.. перед смертью?
— Да,— не сразу отозвалась Сакинай и отчужденно отстранилась от него.— Она спросила, где ты, и я сказала, что ты пошел за водой. Еще она сказала, что ты хороший, справедливый человек и во всем виновата она сама. Она просила меня простить ее...— Сакинай говорила ровным, бесцветным голосом, словно торопилась отчитаться перед ним, чтобы никогда уже не заговаривать об этом.— Еще просила, чтобы ты сообщил обо всем ее родителям и поцеловал дочку. А когда вернется Дубаш... когда он вернется, ты должен попросить у него прощения. Не за себя, а за нее...
— Все?
— Да, больше она ничего не успела сказать.
Мурат долго молчал и наконец с усилием заговорил, глядя на луну:
— Сакинай, выслушай меня... Дарийка была очень хорошая и очень добрая женщина. То, что произошло между нами... Что говорить, виноват я перед тобой. Но сейчас... не держи на нее зла. Она умерла, и до конца дней своих я не забуду своей вины перед ней. Если бы я вчера отпустил ее, она осталась бы жива. Она потому и умерла, что всегда в первую очередь думала о других, а не о себе... И сейчас мы должны... мы должны достойно проводить ее в последний путь...
— Не надо, Мурат,— тихо сказала Сакинай.— Я все простила ей... И тебе тоже. Что делать, в жизни всякое бывает, и если уж так случилось... Не мне тебя винить, а уж ее — тем более. Может быть, я была тебе плохой женой...
Она словно споткнулась об это слово — «была». Почему «была»? Ей стало не по себе от этой обмолвки. А Мурат будто и не слышал ее, смотрел, щурясь на луну.
— Я открою ее, хорошо? — вдруг сказал он и, не дожидаясь ответа, снял платок с лица Дарийки.— Она очень любила смотреть на луну. Пусть и сейчас смотрит...
Сакинай вздрогнула. Странно сказал Мурат — «пусть и сейчас смотрит». Как будто Дарийка жива...
— Не терзай себя...— боязливо сказала Сакинай, заглядывая сбоку в его лицо.
Мурат промолчал — и до самого рассвета не сказал ни слова.
Утром он долго ходил вокруг, выбирая место для могилы. Всюду были только камни. Наконец он отыскал небольшое углубление у подножия скалы, они перенесли туда Дарийку, молча постояли над ней, прощаясь, и Мурат стал обкладывать тело плоскими камнями. И давно уже скрылась Дарийка под ними, а Мурат все таскал и таскал и старался уложить камни как можно плотнее, и Сакинай боялась сказать ему, что хватит, и наконец Мурат остановился сам, внимательно оглядел могилу, повернулся к Сакинай и спросил так, как положено по обычаю:
— Хорошим человеком она была?
— Да, она была хорошим человеком, — твердо, отчетливо выговорила Сакинай...
Только через три дня добрались они до дома... Сначала Мурат навьючил на Алаяка всю поклажу, ведь перевал был позади, дорога шла ровная, но уже часа через два отсыпал полмешка зерна и понес на себе, а потом и Сакинай взвалила на плечи курджун с пшеницей. И все равно Мурат не был уверен, что Алаяк доберется до дома, такой измученный вид был у коня, такая боль светилась в его почти человеческих глазах.
— Терпи, родной,— ласково говорил ему в первый вечер Мурат, засыпав полную торбу ячменя.— Что делать, нет у нас других помощников, кроме тебя... Скоро, скоро придем домой, там отдохнешь...
Алаяк, понурив голову, медленно, словно по обязанности, жевал ячмень и не отзывался на ласку.
И снова бредут по пустынной каменистой тропе мужчина, женщина и лошадь. Давит на плечи груз, гнет к земле. Лечь бы на эту землю, вытянуться всем телом, смотреть в высокое синее небо и долго-долго лежать так, не двигаться, и ни о чем не думать... Нельзя. Бредут дальше. Только все чаще останавливается Мурат. Не о себе думает — о Сакинай, об Алаяке... Он-то выдержит, а они?
