Однако я заставила себя освоить то, что сейчас стало частью моего ремесла, и, упорно трудясь, я овладела хитрой вышивкой, которой учила меня Равинга — поспешно и порой нетерпеливо, поскольку ей нелегко было справиться с собственной убежденностью, что каждый способен быть так же искусен, как она сама, если только чуть постарается.В течение этого дня я, тщательно подбирая цвета и следя за наклоном стежка, вышивала узор, который мог бы подойти для наплечной сумки высокопоставленного слуги одного из Шести Домов. Но ни к чему, что я знала или слышала когда-либо, этот узор отношения не имел, поскольку вышивала я голову песчаного кота, так тщательно изображенную, что она казалась маской настоящего животного, сорванной с его черепа и уменьшенной в несколько раз.Хотя геральдические звери обычно изображаются выражающими каждый по-своему вызов или угрозу, этот был спокоен, словно кот был всезнающим и наблюдал за происходящим вокруг, еще не готовый принять участие в событиях.Глаза его были из искусно обработанных драгоценных камней — чистых золотистых цитринов. Они были не огранены, как обычно поступают с им подобными, а отшлифованы, и, когда я внимательно рассматривала их, мне казалось, что я видела в их глубине тонкий, как волос, черный штрих вертикального зрачка.Я закончила большую часть работы над головой животного и занялась рамкой из солнечных камней и золотой нити, такой тонкой и чистой, что ее можно было нечаянно перегнуть и порвать, если делать работу второпях. Это обрамление, несмотря на свою затейливость, не отвлекало внимания от не столь изукрашенного изображения, полного некой внутренней силы.Когда я отложила одну из игл, с вдетой в нее ниткой и взялась за другую, я заметила, что глаза моей наставницы закрыты. Дыхание ее замедлялось, пока промежутки между вдохами не стали невероятно долгими. Признаки было невозможно не узнать. Хотя Равинга и не совершала приготовлений к видениям, ей явно предстояло одно из них.Дыхание ее становилось все медленнее, руки упали на поверхность маленького рабочего столика и сомкнулись в слабый замок. Сейчас Равинга шла путями теней — мне раз или два доводилось это делать, и я прекрасно знала, насколько это изматывает и тело, и разум.Она в последний раз вздохнула и, казалось, полностью отрешилась от внешней жизни. Я беспокойно поерзала. Тем, кто видит другого в таком состоянии и точно знает, какие опасности оно таит, всегда неуютно. Я позволила своей работе выскользнуть из разжавшихся пальцев.Моей обязанностью было исполнять роль ее стража. Равинга, когда уходила далеко, обычно надежно запиралась в своей спальне, но сегодня случилось по-другому, и это было лишним поводом для тревоги. Я медленно сунула руку в поясную сумку, прилагая все усилия, чтобы ни жестом, ни звуком не потревожить ее и не разорвать случайно заклинание, которое она сейчас плела. Мои пальцы коснулись гладкой от долгого употребления поверхности, и я извлекла наружу пастушью флейту.Я снова и снова повторяла тихий напев, наблюдая за Равингой. Мы и прежде занимались этим, и я знала, что следует делать в таких случаях, но все равно первая попытка могла оказаться неудачной. Тот, кто ищет силу, должен испытывать трепет и страх, а если нет — значит, этот глупец мало смыслит в запретных искусствах, с которыми заигрывает.Кожа Равинги была темнее, чем у большинства вапаланцев, — думаю, это было следствием ее дальних странствий по всем пяти королевствам. Она не была госпожой из высшей знати, чтобы ходить, спрятав лицо от солнца под вуалью. Теперь я видела, как по ее темной коже разливается румянец. Губы ее чуть приоткрылись, она тяжело дышала, словно сражаясь за воздух. Я внимательно смотрела на нее. Нет, еще не время пытаться ее будить. Если я сделаю это слишком рано, она разгневается на меня, и справедливо.Смутные перемены коснулись черт ее лица, оно чуть осунулось, проявились стершиеся следы какой-то прошлой борьбы. Я увидела тень над ее верхней губой, которая начала расползаться, окаймляя ее рот, и едва не вздрогнула — на моих глазах, так же как кто-нибудь мог бы примерять плащ путешественника, моя наставница надевала чужой облик, причем мужской.Хинккель! Почему? Я чуть не сломала флейту надвое. Я и раньше видела, как на лице Равинги возникали такие теневые маски перед тем, как она погружалась в глубокое прозрение. Но что же есть такого важного в этом всеми отвергнутом сыне старого армейского командира, происходящем из семьи, утратившей свое значение давным-давно и на этом самом потомке (если слухи правдивы) пришедшей к постыдному концу?