— Шуточное ли дело, каждое дерево нашпиговано железом,— говорит Сахнов.— Из чего только в будущем люди станут строить?..
Роем траншеи и укрепления. Места болотистые, через полметра выступает желтая вода. Выручают опять деревья: ветками хвои устилаем и землянки и траншеи. Ими кроем шалаши. Все деревья вокруг нас похожи на колонны полуразрушенного города — такие они оголенные.
Гитлеровцы бегут.
Подступаем к Луге и Уторгошу. Командир полка выслал нас на рекогносцировку. Впереди шел рядовой Герасимов. Вражеский пулемет в упор расстрелял его. Мы едва успели распластаться на земле.
Весь фронт охвачен огнем.
Противник стянул сюда огромные силы и перешел в контрнаступление. Нам пришлось зарыться в землю, точнее — в лед.
Снова ведем оборонительные бои. Целых шесть дней это тянется. Беспрерывно. И днем и ночью. Солдаты в буквальном смысле валятся с ног прямо у своих минометов. Командир полка приказал дать людям возможность поспать, по два часа каждому, по очереди.
В моей роте четырнадцать человек убитых, восемь раненых.
Ерин вдруг доверительно шепнул мне:
— Дело худо, брат, мы попали в окружение. Только солдатам об этом ни слова.
Он ушел. Я почему-то уверен, что осведомленность придает куда больше сил, чем неведение.
Командир роты пехотинцев, Коля Сахаров, мой старый знакомый. Мы почти одногодки. Наши подразделения занимают позиции по эту сторону железнодорожной насыпи. А на другой стороне противник. Окружившие нас гитлеровцы пытаются ожесточенной атакой уничтожить нас и захватить железнодорожную станцию.
Идет непрерывный бой.
Сахаров и я лежим, зарывшись в снег. Рядом наши связисты с наушниками на голове. Они подремывают и открывают глаза только тогда, когда в ушах вдруг зазвенит голос.
Сахаров передал своей роте приказ быть готовыми к лобовой атаке на врага.
Я попытался удержать его:
— Ты понимаешь, что делаешь, Коля?..
— Что?
— Ударить в лоб не удастся. Только взберетесь на насыпь, немцы из пулеметов скосят всех. Остановись, это неразумно...
— Нет,— не согласился со мной Коля.— Надо ударить в лоб.
— Лучше обогни насыпь. Я помогу тебе своими минометами. Обогни насыпь и атакуй справа...
Он не послушался меня. Минут через десять выпустил зеленую и красную ракеты, поднялся во весь рост и первым побежал вверх по насыпи. Я открыл по противнику сильный огонь, специально приподняв стволы минометов,
чтоб мины ложились близко. Но это было опасно и для наших. Ведь враг метрах в семидесяти от нас, не больше. Однако все шло как надо! Но вдруг вниз по насыпи скатился убитый Сахаров. Лейтенант — его заместитель — прекратил бессмысленную атаку.
Обойдя противника справа, пехота хорошенько его потрепала и вынудила отступить.
Мы продвинулись вперед на три километра. Пехотинцы захватили двух пленных. Оба русские: одному лет под сорок, другой еще совсем зеленый. На младшем добротный полушубок, глядит с вызовом.
— Власовцы? — спросили их.
Старший пустил слезу, парень презрительно сплюнул:
— Чего раскис, трус, подлюга!
Старший разговорился, сказал, что родом он из Калининской области, там у него остались жена и дети. Молодой вызывающе заявил, что он донской казак и воюет- де за освобождение России от большевизма.
— Я воюю за родину, и тот, кто назовет меня предателем, последняя сволочь! — зло бросил он.
— Странно у вас выходит,— сказал я.— Вы видите свободу своей родины в том, что отдаете ее на растерзание Гитлеру.
— Гитлер помогает России!
— Видали мы эту помощь! От берегов Волхова и досюда в живых не оставил ни единого человека, а в Ленинграде умерли от голода сотни тысяч человек. И это ты, гад, называешь помощью России? Подлец!..
Больше парень ничего не сказал. Пехотинцы сняли с него полушубок.
— Я же замерзну! — вопил предатель.
— Не успеешь,— утешили его.
Он повалился на землю,— куда девалась спесь, стал просить-уговаривать:
— Братцы!
— Ждал, что Гитлер князьком тебя посадит в Твери? Губернатором наречет!
Его расстреляли тут же, на коленях, барахтающегося в снегу. Другого власовца отправили в штаб. Из того еще можно было выудить полезные сведения о противнике.
Все это произошло неподалеку от станции Передольская в холодный февральский день.
Мы продолжаем бои с окружившим нас противником.
Через три дня пришедшие к нам на помощь войска прорвали линию окружения и соединились с нами. Немцы с трудом выискивали лазейки, чтоб унести ноги.
Ну и много же тут полегло гитлеровцев... Нам приказали собрать фашистские трупы на всем протяжении пути до Луги и складывать по обе стороны дороги.
Скоро вдоль зимней дороги громоздились десятки тысяч смерзшихся, одеревенелых трупов солдат противника. С востока едут и едут свежие силы нам на помощь. Пусть видят убитых фашистов, чем больше — тем лучше.
