Но дело в том, что около Екатерины II стоял Потемкин — более могущественный, чем, пожалуй, сама императрица. Правда, сейчас трудно представить себе, какую выгоду могла бы иметь для Потемкина смерть великой княгини. Но вот что говорят факты: акушерка, помогавшая великой княгине разрешаться от бремени, была рекомендована Потемкиным. После смерти великой княгини эта акушерка получила пожизненную пенсию в 2400 рублей серебром в год. Впоследствии она пользовалась неизменным благоволением Потемкина и графа Безбородко, которые часто принимали ее у себя и приглашали к своему столу.
Чем можно объяснить всю эту необыкновенную милость? Почему акушерке даже после несчастного исхода родов назначили такую крупную по тому времени пенсию, когда почтенного Альмана пугали, что несчастный исход будет стоить ему головы?
Все это — такие вопросы, на которые едва ли кто-нибудь может дать правдоподобный ответ, за исключением того, который уже дало общественное мнение Европы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Таинственные превращения
В том самом письме (от 12 мая 1776 года), о котором уже говорилось, Екатерина II написала Вольтеру следующее:
«...Кроме всего этого, меня, как мать, страшно мучает совершенно необъяснимое явление: великий князь, относившийся к жене при ее жизни почти с ненавистью, теперь, после ее смерти, чтит ее как святую и предается настолько безграничной скорби, что безвыходно просиживает неделями в своих комнатах в Павловске, довольствуясь обществом молодого пажа, недавно принятого им на службу. Он до такой степени предается необузданному раскаянию из-за того, что не дал покойной всей той любви, которой она заслуживала, что врачи серьезно опасаются за его здоровье и боятся расстройства умственных способностей великого князя. Я настояла, чтобы Павел переехал из Павловска в Царское Село, так как там его на каждом шагу мучали воспоминания, и надеюсь, что шумная жизнь большого двора развлечет его и отвлечет от грустных мыслей».
Но надежды матери-монархини не оправдались: переехав по ее настоянию в Царскосельский дворец, Павел Петрович зажил полным нелюдимом, совершенно не показывался из своих апартаментов, расположенных в дальнем крыле дворца, и просиживал дни напролет, заперевшись с пажом Осипом.
Этот Осип служил предметом усиленных толков, пересудов и сплетен. Никто не знал ни откуда он, ни кто он. Не знали ни его пола, ни той роли, которую он играл при великом князе. Одни уверяли, что это — переодетая девушка, с которой великий князь отвлекается от траура по почившей супруге. Другие говорили, что женственность еще не доказывает принадлежности к женскому полу, что и Ганимед тоже был женствен, а Осип именно состоит Ганимедом при великом князе, неприятно пораженном скандалом с Нелидовой. Третьи — самые немногочисленные, так как это были тайно симпатизировавшие наследнику лица — доказывали, что нельзя всегда и вечно подозревать только дурное, что Осип — самый настоящий мальчик, отличающийся крайне веселым и живым нравом; кроме того, он отлично поет, пляшет и играет на струнных инструментах. Всем этим он, подобно Давиду, отгоняет злого духа, терзающего Саула-Павла, чем и ограничивается его роль.
Нечего и говорить, что самые скверные, грязные сплетни распускались дамами и что им склонны были верить больше всего.
Но великий князь не обращал внимания ни на что и продолжал избегать придворного общества, довольствуясь уединением с Осипом.
Однажды, когда они, по обыкновению, сидели запершись, в коридоре соседней комнаты послышались чьи-то громкие шаги, и затем в дверь решительно постучали.
— Кто бы это мог быть? — спросил паж, который лежал у ног Павла Петровича, словно хорошенькая левретка. 94
— Тише, тише, Осип, — шепнул ему великий князь, — сделаем вид, будто мы совершенно не слышим этого дерзкого стука.
Через некоторое время стук повторился, и по силе ударов можно было понять, что стучавший в дверь уполномочен на это.
— Да спросите же, кто это такой, кто позволяет себе мешать вам?
— Молчи, Осип, — прервал его великий князь, — я не желаю, чтобы мне мешали.
В дверь постучали в третий раз, еще громче, чем прежде.
— Кто там? — взбешенным тоном крикнул великий князь, вскакивая на ноги, причем Осип одновременно с ним тоже вскочил с пола.
— Ваше императорское высочество, — ответил голос из-за дверей, — ее императорское величество приказали мне передать вашему высочеству о своем желании немедленно видеть вас, чтобы поговорить с вами, ваше высочество, о важном деле.
— Передайте, что я не расположен сейчас к разговорам.
— Ваше высочество, умоляю вас принять к сведению, что ее величество приказали не принимать никаких отговорок и желают во что бы то ни стало видеть вас, ваше высочество, сейчас же.
— А я не хочу, вот и все!