В нас обеих кипела не только жара дня. Моя госпожа словно была охвачена огнем лихорадки. Впервые ее руки поднялись из этого безвольного замка на столе и стали двигаться так, словно она тянула к себе что-то очень важное. Как лекарь…Я держала флейту у губ, хотя все еще не послала призыва ее блуждающей душе. Этот Хинккель страдал от какой-то болезни, и моя госпожа пыталась прогнать из него этот недуг!Равинга закашлялась, чуть согнулась, словно в болезненном напряжении. Ее руки шарили вокруг, словно она пыталась найти на ощупь что-то невидимое. Я схватила кубок, стоявший сбоку, от моего резкого движения жидкость в нем всколыхнулась, и я почувствовала сильный запах трав. Я всунула кубок в руку моей хозяйке, и она все так же вслепую поднесла его к губам и выпила. Один долгий глоток почти что осушил кубок.Я знала, что она делает это не для себя одной, и что это лекарство предназначено для того, чтобы она передала внутреннее исцеление от себя к Хинккелю.На ее тонком зеленом одеянии не было ни следа крови. Часто прославленный и почитаемый лекарь способен отразить на своем теле боль или рану нуждающегося в его помощи. Крови не было, за одним исключением — она снова уронила левую руку на колени и повернула ее ладонью вверх, показывая темные вздувшиеся отметины, рану, которая могла загноиться.Теперь мне не нужны были подсказки. Это я уже делала дважды раньше, когда училась разделять силу Равинги. Я взяла у нее кубок. На самом дне еще оставалось около глотка лекарства.Моя работа упала в стороне незамеченной, я схватила маленький кусок мягкой ткани, смочила его в остатках зелья и, с силой прижав руку Равинги к ее собственному колену, поскольку она попыталась было вырваться, протерла влажным лоскутом рану, которая на самом деле была у другого человека.Дважды Равинга шипела и пыталась освободиться, но я держала ее так, что вырваться она не могла. Отметина зарубцевалась, взбугрившись над изуродованной ею кожей. Я могла почувствовать под рукой эту распухшую красную плоть.В моей гортани зародилось мелодичное мурлыканье, которое было частью исцеления. Я не могла воспользоваться флейтой, пока прижимала тряпочку к ее руке.Я колебалась между двумя противоречивыми предположениями. Одно — что я сделала все как надо, другое — что я вмешалась в то, что лучше было бы оставить в покое. Сейчас рубцы уменьшались, бледнели, тревожная краснота уходила.Из ниоткуда вдруг пришли слова, которые я не могла понять, хотя сама произнесла их. Странная рана на запястье Равинги начала исчезать. Мне не верилось, что она снова будет угрожать моей госпоже.На ее коже остался только шрам. Я отложила тряпочку, которую использовала, поднесла к губам флейту и начала играть.Я не беспокоилась о подборе нот, скорее они сами приходили ко мне, быстро сменяя одна другую, как если бы я бессознательно придерживалась музыкального узора, настолько хорошо мне известного, что я могла не думать о том, что играю.Пока я играла, напряжение силы, перед которой я так благоговела и которой так боялась, ослабло. Голова Равинги упала на грудь, словно она выполнила задачу, которая едва-едва была ей по силам.Флейта замолкла. Я отняла ее от губ и сидела, держа ее в пальцах. Сейчас на правом запястье Равинги не было никаких отметин, но широкий браслет, который она всегда носила на левом предплечье, сполз, открывая шрам — старый, но неотличимый от того, что я видела. Глаза ее были закрыты, и она дышала ровно, как во время глубокого здорового сна.Я посмотрела на кошачью голову, которую вышивала. Цитриновые глаза — я могла поклясться, что они были живыми! Я не могла объяснить, что мы сейчас вдвоем сделали, кроме того, что Равинга только что довела до завершения ритуал великой силы.Жара и боль — разве что последняя была теперь слабее — легким ударом плети вернули мне память о том, кто я такой. Я уставился прямо перед собой. Надо мной раскинулось ночное небо. Огромный шершавый язык вылизывал мою щеку. Я увидел, что справа от меня лежит самка песчаного кота. В темноте ночи ясно виднелись только ее глаза, но они удержали меня взглядом, когда я попытался было поднять руку.— Великая. — Мой голос прозвучал хриплым шепотом.— Друг. — Моя голова раскалывалась, словно я много часов пытался понять смысл незнакомой мне речи. Я вскрикнул от удивления, поскольку был уверен, что это не сон, что я действительно улавливаю осмысленную речь в звуках, что исходят из горла этой огромной пушистой кошки.Только мне было не до чудес. Я все еще был пленником недугов, обрушившихся на меня, когда клыки кошки сомкнулись па моем запястье.Но мне показалось, что я слышу какую-то музыку, что была мне знакома так давно, что уже стала частью меня самого.Эти звуки взлетали и падали, и я словно видел разлетающуюся капельками воду, как от струйки, льющейся из горлышка кувшина в чашку.