.. Да кто он вообще такой, этот Сайд Абу Карам, чтобы так обо мне думать? Подумаешь, великий профсоюзный вождь! Простой наладчик... В наши дни в профсоюзах вообще одни ничтожества. А я — профессиональный политик, борец, у меня за плечами тюремные казематы, скитания, подполье. У меня, наконец, есть имя! До каких же пор я буду вот так отсиживаться в сторонке? Тратить свою жизнь на то, чтобы возиться с этими бумажонками, с этими постылыми папками ради неизвестно чьих интересов. Ради паршивого жалованья? Сайд хоть по крайней мере еще пытается что-то делать, сопротивляется, не поддается тем, кто по кусочку распродает страну.
Я снимаю телефонную трубку и вызываю к себе секретаршу. Входит. Длинное платье плотно обтягивает бедра. Голова повязана белым платком — последний крик моды среди "правоверных" мусульманок.
— Инас, я хочу узнать у вас кое-что об одном из рабочих. Сайд Абу Карам — вы его знаете?
Лиидее напрягается, в глазах зажигается огонек настороженности.
— Сайд Абу Карам? Слышала о таком, хотя вообще-то я с ним незнакома...
— А что вы о нем слышали?
— Про него говорят, что он любит мутить воду.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, что он вечно не в ладах с начальством... Потом... — она запнулась, — говорят, что он коммунист...
— Даже так?
Как быть, спросить ее или, может, не стоит? Э, была не была!
— А про меня такое тоже говорят?
Мнется, не знает, что сказать. Глаза забегали, как мыши в мышеловке.
— Да, и про вас так говорят. Но люди знают, вы ведь теперь исправились...
Кровь бросается мне в голову. Сердце куда-то проваливается и, кажется, сейчас остановится совсем. Поднимаю глаза и встречаюсь с невинным взглядом человека, который доверил свой разум всевышнему, полностью освободив свои извилины от излишней нагрузки. Ну что с нее возьмешь? Она ведь сама не понимает, что говорит.
— А почему про Сайда говорят, что он коммунист?
— Он не постится в рамадан, никогда не молится.
— Да, но таких людей много! Молчит, не знает, что сказать.
— Вы-то сами что думаете?
— Я думаю, что молиться и соблюдать пост обязан каждый.
— Да нет, я спрашиваю, что вы думаете о Сайде?
— Да мало ли что я думаю! Я вообще этим не интересуюсь. И ни с кем особенно не знаюсь...
Вот тут ты, милая, врешь. Знаешься, и еще как! Например, с начальником отдела безопасности. Потому-то тебя и определили ко мне секретаршей. Ну да ладно, придет день, и я от тебя избавлюсь. Ишь как шарит глазами по кабинету. Впрочем, иногда она делает это не только глазами — обыскивает мой кабинет по утрам до моего прихода. А посмотришь — тихоня тихоней, мухи не обидит.
— Спасибо, Инас. Вы можете идти.
Иди, иди, дорогая, и поскорее доложи о нашей беседе своему ухажеру из отдела безопасности. Плевать! Семь бед — один ответ. А все-таки надо от нее избавляться — и чем скорее, тем лучше. Мне вообще от многого теперь придется избавляться. Постоял в сторонке, хватит... Разыщу Сайда, а там будь что будет.
III
На процессе об убийстве этой американки, Рут Харрисон, я проходил как свидетель. Правда, когда пришел мой черед говорить, они своими вопросами из меня чуть ли не обвиняемого сделали. Ну и народ! Да только я не поддался, не стал с ними заводиться — только хуже для Халиля будет. Про себя решил твердо: врать не стану, но говорить буду в его пользу. Вначале рассказал о себе. Так мол, и так. Зовут меня Сайд Абу Карам, возраст — сорок лет, работал в те дни наладчиком оборудования в таблеточном цехе фармацевтической компании "Фивы"... Уроженец провинции Асуан, шести месяцев от роду переехал с родителями на постоянное жительство в Каир. Образование — неполное среднее, окончил также техническое училище, слесарное отделение. По окончании учебы работал в Хелуане, переходил с места на место, потому как занялся профсоюзной деятельностью и стал конфликтовать с начальством. В конце концов устроился в компанию "Фивы" — один мой родственник, он поваром у президента компании служит, замолвил за меня словечко...
Теперь вот ушел, работаю в частной мастерской по ремонту автомашин в Асуане. Хозяин тоже мне родственником приходится. Почему ушел? Да хотели меня в Асьют перебросить, на склады. Это все после забастовки началось, года три назад. Обвинили меня тогда в подстрекательстве. В ту пору я был председателем заводского профсоюзного комитета. А так случилось, что в это самое время компания "Фивы" затеяла переговоры с французской фирмой "Ла Рошель" насчет превращения нашего предприятия в один из филиалов этой самой фирмы. Разговоры тут пошли всякие — "рационализация производства", "упорядочение рабочих мест"... Но мы-то, рабочие, знали, чем все это пахнет: не меньше двухсот человек будут выброшены на улицу...
