул перчатки, выбрал из денег крупные купюры, насыпал золото в карманы, а всю мелочь (которой было много) выдвинул опять на решительное «banko». Итак, четырнадцать минус семь — семь… «Жжжжух!» — крупье посмотрел на него чересчур внимательно и даже не улыбнулся.
— Рискнете и далее, мсье? — спросил равнодушно.
Но у него осталась последняя «семерка». Что с ней делать?
— Тридцать пять, — неожиданно для самого себя сказал он.
Впервые в жизни своей Сергей Яковлевич ощутил тот самый азарт, который сгубил столько людей. Закрыл глаза и только слушал, как с журчанием, словно ручеек е лесу, рыскает по кругу окаянный шарик… «Найдет или проскочит?» И снова: «Жжжжух!» Открыл глаза, к нему подгребают еще выигрыш.
— Благодарю, — сказал он и, опустив голову, быстро вышел.
Сбежал в вестибюль. Баронесса Мальтиц сидела на диване, напротив нее стоял щуплый молокосос и хлестал ее справа налево по лицу. Мальтиц мотала головой, часто повторяя:
— Нет… нет… Да нет же!
Конечно, к ней Мышецкий уже не подошел. Да и стоило ли здесь выискивать других? Никто из них наверняка не думает о России. Лучше уж вернуться к Андрюше, чудо-ребенку…
Утром поезд доставил его в Марсель, и консьерж при входе протянул письмо.
«Чудо-ребенок» сообщал о себе следующее:
«Ваше сиятельство, высокородный князь!
Пусть мое письмо Вас не удивляет. Должен принести Вам, князь, свое нижайшее извинение за то, что выдавал себя не тем, кем являюсь на самом деле.
Ваша доброта беспредельна, и я отвечу на нее искренностью… Незаконный сын провинциальных актеров, я со студенчества примкнул к анархистам. Но вскоре же стал работать на департамент тайной полиции. Пусть Вас не смутит — я был попросту провокатором, и, благодаря мне, Лопухин арестовывал еще недавно моих товарищей. Такова жизнь!
Ныне же я разоблачен, и партия вынесла мне смертный приговор, отчего я и скрывался. Тут попались и Вы, князь! Признаюсь, мне было очень удобно за Вашей титулованной спиной. Но меня, после Вашего отбытия в Алжир, выследили и здесь — в Марселе. Значит, надо бежать дальше.
Еще раз приношу Вам свою искреннюю благодарность, и прошу не судить меня строго. Подписываюсь кличкой.
Жирный».
Сумбур русской жизни был невыносим. Даже вдали от России!
Витька Штромберг, пропивающий деньги рабочих, Сани Столыпин, жаждущий сенсации на крови, баронесса Мальтиц, которую лупят, словно шлюху, и, наконец… Как назвать его? Жирный?..
Осталось одно — сказал себе со вздохом: «Без працы не бенды кололацы!»
Барин барином, а деньги у него тоже не бешеные. Слава богу, фабрик он не заводил, домов в аренду не сдает, на бирже в «шахер-махер» не играет. Только служит! По-купечески, как это делала покойная maman, князь Мышецкий подвел итог. Осталось у него, как говорят мужики, «тока-тока!» — только-только, чтобы лет пять-шесть прожить безбедно, приплачивая к жалованью и случайным доходам от литературных занятий. Пора остановиться, но не мешает перед отъездом в Россию и показаться последний раз у «Максима».
В попутчики навязался корнет Ванечка Маслов, который второй год спасался от долгов за границей. Он поспешно заверил князя, что у «Максима» слишком много русских, а это ни к чему!
— Еще знакомых, князь, встретим! А лучше ехать в «Мадрид».
— Это где? — спросил Сергей Яковлевич.
— Да за Булонским лесом: отсюда ежели — как в Питере от Николаевского вокзала до Елагина… Ну, едем?
Было темно в старинном парке, когда на бесшумном моторе они подкатили к ресторану, занимавшему древний замок. Вышли лакеи в одеждах пажей, с факелами в руках, проводили гостей (по настоянию Ванечки) в отдельную беседку, убранную цветами. Было ясно, что Ванечка сгорает от стыда перед своими кредиторами, справедливо отыскивая уединения даже здесь, как нашкодивший кот. Но Мышецкого это одиночество не устраивало.
— Нет, нет, — заспорил он, — ведите нас в ресторан…
Ванечка был человеком ненадежным и быстро изменил князю ради одной полуголой мулатки, а Сергей Яковлевич остался в тоскливом одиночестве. Бабником он никогда не был и почти равнодушно, хотя и с интересом, наблюдал за этой роскошной вереницей дам; сияние бриллиантов было почти невыносимо, а меха вспыхивали искрами, как драгоценные камни. Князь был занят своими мыслями: «Что ж, вот вернусь, и снова пересуды… Не лучше ли податься в земскую статистику?»
И совсем неожиданно, разрубая воркующий говор женщин, в эту тихую музыку и шелест одежд, ворвался чей-то сиплый голос:
— Харсон! Хорилки!
Сергей Яковлевич перевел взгляд: Гапон… Собственной персоной, развалясь в кресле, сидел вождь фабрично-заводских рабочих Петербурга и требовал у гарсона «горилки».
Одет расстрига весьма прилично. Костюм у Гапона пошит наверняка у лучшего портного, нежели у него, князя Мышецкого…
Снова подскочил взволнованный Ванечка Маслов—
— Князь! Дай сотенный.
— Ну, на…
Ванечка тут же упорхнул, счастливый.
Глядя на Гапона, князь вспомнил убитого Плеве — как он предрекал? «Нас ждут потрясения и разливы крови…» Вот куражится на глазах у Мышецкого человек, которого надо яростно ненавидеть, как убийцу. И потрясения и разливы крови уже были…
Гапон вдруг жвякнул кулачком по столу:
— Гарсон, эй! Пусть играют «Реве та стогне…»
Француз ни бельмеса не понимал, и Мышецкий перевел ему просьбу мерзавца. В оркестре сыскался одесский еврей скрипач.
— Ну, ты, Мойша, — сказал ему Гапон. — Мою любимую… жги!
Томно закрыв глаза, скрипач заиграл, а Гапон сразу заплакал, бросив руки на стол, и голова его, подстриженная по последней моде, блестела от бриллиантина. Смазал — не пожалел!
Реве та стогне Днипр широкий,
Сердитий ветер завива…
— Князь! — снова подбежал Ванечка. — Не погуби… отдам…
— Ничего не получишь, — сурово отрезал Мышецкий. Вовсю плакал и убивался рядом Гапон.
Додолу верби гне вюоы,
Горами хвию отдийма…
— Растревожил ты меня, шпана одесская! — сказал Гапон, целуя скрипача в лысинку. — Говори, сколько дать тебе? Ну, не бойся — валяй смелее. Я теперь все могу! Мне теперь за слово платят… Знаешь, сколько? На русский счет выходит — по двадцать копеек. Да это и Пушкину так не платили… во!
Ванечка Маслов вернулся к столу князя расстроенный.
— Сорвалось, — сказал. — А такой бабец был!
— Не дури, — ответил Мышецкий. — Ешь, пей, слушай…
Из темноты парка, пронизанной отблеском факелов, вдруг возникла какая-то суета. Лакеи выстроились, как на параде.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13