Просто хочу анкету на тебя заполнить. Откуда ты родом, друг мой?
«А это так важно?»
— Конечно, важно. Надо же где-то родиться, чтобы быть всегда связанным с этим местом.
Я почти уверен, что мой конь сын степей.
— Не так ли? — спрашиваю.
«Так,— отвечает он и вздыхает.— Родился я в степях Калмыкии. Там такая бескрайняя ширь. И войны нет».
— Тоскуешь?
«Не знаю. Просто не идут из ума наши края. Хочу позабыть их — не получается. Хочу все позабыть».
— Ну зачем же?
«А что пользы от воспоминаний?..»
Я глажу ему морду. В кармане у меня кусочек сахара. Протягиваю коню. Он отворачивается.
«Не хочу,— говорит,— съешь сам. Я обойдусь овсом да сеном».
— Сколько лет тебе, конь?
«Шесть».
— И подружки у тебя нет, бедняга.
«Нет. Да и не надо... Кто сейчас о подругах думает...»
Я снова поглаживаю ему морду, снова пытаюсь полакомить его сахаром. Он не берет. И начинает вдруг рассказывать:
«А вообще-то подруга у меня была. Кобылой ее звали. На соседней батарее служила. Три дня назад ее ранило в ногу. Солдаты прирезали и съели...»
Я вздрагиваю. Конь вздыхает:
«Вот вы какие, люди. Что поделать... Небось и меня ждет такая участь...»
— Нет! — вскрикиваю я.— Такому не бывать!..
Он смеется:
«А меня это вовсе не пугает. Понятное дело, мясо надо есть. Что же тут такого?»
Я плачу. И он тоже плачет. Слезы у него крупные. Катятся из уголков глаз. Медленно стекают к губам, оставляя темные борозды на мягкой шерсти.
— Ты напрасно такое думаешь, мой конь,— говорю я, целуя его влажную морду.— Все будет хорошо, ты будешь жить,..
Но он уже опять меня не понимает и больше не разговаривает. Иллюзия кончилась. Бог отнял у него то человеческое, что недавно ниспослал ему. И конь теперь опять всего лишь обыкновенное животное с понуро свешенной головой.
Пехота легкой рысцой спустилась к берегу и бегом по льду. Вскоре скрылась в тумане. С пехотинцами двинулись четыре танка и шесть бронемашин. Я зажмурил глаза, чудится, что лед не выдержит их тяжести и вот-вот треснет, начнет ломаться... Если лед не выдержит, Арто Хачикяна привлекут к ответу. Но лед держит. Ай да Арто, молодец, не ошибся.
Я снял свои минометы с позиций и направил вперед.
Волнующий момент. Никак не могу усидеть на месте. Мои минометчики продвигаются вперед, не оглядываясь.
На какой-то миг они выныривают из тумана: идут по льду смело, не согнувшись. Во весь рост. Потом вдруг увеличиваются в размерах, входят в полосу тумана и исчезают. Так орлы врезаются в тучу.
С этого берега наша тяжелая артиллерия бьет по позициям противника. В тумане весь этот грохот наводит ужас. Гитлеровцы тоже открыли ответный огонь. Они, видно, разгадали наши действия и теперь отчаянно разбивают снарядами лед, прошивают пулеметными очередями все пространство над рекой.
Лед трещит. Кое-где уже появились полыньи с ледяной крошкой на поверхности. Чего еще ждать? Надо бежать туда, к туману... Я доложил командиру полка, что хочу перенести свой НП на другой берег. Он не возразил. Я велел моему связисту отсюда держать со мной связь. Сахнов закинул вещмешок за спину.
— Ты останешься здесь! — сказал я ему.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Как закрепимся на том берегу, вот тогда и придешь. А пока поищи Шуру и удержи ее здесь.
Сахнов попытался уговорить меня взять его с собой, но я вскочил в сани и погнал коня в туман. Вот так-то, с ходу, легче перейти реку. И перейду непременно. Нет, со мной ничего не случится.
