Берега его заросли, только с запада оставалось открытое пространство, и там видны были следы,— вероятно, архары1 спускались на водопой. Обычно горная вода холодна как лед, но здесь она оказалась почти теплой — неглубокое озерцо прогревается солнцем. Женщины сначала ополоснули лицо и руки, стали раздеваться. Стремительно освобождалась от своих одежд Дарийка, медленно расстегивала пуговицы Гюлыпан, а Сакинай и вовсе села на берег, словно стыдилась показать подругам свое худое невзрачное тело. Дарийка с шумом вошла в воду, издала ликующее «ох!», опрокинулась на спину и медленно поплыла, едва шевеля руками. На мгновение ей показалось, что она не в этой мелководной луже,— стоит только ноги опустить, и коснешься дна,— а в своем любимом, с детства знакомом Иссык-Куле. Она повернулась на бок, нырнула, раскрыла глаза, рассматривая камешки на дне, и, вынырнув, снова легла на спину... Гюлыпан и Сакинай невольно залюбовались ею. Тело Да- рийки, почти полностью погрузившееся в воду — только лицо да загорелые кисти руки были наружу,— сияло какой-то необычной белизной, переливалось перламутром. «Какая она красивая»,— со вздохом подумала Сакинай.
Дарийка подняла голову, смахнула со лба челку и крикнула:
— Чего сидите? Идите купаться, тут так здорово!
Гюлыпан, распустившая волосы, будто приказ услышала,
1 Архар —горный (дикий) баран.
торопливо сняла с себя одежду и с разбега бросилась в озеро. А Сакинай осталась сидеть на берегу.
Теперь их двое было в озере. Два прекрасных нагих женских тела. Сакинай не отрываясь смотрела на них. Ей тоже хотелось искупаться, но она решила, что не пойдет. Не надо. Она не могла видеть себя со стороны, но знала, как неприглядно будет выглядеть рядом с Дарийкой и Гюлыпан. Завидовала она им сейчас? Да нет, не в том дело... Видно, судьба такая. Хорошо, что Мурат сейчас не видит их — свою жену, сгорбленно сидящую на берегу, и этих двух обнаженных красавиц, вольно резвящихся в прозрачной воде. Не видит — и потому не может сравнивать. Но это сейчас... А вообще-то поводов для сравнений будет хоть отбавляй. Ведь теперь они накрепко привязаны друг к другу. Каждый зависит от каждого, а в конечном счете все они зависят от Мурата. Что они смогут, если, не дай бог, что-нибудь случится с ним?
Сакинай тряхнула головой, отгоняя дурные мысли. Ничего не должно случится. Ничего не случится.
Дарийка и Гюлыпан затеяли веселую возню, брызгая друг на друга водой. Гюлыпан наконец с визгом выскочила на берег, выбежала за кусты, тряхнула головой, подставляя солнцу лицо. Волосы ее рассыпались по плечам.
Мурат, точивший косы, оглянулся и посмотрел в ту сторону, откуда раздавался шум,— и удивленно раскрыл глаза. На поляне, среди низких кустов, неподвижно застыла нагая женщина с распущенными волосами. Солнце било в глаза Мурату, и очертания женской фигуры расплывались, то казалась она большой и очень близкой, то, дрожа, отдалялась куда-то, чуть ли не к горизонту. Мурат смежил веки. Что это? Уж не тот ли самый кишикийик, точнее, царица кишикийков? Или русалка? Но русалки, говорят, обитают в океане, в морях, в больших равнинных реках, откуда им взяться здесь, высоко в горах? А может быть, это фея гор?
Он открыл глаза, но на поляне уже никого не было. Привиделось? Может быть...
Мурат еще не знал, что это видение долго будет преследовать, являться во сне, принимая то облик неизвестной сказочной красавицы, то Дарийки, а чаще всего — Гюлыпан...
V
Тепло ощутимо шло на убыль. И солнце днем уже не такое горячее, и по ночам становится знобко, и утром трава серебрится от инея. Но не сдается лето, в какие-то пять — десять
минут солнце растапливает иней, нагревает землю. Мурат выпускает из загона коз, лошадей, они уходят пастись до вечера. Предстоящая зима уже не пугает Мурата. Хоть и не завезли корм, но пять мешков овса еще с прошлого года осталось, и сеном запаслись основательно, косами, серпами взяли все, что можно было. Есть мука, и толокно, и то, что они привезли с Айшой-апа,— в общем, на зиму хватит. А там, наверно, и война кончится, не век же ей продолжаться...
Все их думы теперь о фронте. Раз в неделю, когда Мурат выходит на связь, все набиваются в его будку и затаив дыхание смотрят на него. Передав данные, Мурат неизменно спрашивает: как на фронте? И потом, выключив рацию, пересказывает услышанное. Но до чего же иногда ему не хочется говорить... С каждой неделей новости все хуже и хуже. И пусть не только женщинам, но порой и Мурату названия оставленных городов и сел ничего не говорят, но все, даже маленькая Изат, хорошо понимают — враг все ближе и ближе к Москве... и все явственнее недоумение в глазах женщин — как же так? Что происходит? Третий месяц идет война, а мы не только не гоним врага, но и оставляем все новые и новые города и множество сел и деревень, а сколько людей гибнет при этом... И смотрят они на Мурата: расскажи, объясни, ты же мужчина, джигит... А что может сказать им Мурат? Как объяснить то, чего он и сам не понимает? Объяснение только одно, выученное наизусть, затверженное как молитва: «Враг будет разбит, победа будет за нами».