— Ее величество изволили приказать в случае, если вы, ваше высочество, не захотите повиноваться ее просьбе, взломать двери и употребить силу.
— Это кто там у дверей? Полковник Строганов, кажется? — спросил великий князь, с трудом подавляя в себе бешенство.
— Точно так, ваше императорское высочество.
— Скажи, Строганов, вероятно, у моей матушки находится Потемкин?
— Только что изволили отбыть.
— Ну, конечно! — гневным шепотом сказал Павел Петрович на ухо Осипу. — Каждый раз, когда этот господин побывает у матери, ее злоба ко мне удесятеряется! Господи, доколе же мне терпеть! Осип, что же делать?
— Конечно, повиноваться приказанию вашей матушки! Открывайте, ваше высочество, открывайте, — посоветовал паж, — а я спрячусь в футляр этих часов и оттуда буду все видеть и слышать.
Паж, словно привидение, исчез в футляре часов. Великий князь отпер дверь.
— Вы одни, ваше императорское высочество? — спросил Строганов, удивленно обводя комнату взглядом.
— Как видишь.
— Удивительно! А я готов был поклясться, что у вас кто-то сидит, потому что я явственно слышал какой-то шепот...
— Вот и ошибся, милейший шпион! Я просто разговаривал сам с собой.
— Осмелюсь покорнейше просить вас, ваше высочество, последовать за мной к ее величеству!
— Да когда же, черт возьми, ее величество перестанет обращаться со мной, как с мальчишкой! — крикнул, не сдержав злобы, Павел Петрович.
— Благоволите обратиться с этим вопросом лично к ее величеству. Ведь я — только исполнитель приказаний; меня, ваше высочество, не спрашивают, по душе ли мне то или иное приказание, а приказывают исполнять — вот и все. Если бы я мог выбирать себе поручения. ..
— А знаешь, Строганов, — сказал Павел Петрович, мрачно глядя на офицера, — ты никогда не сделаешь карьеры: ты и для подлости-то слишком мелок. Все норовишь между двух стульев сесть! А хочешь, я сейчас скажу ее величеству, что ты недоволен ее поручениями? Что ты, какой-то полковник позволяешь себе выражать мне, наследнику престола, затаенное сочувствие? Да не
4 Аттила России
бойся, ведь я не ты — мне выслуживаться не надо! Ну, идем!
Они отправились к государыне.
Когда вдали смолк шум их шагов, из футляра часов выскочил паж. Он повертелся с кокетливыми ужимками перед зеркалом, приводя в порядок свои густые, курчавые волосы, растрепанные ласковой рукой великого князя, и сказал:
— Вот несчастный человек этот Павел! Легко ли иметь такую маменьку? Бог знает что такое!.. Допустить подобное обращение... Положим, будь я на месте великого князя, я не позволил бы передавать мне таким образом приказания... А все этот негодяй Потемкин. Ну, погоди же ты у меня!..
Императрица ждала великого князя с огромным нетерпением. Павел Петрович показался ей более убитым, чем всегда.
— Ты все еще грустишь, бедный Павел? — сказала она. — Неужели ничто не в состоянии развеять твою грусть?
— Ничто, решительно ничто! Когда я думаю о том, что неловкость проклятой акушерки подкосила такое молодое, такое чистое, такое очаровательное создание, как моя покойная Наташа, я готов биться головой о стену, и мне самому хочется умереть.
— Зачем доводить чувство до смешного, до уродства? Нет таких сердечных ран, которых нельзя было бы залечить, и в этом отношении время — лучший целитель.
— Но я не могу, не могу... Подумать только, что я относился к Наташе так неласково, так не любовно...
— А тебе никогда не приходило в голову, что то инстинктивное отвращение к жене, которое ты испытывал при ее жизни, происходило из бессознательных, но справедливых побуждений?
— Что это значит?
— То, что ты был справедливее к живой жене, чем к мертвой, Павел! .
— Но почему?
— Потому что она изменяла тебе!
— Вы повторяете старые сказки, ваше величество! Очевидно, вы имеете в виду Державина?
— Нет, потому что Наталья любила не Державина, а его музу. Она искренне любила поэзию — очень часто у безнравственных женщин любовь к поэзии совмещается с самым неприкрытым развратом. Не возмущайся, не старайся придумать мне какую-нибудь новую из грубостей, на которые ты так щедр!.. У меня в руках письма, которые черным по белому доказывают ее измену!
— Его имя! — прохрипел великий князь, хватаясь за сердце и бледнея как мертвец.
— Это — твой былой друг, граф Андрей Разумовский, и за это-то Господь покарал ее, срубив и дерево и плод!
— Матушка, вы разрываете мне сердце! Но... я не могу верить вам!
— Как, ты сомневаешься в моих словах? Ты хочешь доказательств? Хорошо! Вот! — Государыня встала, выдвинула потайной ящик бюро, достала оттуда связку писем и подала ее сыну, говоря: — Вот прочти, и тогда поверишь!