Сани съехали к самому берегу и остановились. Это, оказывается, командир полка схватил за узду моего коня.
— Я тоже с тобой.
Вместе с ним в сани ввалились два его связиста и адъютант.
— И что там сейчас делается? — задумчиво проговорил командир полка.
— Да вроде бы наши уже бьются в их окопах.
Я хлестнул коня, и он понес нас вихрем.
Фрицы лупят по льду. Взлетают в воздух льдины и льдинки, фонтаны воды холодным душем обливают нас.
Впереди я приметил большую полынью. Не дай господь в нее угодить — вмиг концы отдадим, вода-то ведь ледяная. Конь чудом пронесся мимо.
Я крылатый мальчик из сказки. Оседлал волшебного коня и мчусь синей бездной сквозь белые облака...
На льду тут и там лежат трупы.
Мой конь чуть не сбил медсестру с сумкой через плечо. Я схватил девушку за плечи и втащил ее в сани. Из запорошенных инеем ресниц на меня смотрят счастливые глаза. Шура! Командир полка проворчал:
— Черт, дорогу перешла!
Шура уцепилась за бортики саней, чтоб не вылететь па ходу.
Эх, было б время, зацеловал.бы ее. Молодчина ты, Шурочка! Груз мой повысился в цене. А ну, мой конь, мой брат, несись вперед! Вперед!..
Вот и желанный берег. Гладкий и не высокий, почти на уровне льда, он вдруг круто возносится вверх. А там, и кустах, деревьях, наши.
Конь вынес сани на берег, промчал по суше еще метров пятьдесят и упал, сраженный пулей. Мы посыпались из саней. Я залег за спиной своего все еще вздрагивающего коня и застрочил из автомата.
Залег и командир полка. А куда девалась Шура? Убита? Где она? Не вижу ее! Туман. Да и оглядеться-то толком некогда. Конь греет меня. Бедняга в агонии, его бьет дрожь. Он поднимает голову, косит на меня глазом, словно прощается, и голова бессильно опускается на снег. Я ловлю его последнее дыхание, вырвавшееся из окровавленных ноздрей...
Впереди, слышу, стрекочет наш пулемет. Это недалеко, шагах в сорока. Ползу к пулемету. Не смотрю на убитых. Не дай бог, увижу среди них Шуру!..
Наши уже завладели двумя передними линиями укреплений противника. Теперь пытаемся продвинуться еще дальше.
С большим трудом я все же разыскал своих минометчиков. Они заняли удобные позиции и ведут огонь на ближнем расстоянии — противник совсем у нас под носом.
Чуть впереди стоит наша подбитая самоходка. Своим корпусом она служит нам прикрытием. Из распахнутого люка самоходки свешивается тело убитого водителя, под головой на снегу большое красное пятно...
Вокруг меня густой лес. Со скрипом рушатся деревья от нашего и вражеского артиллерийского огня. И от этого обнажается небо, и света становится все больше и больше.
Особенно беспокоит нас огонь шестиствольных минометов противника. Рев у проклятых, как у ишаков: и-а, и-а... Даже обозные лошади теряются. Вжавшись в снег, я прислушиваюсь к вою мин, пытаюсь определить местоположение минометов. Гроза «ишаков» — наши бомбардировщики. Но сегодня они не появляются. Погода нелетная.
Я подвел свою роту вплотную к немецким позициям, открыл огонь прямой наводкой. И это выход: «ишаки» больше не бьют в нас, боятся задеть своих.
Сегодня девятнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать два дня, как мне исполнилось двадцать. Записи мои окутаны туманом.
Ночь. И когда только успело стемнеть? Да и был ли день, был ли свет?..
Мы гранатами и штыковой атакой выбили наконец противника и из третьей линии его укреплений.
Плацдарм на этом берегу Нарвы мы уже расширили кое-где и до трех километров вглубь. Это победа, и немалая.
Поступил приказ окопаться как можно глубже.