С Халилем Мансуром мы были большие друзья. Познакомился я с ним после его назначения к нам и до сих пор, несмотря на все, что случилось, питаю к нему самые лучшие чувства. Я убежден, что такой человек, как он, достоин лучшей судьбы, и она бы, конечно, сложилась у него иначе, окажись он в других условиях.
Помню, когда его к нам назначили, поползли по заводу разные слухи. Ведь все знали, что у него было в прошлом, да он и сам этого не скрывал. Болтать о себе много не любил, но, если его спрашивали, отвечал прямо, без утайки: "Да, я социалист, с 1956 года..." Долго мы у себя в профсоюзном комитете спорили — привлекать его к работе или нет? Большинство считало, что лучше не связываться. Кто его знает, чем оно обернется: условия нынче сложные, пойдут всякие разговоры — мол, профсоюзным комитетом заправляют "подрывные элементы"... Другие попросту боялись — все-таки социалист! Ну а третьи вообще считали, что комитету нечего соваться в политику, так оно спокойней. Но я-то думал совсем по-другому. И не потому, что я, скажем, был членом партии — ни в какой партии я тогда не состоял, — или потому, что хорошо разбирался в политике и теории социализма. Нет, просто я считал, что такой человек, как Халиль Мансур, не может не быть за рабочих. Пусть в чем-то мы с ним не согласны, но он социалист, а раз так, он не пойдет против наших интересов.
И еще мне было любопытно: что же он на самом деле за человек? Шутка сказать, столько лет просидел в тюрьме за свои убеждения! Каким он оттуда вышел? Сломался, продал свою совесть? Подобное ведь случается, я это знал. Да, но только не с такими, как Халиль Мансур. Человек всего себя отдал борьбе за высокие идеалы... Ну а что шума вокруг него много, так то еще разобраться надо, кто шумит. Недруги наши весь этот шум поднимают, те самые, что на нас наживаются. А если подумать, зачем им это нужно? То-то и оно! Что же, думаю, Сайд, так и будешь брести за стадом — куда оно, туда и ты? Своей головы у тебя, что ли, нет? Вот и решай сам, не поддавайся им, фанатизм плохой советчик.
Долго я раздумывал, все никак не решался поговорить с Халилем. Я ведь на виду, с этим тоже приходилось считаться. За каждым шагом следят. Я еще не забыл, в каких мне пришлось побывать переделках. А потом махнул рукой — где наша не пропадала! — и пошел к нему, прямо в кабинет. Он сидел за столом, перекладывал какие-то бумаги. Лицо приветливое, но усталое, высохшее какое-то и все в морщинах. На столе ничего лишнего — карандаши, пресс-папье, линейки, "скотч" и два ящичка для "входящих" и "исходящих". На стене за спиной большая таблица, где отмечается процесс производства, новые проекты, исследования. По всему видно, что обитатель кабинета приходит сюда действительно работать, а не делать вид, что работает.
Он предложил мне сесть, захлопотал, стал расспрашивать, что я буду пить — кофе, чай, фруктовую воду...
Мне понравилась его манера говорить — слова выговаривает четко, спокойно, не торопясь. И вообще во всем его поведении чувствуется, что он из семьи, в которой достаток ценился не меньше, чем привычка к порядку. Открытая, чуть-чуть грустная улыбка... Почему-то он напомнил мне звонкую, до отказа натянутую струну — того и гляди, лопнет. Да, была в этом обаятельном, сильном человеке какая-то внутренняя слабинка, но какая — я тогда так и не понял. И все-таки он мне очень понравился.
Шло время, и мы с ним по-настоящему подружились, что само по себе в заводской среде случается не так-то уж часто. У нас ведь социальная среда диктует свои законы: техники свысока глядят на служащих административного аппарата, те — с презрением на рабочих, мужчины ни во что не ставят женщин, а начальники — те просто всех остальных за людей не считают. Так оно и-бывает в обществе, где нет справедливости и где каждый норовит оторвать себе кусок пожирнее, а про солидарность вспоминает, только когда нависнет общая опасность. Поэтому и дружба моя с Халилем стала предметом сплетен и пересудов. Где ж это видано, чтобы образованный, интеллигентный человек, "начальник" знался с простым наладчиком? Нет, тут что-то не так... Но Халиль и бровью не повел. Ему наплевать на то, кем ты
•3/10
работаешь, из какой ты семьи. Для него главное — какой ты человек. Поэтому он запросто приглашал меня к себе домой, познакомил со своей женой, Аминой. Она того же сорта, что и Ха-лиль, и так же, как и он, напомнила мне натянутую струну — только такую, что не лопнет, выдержит любой груз. Каждому из нас, наверное, отпущен при рождении свой запас прочности. Но, конечно, и семья, и детство, и вся последующая жизнь человека тоже играют не последнюю роль. Да, Халиль вырос в обеспеченной семье и с детства не знал лишений. Но ведь лишения дают жизненный опыт, в борьбе с ними человек мужает. У Хали-ля такого опыта не было, вот и не по силам оказалось выдержать испытание тюрьмой. А Амина — как камень: чем больше его точишь, тем глаже он становится снаружи и тверже внутри. Хотя, быть может, эта ее сила только ускорила его гибель...