Мои солдаты набрели на длинный холм, укрытый слоем гари. Что это? Сахнов схватился за голову.
— Что случилось?
— Хлеб сожгли, хлеб!..
Это, видно, было деревянное строение, зернохранилище на несколько тысяч тонн. Отступая, немцы подожгли его. Мы копнули штыками и поняли, что сгоревшие доски и балки только сверху тронули зерно, эдак на полметра, а чуть глубже оно хорошее. Видно, холод пригасил пожар. Я тут же позвонил в штаб полка и доложил, что нами обнаружены большие запасы зерна.
— Сейчас вышлем к вам обозников,— ответили мне.— Проверьте, не заминировано ли?
Нет, поджигатели не успели заминировать зернохранилище. Да если и успели бы, наши саперы тут же обезвредили бы мины.
Я наполнил карманы жареным зерном. Пожую по дороге. Давно не ел, забыл даже вкус его.
Мы освободили Лугу. Это был довольно большой город. Но почему «был»? А потому, что сейчас его нет. Есть только груды дымящихся развалин да остовы зданий без крыш. По улицам проходят партизанские отряды. Они сделали свое дело, теперь присоединяются к нам. Среди партизан женщины и дети.
Нас никто не встречает, тут нет гражданского населения. Кого фашисты уничтожили, а кто скрылся в лесах. Скоро небось вернутся. Говорят, что многих лужан враг угнал к Нарве.
Показалась река Нарва, затянутая льдом.
Уже полтора месяца мы в непрерывных боях. Приткнуться бы где-нибудь да выспаться хорошенько!.. То мо
розно, то оттепель — сырая, противная. И туманы давят душу.
Сегодня двенадцатое февраля. Уже месяц и пятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать. Бессонны мои записи.
МОЙ КОНЬ-МОЙ БРАТ
Восседая на своем коне, еду выбирать новый рубеж для роты. Навстречу мне белый всадник с маленькими усиками, орлиным носом. Поравнялись, оба спешились.
— Привет, брат армянин!..
Это начальник инженерной службы дивизии майор Арто Хачикян. Он ереванский. Высокий, плечистый, внушительный мужчина.
У меня к седлу прилажен хурджин с припасом. Я вынул из него водку. Но Хачикян пить отказался.
— Давно ты из Армении? — спросил он.
— С лета сорок первого.
— Я тоже!..— Он показал рукой в сторону Нарвы.— Необходимо форсировать реку, пока лед держит. Мы вчера с разведчиками побывали на том берегу.
Арто вдруг предложил мне поменяться конями.
— Он у меня бешеный какой-то,— сказал Арто,— не могу с ним сладить. Ну и к тому же привычки, видно, нет.
Я с радостью помог бы ему, но расстаться с конем, к которому я успел уже привязаться... Арто почувствовал, что я колеблюсь, и не стал настаивать.
Мы разъехались, договорившись встретиться.
Арто Хачикян заронил мне в душу тоску по Армении, частицу тепла в этой вечной стуже. Ведь даже Баграта Хачунца я уже давно не видал.
Интересно, поет ли Арто «Крунк»? Стало грустно, вот-вот всплакну. Сердце захолонуло. И кто его согреет? Шуры рядом нет, дыхание родины испарилось... И когда только кончится эта война? Тут я поймал себя на том, что совсем позабыл о Маро. Я поцеловал торчащие уши коня. Как хорошо, что я не обменял его.
Сегодня опять навалило снегу. Странно, но сегодня праздник. Праздник на фронте: немцы бежали за Нарву, засели на левом берегу.
Мы с Сахновым еле пробираемся по глубокому снегу. Конь мой бредет медленно, с трудом.
Направляемся знакомиться с новыми позициями.
Подошли к берегу Нарвы. Чуть левее — Чудское озеро, а справа, на том берегу,— город Нарва.
Опять встретил Арто Хачикяна на давешнем его белом коне. С ним еще седок, неподвижно вдавленный в седло.
— Что, Арто, конь все еще мучает тебя?
— Нет! — весело крикнул он.— Привык я уже.
— Что нового?
— Ищем удобное место для переправы через реку.
— Ну и как, нашли?
— Найдем. А это мой товарищ. Он — эстонец, военный инженер из восьмого эстонского корпуса. Помогает мне. Знакомьтесь... Мы измерили толщину льда. Хорош. И танки пройдут.
Эстонец—капитан, сапер, худощавый, блондинистый. Знакомимся. Он показывает на правый берег Нарвы:
— Там моя родина.
Угощает меня трофейными немецкими сигаретами. Арто сует мне в карман бутылку водки: это его недельный паек. Я отпиваю прямо из горлышка и передаю бутылку эстонцу. Он делает всего несколько глотков.
— Больше не могу...
Я допиваю все до дна и бросаю пустую бутылку в снег.
— Ваша земля мне очень дорога,— говорю я эстонцу,
— Понимаю вас,— кивает он головой.
— Нет, не совсем понимаете. Я не из вежливости говорю это. Нас сроднил с вашим народом великий армянский просветитель писатель Хачатур Абовян. Он учился в Тарту, в университете.