И мы зарылись в щели мерзлой земли. Земля — спасительница, защитница. К тому же в ней и теплее.
Не верьте, если кто-то скажет, что есть для солдата нечто более значимое, чем победа над врагом.
Счастливый и гордый собой, я разлегся в отбитой у противника траншее и с удовольствием грызу сухари. Классную мы одержали победу!
С того берега пришли два связиста и мой заботливый друг Сахнов.
— Где наш коняга? — спросил он.
Я показал в сторону. Сахнов вздохнул. И мне показалось, что я слышу тот последний вздох коня...
Я лежу в немецкой траншее. Стены ее, чтоб земля не осыпалась, укреплены прутьями и досками. Рядом блиндаж с бетонным покрытием, с тяжелой дубовой дверью. Его занял кто-то из офицеров. В нем горит свет. Белый, ясный, бездымный.
Где Шура? Пришла бы — я посмотрел бы ей в глаза при этом ярком свете.
Где Шура?
В блиндаж ко мне зашли близнецы наши — Буткевичи.
— Здравствуйте,— сказал Витя.— Разрешите проверить ваши телефоны. Посмотрим, в порядке ли они.
— Заходите,— поднимаясь им навстречу, предложил я.— Проверьте, как положено.
Витя снял ушанку. Голова у него перебинтована.
— Что случилось, товарищ ефрейтор? Вы ранены?
— Да! — не без гордости в голосе ответил он.— Третьего дня меня ранило при исполнении боевого задания.
Я приметил, что Федя поглядывает на брата с завистью. Каково ему, брат ранен, а он нет.
— А как это произошло? И почему вы не в госпитале, товарищ ефрейтор?
— Э, пустячная рана. Пуля только слегка царапнула кожу,— сказал мальчик.— Кость не затронута. Крови, правда, потерял много, потому и хожу пока забинтованный.
— Сейчас беспокоит?
— Да как сказать, вроде бы и нет.
Я попытался было угостить ребят сахаром и маслом, другого у меня ничего не было, но они наотрез отказались и даже не притронулись к еде.
— Здесь каждый получает свою долю,— сказал Федя.— Значит, ни у кого нет ничего лишнего. А потому не надо нас угощать. Вы сами должны есть.
Они повозились с моим телефоном, прочистили, продули его.
— Как слышите меня, «Дон»? Я — «Волга»...
Витя опустил трубку на рычаг и сказал по-взрослому:
— Телефон ваш в полном порядке. Разрешите идти?
— Ну что ж... Только, может, вы бы немного погрелись...
— У нас мало времени. Надо еще у пулеметчиков проверить телефоны. До свидания.
В голосе мальчика было столько гордости. А почему бы и нет? Он ведь уже и кровь свою пролил за Родину. У него есть право на гордость.
Туман рассеялся. Наши самолеты бомбят укрепления противника. И фрицы тоже не молчат: они в свою очередь с воздуха и с земли крушат лед на Нарве. Он уже весь разбит, перейти сейчас реку невозможно. Несколько грузовиков и фургонов с продуктами ушли ночью под лед.
Итак, мы отрезаны от мира. Остались теперь только на нашем узком плацдарме. Верховное командование приказало выдать нам удвоенные пайки хлеба, водки и табака. Только как все это нам доставить?
Тридцать три градуса мороза. Это вычисляет Сахнов. Высунет язык, ощутит кончиком холод и вычисляет.
— Тридцать три градуса. Давайте градусник. Коли ошибаюсь — рубите мне голову.
Арто Хачикян вместе с эстонцем, капитаном инженерных войск, зашли ко мне в землянку погреться.
— Табак у вас есть? — спросил я.
— Нету.
Эстонец размял в ладони оттаявший в тепле рыжеватый комок земли, понюхал его.
— Прекрасно как пахнет!..
Узок наш плацдарм — кусочек Эстонии. Эстонец вынул из кармана горсть мелких красных ягод. Диво-то какое: в эдакой холодине — ягоды...
— Они не портятся от мороза, ешьте.