Затем наконец наступила тишина, и я заснул. 9 Я лежал на спине, завернувшись в складки собственного плаща. Боль из запястья ушла. Я чувствовал себя радостным, довольным тем, что я здесь. Очередной сон? Нет, я был уверен, что это не так. Без сомнения, я слышал и понимал разговор песчаных котов моментом ранее, когда самка ушла, оставив своего супруга на страже.Я — Клаверель-ва-Хинккель. Мои веки были тяжелыми. Мне трудно было развеять окружавший мое сознание туман. Ветер гладил мою иссушенную пустыней кожу. Я щурился, когда он вздымал клубы пыли на фоне темной скалы. Это — место крайнего одиночества, на какое-то мгновение подумал я…— Мироурр. — Я старался как можно точнее выговорить это труднопроизносимое имя.Мне ответило ленивое вопросительное урчание. Огромная голова приподнялась с передних лап, золотистые глаза окинули меня критическим взглядом. Точно так же на меня смотрели на тренировочной площадке моего родного острова, где я учился владеть оружием, — даже это огромное тело, покрытое золотисто-серым мехом, было под стать широкоплечим и тренированным телам боевых командиров моего отца.Я мог говорить, быть понятым, получать ответ. Иногда мне казалось, что я разделяю лагерь с одним из моих родичей. Смерть таилась где-то внизу — крысы не могли быть истреблены окончательно. Но я постарался отогнать эту мысль хотя бы на время.— …Меткин с Дороги Грабителей… — Я ясно услышал эти слова. Кот перебирал воспоминания. — Это герой многих битв. Его имя называют в дни воспоминаний, и истории о его подвигах — гордость его клана. — Глубокое гортанное урчание его речи походило на мурлыканье. — А до него — Мьярт от крови Пяти, который бился за многих. — Огромный кот подтянул к себе лапу, оставив пять параллельных полосок на поверхности скалы. — После него — Мас-лазар… и другие, многие другие. Мироэ… Меэстер… — Он зевнул, словно перечисление этих обрывков истории вызвало у него желание вздремнуть.— А эти герои были дружны с моим народом? — Мне приходилось тщательно выговаривать слово за словом, поскольку я не был уверен, что мой чуждый для них голос сможет правильно воспроизвести эти непростые имена.Мироурр отрицательно мотнул головой, полуприкрыв сонные глаза.— Наш клан ходит далеко от чужих дорог. Миф-форд погиб, когда дули жестокие ветра. Он говорил с одним из живущих отдельно, взыскующих знания. Но тот мог запомнить только немногое из того, что ему было рассказано. Но каково начало, таков и конец.Теперь его глаза закрылись. Мои тоже, поскольку обрывки знаний, которыми он со мной поделился, кружились у меня в голове, не складываясь в нечто строго осмысленное. Но и глубже заглядывать я не желал.Мой сон был похож на путешествие по странным местам, где кто-то, всегда остающийся рядом со мной, пытался вынудить меня что-то сделать, но я ускользал и легко уклонялся от надзора, который заставил бы меня трудиться.Я проснулся от другого звука — от скрежета огромных когтей по камням. Я приподнялся на локте, чтобы лучше видеть. Неподалеку от меня сидела кошка. И была она не одна. Копируя ее торжественную позу, глядя на меня круглыми, по-детски пытливыми глазами, рядом с ней сидел кот-подросток. Его пасть была слегка приоткрыта, и он громко и часто дышал.Хотя он был окрашен так же, как и его родители, пятна на его шкуре были более размытыми, мех — не столь густым, а подушечки лап — слишком крупными, как у всех детенышей. Но со временем он обещал сравняться со своим отцом.Марайя, кошка, подтолкнула его вперед лапой.— Мурри. — Ее речь была едва отличима от мурлыканья. — Это один из наших детей, гладкокожий. Как принято и у вас, наша молодежь в свое время отправляется набираться ума. Мурри станет тебе младшим братом, помогая клыком и когтем.Она замолчала, и я снова начал сражаться со звуками языка пушистых:— Госпожа, а ты не боишься доверить своего котенка мне, родичу тех, кто охотится на вас?Может, песчаные коты и не умеют смеяться, но ценят юмор, что чувствовалось и в ее ответе.— Доверить его тебе, детеныш? Нет, скорее, мы поручаем ему тебя.— Но…— Именно так, детеныш, — ответил Мироурр. — Здесь произошли странные события. Я был беззащитен перед твоим ножом. Но ты не отнял у меня жизнь, а старался спасти меня. Мы плечом к плечу сражались против отвратительных порождений тьмы.— И еще, старик, — вмешалась Марайя, — ты сочувствовал ему и не оставил на растерзание тварям.— И ты теперь не тот, кем был прежде, — продолжал Мироурр. — Теперь в тебе наша кровь. На тебе наша печать.Я посмотрел на свое запястье. Там был шрам, но рана зажила хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35