— Да, — сказал великий князь, — эта змея изменяла мне... Словно завеса упала теперь с моих глаз. Боже...
— Ты хочешь впасть в другую крайность, Павел! Предоставь все это дело забвению и постарайся найти утешение в объятиях другой жены!
— Нет, о браке нечего и думать. Мне отвратительна самая мысль...
— Павел, но это необходимо: ведь государство должно иметь наследника трона. Вспомни, ведь уже недалеко то время, когда ты будешь русским императором!
— Лучше умереть, чем жениться во второй раз!
— Павел, я прошу тебя!
— Я проучу этого негодяя, обольстившего Наталью, так, что он не скоро забудет меня...
— Павел, в благоустроенном государстве не может быть терпима месть. Пока государыня я, я и наказываю и милую!
— Так вы, ваше величество, предполагаете помиловать негодяя, лишившего вашего сына и чести и счастья?
— Ты не очень-то дорожил этим счастьем при жизни Натальи. Как знать — может быть, именно благодаря твоему пренебрежению она и поддалась соблазну! Но все равно, это дело прошлое. Разумовского я накажу сама, и накажу как следует, но только в том случае, если ты не откажешь мне в повиновении! Павел, еще раз говорю тебе: ты должен жениться!
— Никогда!
— Смотри! Ты знаешь, моя воля непреклонна. Что не гнется, то ломается в моих руках. Или ты послушаешься меня, или я немедленно посажу тебя в крепость и лишу престолонаследования!
— Этот добрый совет исходит, конечно, от Потемкина? — иронически спросил Павел Петрович.
— Молчи и выслушай меня спокойно. Мы, государи, не похожи на остальных людей уже тем, что мы не можем, не смеем быть такими людьми. Для нас прежде и выше всего — интересы того государства, для которого мы служим олицетворением Бога на земле. Мы не смеем радоваться, если интересы государства требуют от нас печали; мы не смеем тосковать, если государство требует от нас радости. Симпатии, склонности, влечения — все допустимо для нас только до тех пор, пока не идет вразрез с государственными интересами... О, я на самой себе познала истинность этого! Твой отец оставлял меня в пренебрежении, он издевался надо мной; каждый день, каждый час, каждую секунду он топтал мое женское достоинство... И 100
что же? Я первая шла к нему, я льстила ему, заискивала, унижалась — и для чего? Для того, чтобы иметь сына от него... от него, нелюбимого, ненавистного. .. Но не от ненавистного мужа хотела я иметь ребенка, а от русского императора, потому что я сознавала свой долг перед государством... Что такое моя любовь, что такое моя ненависть в сравнении с исполнением долга, внушенного нам самим Богом!.. И когда врачи сказали мне, что я беременна, я застыла в тревожном ожидании... Сын или дочь? Боже, ведь все мои жертвы приносились только ради сына!.. И вот родился ты... Как ликовала я тогда, Павел! Ведь я так хотела иметь сына от русского царя!
— И вам удалось осуществить это желание?
— Павел, я понимаю, что ты хочешь сказать. Это такая дерзость, за которую тебя следовало бы жестоко наказать. Но теперь не время сводить личные счеты. Я знаю, какие грязные сплетни ходили при заграничных дворах насчет законности твоего рождения; но ведь завистливые дворы рады сеять грязь повсюду. Но чтобы ты стал подбирать эту грязь!.. Однако отвечу на твой вопрос: да, мое желание осуществилось, я имела сына от русского царя, и этот сын — ты, Павел!
— Тогда еще менее понятно то унизительное положение, в котором вы держите меня! Разве я — ваш сын? Всякий чужой вам ближе, милее, чем я.
— Это не совсем Так, Павел, но во многом виноват ты сам. Разве я не вижу, не чувствую злобы в каждом твоем слове, в каждой твоей мысли?
— Отгоните от себя своего злого духа, расстаньтесь с Потемкиным, поставьте меня во главе войска, дайте возможность действовать, и не будет сына почтительнее, чем я!
Екатерина II гордо выпрямилась, величественно повела взором в сторону Павла Петровича, и под этим взором он согнулся, съежился.
— Не дело сына указывать матери, кого ей любить, не дело подданного указывать своему государю, как ему поступать! — твердо и властно отчеканила монархиня. — Вы забываетесь, ваше высочество! Лишний раз убеждаюсь, что с вами говорить по-человечески нельзя. Если чувство сыновнего долга не подсказывает вам почтительности к матери, если вы ставите перед ней условия, то мне остается говорить с вами не как с сыном, а как с подданным, от которого я вправе требовать покорности. И этой покорности я добьюсь. Итак, согласны вы жениться, ваше высочество?
— Нет, ваше императорское величество, не согласен, — твердо произнес Павел Петрович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44