С берега вернулся Сахнов. Сбросил с плеч мешок, промасленный, закопченный, дымящийся паром, выложил на стол куски дышащего жаром мяса.
— Конина... Попробуйте.
— С удовольствием,— сказали мои гости.— Где раздобыл-то?
Сахнов опустил голову. Я вспомнил своего убитого коня.
Гости плотно поели и ушли, довольные. Мой конь, и убитый, послужил мне...
Сахнов привел в порядок доставшийся нам от фрицев полуразрушенный блиндаж, починил, почистил его, и мы перебрались на новое местожительство. Это рядом с батареей гаубиц, там, где дыбится подбитая наша самоходка. Наблюдательный пункт свой я устроил в дупле расщепленного дерева. Отсюда очень хорошо просматриваются позиции противника.
Немцы вновь и вновь атакуют, хотят сбросить в реку. Но у нас нет пути назад, и мы не собираемся сдавать своих позиций, нам остается только отбивать их яростные атаки, что мы и делаем.
Враг атаковал нас еще трое суток и наконец выдохся. Потянулись изнурительные дни позиционной войны. Настроение отвратное.
Сахнов разыскал целый ящик свечей из сухого спирта. Я обрадовался: теперь хоть света у нас будет вдоволь. Но не тут-то было. Сахнов растопил эти белые как воск свечи на огне, процедил через марлю, вскипятил, опять процедил. Я с удивлением наблюдал за его химическими опытами. Наконец, хигро подмигнув мне, он сказал:
— Выпивка готова.
Выгнал целую бутылку из спиртовых свечей. Выпил сначала сам, выждал с полчаса.
— Хорошо. Желудок мой с удовольствием принял спирт.
И он протянул стаканчик мне. Я тоже выпил. Какое- то пойло.
Пахнет жженым деревом. Меня затошнило, голова стала раскалываться от боли. Но я выпил еще, и постепенно по телу разлилась приятная теплота. Вспомнились пухлые Шурины губы.
— Сахнов, дай еще немного...
— Не дам,—спрятал он бутылку.— Нельзя так много-то, чего доброго, отравитесь.
Шура не идет из ума, и я отваживаюсь, спрашиваю у Сахнова, не видал ли он ее. Вдруг убита?..
— Не тот фруктик, ее не убьешь! — хмыкнул Сахнов.
— Фруктик? Какой еще фруктик? Что мне делать, в Сахнов?
Он недовольно пожал плечами:
— И зачем только этих девок на фронт пускают? Тьфу!..
Я засмеялся. До чего же ты хороший человек, Сахнов!
Сегодня двадцать первое февраля. Месяц и двадцать четыре дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих есть и смех.
МОЙ ДАЛЕКИЙ БРАТ
Майор Ерин у меня на позициях. Блиндаж мой ему очень нравится. И не удивительно. Сахнов содержит его в отличном состоянии — здесь тепло и сухо. И со стен земля не осыплется — он забрал их досками. Пол тоже деревянный, а в углу топится печь.
— Люблю расторопных людей,— говорит Ерин.— Видать, у Сахнова твоего не мякина в голове.
Я забеспокоился: чего доброго, Ерин еще вздумает забрать у меня Сахнова!.. Но нет, он уже о другом.
— Ты был в Париже? — спрашивает вдруг.
— Никак нет!.. Не доводилось.
— Я тоже не был,— говорит Ерин.— Там, я слыхал, много армян живет?..
— Армяне там, верно, есть.
Я недоумеваю, к чему бы эти расспросы. Да, я тоже слыхал, что во Франции много армян. Мне даже как-то попалась в школьные годы армянская газета, издающаяся в Париже. Она запомнилась рекламой ресторана: «Как ты можешь жить в Париже и хоть раз не зайти в чудесный ресторан «Кавказ»?..»
Ерин протянул мне вдруг номер «Красной звезды».
— Прочти-ка на последней странице очерк о коммунисте Мисаке Манушяне. Знаешь такого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36