И Мурат верит, что так и будет. Когда, он не знает, но обязательно будет. Человека делает человеком надежда, она ведет его вперед. Надежда, вера в себя, в свое будущее, вера в народ... Стоит только потерять эту веру — все, конец, человек превратится в животное, цель которого — только бы выжить, любой ценой, презрев все человеческие законы. «Победа будет за нами!» Вот его вера. Этим он живет, дышит. Он опасается слишком часто повторять эти слова вслух, но в разговорах с женщинами старается быть твердым, уверенным в себе, они не должны видеть его слабым и испуганным. А верят ли они? Как будто да. Если кого и грызет червячок сомнения, никто не показывает этого. Кто не ведает никаких сомнений, так это Изат. Но это скорее вера в Мурата, в его веру. С первых же дней Изат будто прилепилась к Мурату, всегда старается быть рядом с ним — и спрашивает, спрашивает без конца: как работают приборы и рация, почему снег белый, вода жидкая, а лед твердый?.. Мурат терпеливо отвечает, хотя иногда голова идет кругом от вопросов. Ну как
объяснить, что такое радиоволны, антенна, микрофон? Можно, конечно, отговориться: «Ты еще маленькая, вырастешь, выучишься, сама поймешь», но Мурат старается так не говорить, хотя иногда и приходится, конечно. Хорошо ему с Изат. Вот только сердится она, когда он ее девочкой называет. Брови насупит, глянет исподлобья: «Я не девочка, я джигит! Я не хочу быть девочкой!» И чуть ли не в слезы, но сдерживается — настоящий джигит не должен плакать. Мурат спохватывается — и идет разговор «мужской». А среди женщин он нередко чувствует себя как жук, попавший в молоко. И не раз вспоминал благодатные времена, когда рядом были Тургунбек и Дубаш. Вот уж джигиты так джигиты, особенно Тургунбек. Как встряхнет буйными смолянистыми волосами, затянет песню... Когда Мурат учился в городе, слышал передачу об одном иностранном певце, Карузо его звали. И стал он звать Тургунбека Карузо. Тот охотно отзывался — Карузо так Карузо, тем более что ничего о нем не знал. А если б и знал, что с того? Человек он веселый, открытый. Петь очень любил, и все больше о любви. Была у него такая песня:
Собака лает на ложбину...
Душа скучает по тебе.
Собака лает на ложбину...
Горит душа. Твои объятья где?!
Казалось бы, что тут особенного? А все, кто слушал, замирали. Ну и голос, конечно,— высокий, бархатный, сильный — тоже на каждого действовал, брал за душу. А бывало и так, что Тургунбек начинал петь песни забористые, «с перцем», женщины принимались руками махать: «А ну тебя, бесстыдник!» — лица платками закрывали, изображая смущение, но все-таки не уходили, слушали. А Тургунбек только посмеивался...
Мурат замечал, что думает о Тургунбеке в прошедшем времени, словно того и в живых нет, и одергивал себя. Эх, джигит, джигит, и где ты сейчас? Лишь бы живой вернулся...
Вот и получалось, что для Мурата единственный способ отдохнуть от женщин — побыть с Изат, поговорить с ней, ответить на ее вопросы. На станции она с первого дня по пятам за ним ходила, потом он стал ее и на ледник брать. И тут вопросы, вопросы: что, почему, как? Мурат по мере возможностей объяснял, а когда видел, что Изат все-таки не понимает его, говорил:
— Не огорчайся, маленькая. Вот вырастешь, выучишься, можешь и синоптиком стать или геологом, горным инженером. Может быть, и сюда вернешься. Тут знаешь сколько работы? Ничего еще почти не известно, все только начинается. Лишь бы война поскорее кончилась...
И видел он в мечтах, как маленькая Изат станет взрослой женщиной и действительно приедет сюда, а он, может быть, все еще будет работать здесь... И как-то пошутил:
— Вот выучишься, станешь начальником и будешь мной командовать: сделай то, сделай другое...
Изат звонко рассмеялась, явно не поверив, что когда-нибудь сможет приказывать любимому Мурату-аба.
А мысль об учебе Изат запала Мурату в голову и всплыла неожиданно через неделю.
Утром, возвращаясь со станции, он зашел к Айше-апа. Ей уже несколько дней нездоровилось. Да и вообще она выглядела хуже, чем в аиле, и Мурат с тревогой думал о том, не зря ли он перевез ее сюда, в горы, где не каждый и здоровый-то человек может прижиться. Но как было не исполнить просьбу Тургунбека?
— Как вы чувствуете себя, апа? Вам лучше? — спросил Мурат, присаживаясь у входа.