...Не знаю, что за отношения у него были с Рут Харрисон, но только я убежден, я просто нутром чую, что она сумела нащупать слабинку в его характере и, умело сыграв на ней, столкнула его в пропасть. Таких, как эта самая Рут Харрисон, в наши дни развелось немало. Я бы даже сказал, они стали знамением времени. Жадные до всего лучшего, чистого, что есть в нашей стране, они безжалостно уродуют, развращают нас, опутывают, как паутиной, своим богатством, силой, хитростью и блеском роскоши... Я простой рабочий, мне недоступны премудрости высокой политики. Но есть вещи, которые стали мне близки и понятны. И этим я обязан Халилю Мансуру. Это он сказал мне как-то: "Сайд, для таких, как ты, социализм — единственная надежда..."
Итак, я пошел к нему, чтобы познакомиться и привлечь его к работе в нашем комитете. Я, конечно, понимал, что выбрать его в члены комитета нам не дадут. Ведь начальство у нас понимает демократию по-своему. Для них демократия нужна, чтобы держать профсоюз в узде, и раз так, то долой всех, кто действительно выступает за рабочих. А Халиль Мансур — социалист со стажем. Правда, в последние годы он отошел от борьбы, но подголоском властей не стал, и за это я его очень уважал. Вот и пришла мне в голову неплохая мысль: почему бы не создать нам при комитете нечто вроде группы советников из людей, опыт которых мог бы нам пригодиться? Долго ребята со мной не соглашались, но в конце концов я все-таки сумел их убедить, и мне поручили переговорить с Халилем.
И вдруг — отказ! В первый момент я даже не понял почему. Только что он слушал меня с неподдельным воодушевлением — возбужденный, глаза горят... А потом почему-то помрачнел, взгляд потускнел снова, и весь он как-то насторожился. Будто приподнял на миг завесу и вновь опустил. Стал мне вопросы разные задавать - что, да как, да почему? Пытаюсь убеждать, но вижу — отвечает он неохотно, односложно, сухо как-то.
Ну, думаю, дело гиблое, надо уходить. Но удержался, решил подождать: а что, если я его просто не понял? Мало ли как он может повести себя после всего, что ему довелось вынести? С такими людьми нужно обращаться терпеливо, бережно. У него свой опыт, у меня — свой, мы не сразу поймем друг друга. Не буду на него давить. Но и показывать ему, что он нам позарез нужен, тоже не стоит. Еще подумает, что у нас насчет него какие-нибудь тайные замыслы, испугается. Да и не люблю я выступать в роли просителя.
Короче говоря, так мы с ним в тот раз ни до чего и не договорились. Он сослался на занятость, сказал, что пишет какую-то работу, и, когда освободится, обещал меня найти.
Спускаясь от него в цех, я испытывал сложное чувство. С одной стороны, он мне, безусловно, понравился. Что-то в его лице, во взгляде говорило мне: этот не станет врать. И вместе с тем мне было досадно. Почему, ну почему он отказался? Неужели струсил? Похоже, что так. Значит, все-таки чужой. И не понять ему вовеки, как нужен нам его опыт, его политическое чутье. Сдрейфил, испугался потерять теплое местечко. Когда я вернулся и рассказал обо всем ребятам, меня подняли на смех: "Что мы говорили? Все они, социалисты, такие. Им бы только болтать. А как до дела дойдет, у них одно на уме: чтоб каби-нетик свой, отдельный, да секретарша при нем, да надбавка к жалованью..." Что им возразишь? Теперь все зависело от самого Халиля...
Недели три с того дня прошло. Стою я как-то в цехе, копаюсь в забарахлившем станке. Вдруг кричат: "Сайд, тебя начальник отдела исследований спрашивает!" Гляжу— и вправду Халиль. Нерешительно так идет, сразу видно — никогда до этого в цеху не был. Увидел меня, улыбнулся, а улыбка-то неуверенная — опасается, значит, как-то его здесь встретят. Усадил я его, угостил кофе, а сам назад к станку побежал. Когда вернулся, он уже немного освоился. Хочу, говорит, возобновить наш разговор.
Вот так он вошел в группу комитетских советников. И тут же поползли по заводу слухи — мол, среди рабочих завелся "коммунист". Заодно, как водится, и меня "коммунистом" объявили, и пошло-поехало... Целую кампанию против нас начальство открыло. Были у них свои люди и в нашем комитете. Да и отдел безопасности свою агентуру на нас спустил. И снова начались у нас в комитете словесные перепалки. Спорили, спорили и наконец решили: собираться пореже, чтобы не привлекать внимания к работе группы советников. Понемногу все улеглось, а Халиль сказал мне по секрету, что его вызывал к себе начальник отдела кадров и пытался "по-братски" дать ему парочку советов, которые тот с негодованием отверг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21