— А! — радостно улыбается эстонец.— Я как раз родом из-под Тарту.
Осмотреть наши расположения приехал и сам командир дивизии. Сначала мы шли, проваливаясь в. снег, потом ползли, пока наконец не показалась ледовая гладь замерзшей реки, укутанная туманом. С того берега фрицы то и дело постреливают из пушек.
Мы залегли. Голова моя на снегу. Внимательно прислушиваюсь к голосу генерала. Он расстелил карту и объясняет командирам полков боевую задачу.
Хочется спать. В полушубке мне тепло, а снег такой мягкий...
Арто тряхнул меня за плечо:
— Не спи, замерзнешь. Я протер глаза.
— Скоро ли весна, Арто?
— У нас в Араратской долине миндаль уже зацвел... Во мне не пробуждается тоска. Забылись уже и краски весны, и аромат цветущего миндаля.
Также ползком вернулись мы к нашим лошадям и саням. Командир дивизии подозвал меня и еще трех офицеров.
— Вы — старший лейтенант. Поздравляю. Сонливости моей как не бывало. Я вытянулся, как
положено. Генерал прикрепил к моим погонам еще по одной звездочке, по сверкающей белой снежинке.
— Глядишь, и до генерала дослужишься, сынок. Молодец!
Я подбежал к своему коню, вскочил в седло.
— Эй, браток,— шепчу ему в ухо,— а у меня на родине сейчас миндаль цветет. И я уже старший лейтенант. Что скажешь?
Конь пустился в галоп. Как это здорово — мчаться по белому снегу. Вспомнилось, что цветы миндаля тоже белые как снег и мягкие-мягкие. Только они теплые...
Сегодня восемнадцатое февраля. Месяц и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих дух братства.
НАПОЛЗАЮТ ТУМАНЫ
Сегодня мы будем форсировать реку.
На наше счастье, туман заволок всю землю. В атакующую группу я беру с собой одного связиста. Двух других оставляю на этом берегу. К чему и их подвергать риску, вполне обойдусь одним.
Шура идет со штабистами, на боку у нее, как всегда, санитарная сумка. Я посоветовал было ей остаться с двумя моими связистами на этом берегу. На что она сказала:
— Только с одним условием: тогда и ты останешься со мной.
— Я или кто-то другой, разве это так важно!
— Зачем ты меня мучаешь! — с раздражением прошептала она.
Мне стало жаль ее. Ведь она мне родная, она дорога мне.
Я оставил ее плачущей и побежал к командиру полка.
«А до смерти четыре шага...»
Мы у берега реки.
Зимний день, морозный и туманный. С нашего берега несколько сотен орудий, минометов и «катюш» ведут артобстрел, прощупывают огневые точки противника, заодно и спеси ему поубавят.
Командир полка устроился с телефоном и рацией в воронке от снаряда. Он спросил меня, готова ли моя батарея форсировать реку.
— Так точно, готова! — доложил я.— Как только выступит пехота, мои минометы последуют за нею.
Мы из воронки ведем наблюдение за противником. Над рекой стелется туман, и потому почти ничего не видно. Я осмеливаюсь сказать командиру полка, что неплохо бы под прикрытием тумана вывести полк к тому берегу.
— Я тоже об этом думаю,— ответил он мне и тут же вызвал командиров батальонов и приказал им немедленно начинать переправу.
— Бесшумно по льду подведите роты к берегу. Как только мы перенесем огонь артиллерии в глубь немецких позиций — начинайте атаковать.
Сказал и как-то вдруг сник. Сам себе, что ли, удивился, испугался? В огонь ведь людей посылает...
«А до смерти четыре шага...»
Командиры батальонов ушли.
Туман, как бы обнюхивая снег, ползет прямо по земле. Командир полка молча курит.
В санях лежат мой и Сахнова вещмешки и ватник. В нем Сахнов прячет картошку. Не знаю, где он ее берет. И не знаю, где и как умудряется сварить и мне еще принести несколько дымящихся паром картофелин.
— Это последние, ешьте.
Он всякий раз так говорит, а картошка у него, однако, не переводится...
Мой конь стоит возле саней. Голова у него большая, круп тяжелый. Я сижу на санях, курю и смотрю на своего друга. Сколько уж мы с ним не расстаемся? И конь
мне как брат. Я жалею его, берегу. Сахнов каждый вечер расседлывает, а раз в неделю моет его. Вообще-то коняга ничего, не худосочный. Сахнов и ему достает пропитание. Овес есть почти всегда. А когда овса нет, сеном подкармливает— оно всегда у нас в санях про запас имеется.
Стоит мой конь понурый. Глаза у него влажные и не по-лошадиному осмысленные. В них светится что-то человечье. Морда у него черная в крапинку, ноздри нервно вздрагивают, когда дышит.
— Здравствуй, брат.
Конь, будто понял, кивнул в ответ. Я оторопел: выходит, и впрямь понял?!
— Как звать тебя, брат?
«Известное дело, конем меня называют. Не знаешь
разве?»
— Знаю, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36