— Хорошо, сынок. Проходи.
— Да я здесь посижу.
Гюлыпан гладила белье, иногда размахивая тяжелым утюгом. Когда она расстелила маленькое красное платье* Изат сказала:
— Джене, зачем ты его гладишь? Я его все равно не надену!
— Как это не наденешь? — недовольно нахмурила брови Гюлыпан.— Скоро восемь лет исполнится, а ты все, как мальчишка, в штанах бегаешь.
— Все равно не надену! — упрямо наклонила голову Изат.— Не хочу!
— Ну что ты,— укоризненно сказала Айша-апа.— Джене нрава. Не маленькая уже, пора одеваться, как девочке положено.
Мурат с удивлением слушал их.
— Ей уже скоро восемь? А я думал, еще и семи нет...— Он задумался.— Но если так, ей учиться пора.
— До этого ли теперь? — Айша-апа вздохнула.— Если бы были в аиле, отвела бы в школу... Что теперь говорить...
— Нет, апа! — Мурат решительно встал с места.— Будем учить! Первый же класс нетрудный... Что же мы, столько взррослых людей — и оставим девочку неграмотной? Я сам буду ее учить!
— В самом деле? — с надеждой посмотрела на него Айша- апа.— Это было бы хорошо.
— Хорошо и будет! — уверенно сказал Мурат.— Жалко, конечно, что букваря нет, но обойдемся как-нибудь, Да, сегодня же как раз первое сентября,— вспомнил он.— Значит, открываем учебный год! Заниматься будем у меня в будке. Гюлыпан, зови Дарийку и Сакинай. Серьезно, организуем торжественное открытие учебного года. А? — Мурат весело взглянула на Изат.— Я журнал сделаю. На обложке напишу: 1«а» класс начальной школе «Улуу-Тоо». На первой странице напишу расписание уроков, а на второй, под номером один: «Асранкулова Изат.» Красиво напишу, печатными буквами. Ну как, решено?
Изат от радости и слова вымолвить не могла. Молча улыбалась Гюлыпан, слезы благодарности навернулись на глаза Айше-апа. Мурат положил руку на плечо Изат:
— Ну, пошли. Сперва передадим сводки, послушаем новости, а потом и за учебу возьмемся.
На улице Изат взяла Мурата за руку, осторожно потянула на себя и тихо попросила:
— Дядя Мурат... Напиши в журнале: «Асранкулов...»
Мурат, сдерживая улыбку, серьезно кивнул.
VI
Рано пришла в этом году зима. Прежде они ходили на ледник до ноября, иногда даже в начале декабря. А теперь Мурату пришлось записать в журнале: «1941 год, 30 октября. В связи со сложными метеоусловиями наблюдения на леднике временно прекращены». Не пробраться сейчас на ледник, слишком много снега выпало в горах, замело все ущелья, и по склонам не пройти, можно и в лавину попасть.
Теперь одна забота — станция. Казалось бы, нудная, неинтересная работа — каждый день снимать показания приборов, заносить в журнал, в определенный день выходить на связь, диктовать цифры. Но Мурату такая работа нравится. Он непоколебимо убежден, что за каждой цифрой — целое явление, пусть и не всегда понятное ему самому, но сообщить эти цифры в центр просто необходимо. И ни в коем случае нельзя пропустить ни одного измерения — тогда прервется логическая цепь наблюдений. И пусть сейчас эти цифры осядут мертвым грузом в какой-нибудь архивной папке метеоцентра, но придет время, когда они обязательно понадобятся. Когда придут сюда люди, чтобы взять неисчислимые богатства,
спрятанные в горах, среди множества карт и документов в их планшетах наверняка будут и сведения, которые сейчас Мурат передает в центр... Так обязательно будет...
Мурат знал, что прежде в Киргизии специалистов- метеорологов не было. Все держалось на голом энтузиазме. И кого только не было среди первопроходцев: учителя, врачи, агрономы, военные. Первую метеостанцию на киргизской земле основал Северцев еще в 1856 году. Следы ее до сих пор сохранились в селе Ак-Суу на Иссык-Куле.
Но больше всего поражала Мурата подвижническая жизнь бывшего артиллериста Королькова. Местные жители называли его просто Ярослав-аба. По его инициативе в 1881 году в Караколе была построена метеостанция. Несмотря на глухоту и все более слабеющее зрение, Корольков до последних дней своей жизни «боролся» с погодой. Сводками и наблюдениями, оставленными им, пользуются до сих пор, хотя уже шестьдесят лет прошло. Кто знает, может быть, и в далеком 2001 году, когда Мурата и на свете не будет, людям пригодятся те измерения, которые он делает сейчас...
И каждый день у Мурата — занятия с Изат. «Школу» оборудовали в будке, поставили стол у окна. Когда Мурат, возвратившись со станции, завтракал, Изат уже нетерпеливо поджидала его. Шли к будке, усаживались рядом за столом, и начинался урок. Нелегко пришлось Мурату без учебников, не так-то просто было вспомнить, с чего начиналась учеба в первом классе. Сначала пришло в голову: «Ата, атка така как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38