Мурат и Сакинай почти не разговаривают друг с другом. О чем говорить? Дух оставшейся на перевале Дарийки витает над ними. Ни к чему слова... Слова уместны в жизни обыденной, повседневной, но, должно быть, в жизни каждого человека наступает время глубинное, запредельное, когда тяжко стонет душа, совершая необходимую, невидимую глазу работу, и нет в человеческом языке таких слов, чтобы выразить хоть малую толику того, что совершается в ней...
Дарийка... Она не отпускала его даже мертвая. Но не мертвой он видел ее — живой, смеющейся, доброй, красивой... У Мурата словно раздвоилось зрение — глаза его внимательно разглядывали каждую кочку под ногами, и тело его послушно двигалось в пространстве, выбирая самый короткий и надежный путь, но совсем иным путем шла его душа, ведомая духом Дарийки...
И не видел он ничего, что могло бы хоть как-то оправдать смерть Дарийки... Да и не искал он оправданий для себя.
Покорно ступал по ненавистной каменной тропе разбитыми ногами Алаяк, зная, что нет у него другого пути.
Брела позади Сакинай, согнувшись под тяжестью курджуна. Пусто было у нее на душе. Хоть и сказала она Мурату, что простила и его, и Дарийку, но сама уже не верила в это прощение. И хотела простить, но не знала еще, сумеет, ли. Какие-то силы, которых она не ощущала в себе, нужны были для этого... Она гнала мысли о Дарийке. Покойница... Нельзя думать о ней плохо. Нельзя, а думалось. Ведь она так верила ей... Когда это у них началось? Теперь май, значит — февраль... В феврале. А раньше? Когда? Ведь не сразу же Дарийка забеременела... Она ведь знала, как избежать этого... Даже ее просвещала, не зная еще, что она, Сакинай, ничего другого так не жаждет, как забеременеть... Воистину — кому бог дает... Дарийка наверняка не хотела забеременеть от Мурата, но вот — случилось же... Дарийка жестоко расплатилась за это — жизнью своей.... А ведь все могло получиться иначе...
Она вспомнила, как это было. Мурат ушел с мешком наверх, и они долго смотрели на него. Они видели, как трудно было ему. Но, должно быть, по-разному видели... Сакинай как само собой разумеющееся восприняла приказ Мурата — сидите и ждите, и Дарийка сначала как будто спокойно отнеслась к этому, ей явно было плохо, она сидела, привалившись к камню, и даже как будто не заметила, что Мурат ушел... Но уже через минуту какую-то встрепенулась, встре- воженно взглянула на Сакинай:
— Он что, один пошел?
— Ну один.— Сакинай разозлилась,— Ничего с ним не случится, он же мужчина... Джигит...— Она вовсе не хотела, чтобы это прозвучало насмешкой, но так уж, видно, получилось, потому что Дарийка укоризненно посмотрела на нее и промолчала, а глаза ее были прикованы к склону горы, по которой карабкался Мурат с мешком на спине. Тут бы ей и задуматься хоть на секунду, но не получилось...
Дарийка встала, поправила платок на голове и с беспокойством взглянула на Сакинай. А она еще больше разозлилась:
— Он же сказал — ждите! Что мы еще можем сделать?
Неправду она сказала Мурату. Не удерживала... Молча
смотрела, как Дарийка взвалила на себя мешок и вопросительно взглянула на нее... Сакинай отвернулась. Иди, праведница, если тебе так уж надо это... А у меня больное сердце, и Мурат сказал, чтобы мы сидели и ждали его... Ушла Дарийка. Сакинай видела, как карабкалась она по тропе, и поначалу злость разбирала ее. Чего она лезет? Все лучше других хочет быть... Все хорошие, только она, Сакинай, плохая... Мурат давно уже и слова путного ей не скажет... А в чем ее вина? Вот и сейчас... Ну, сходил бы Мурат один раз, потом разделили бы на всех поклажу и перевалили хребет... Так нет, надо Дарийке было одной уйти... И опять получается, что она, Сакинай, хуже всех... Для всех у Мурата находится доброе слово, только не для нее... Она же всего-навсего жена ему... Некрасивая, больная, неспособная даже к тому, что должно быть самым простым и естественным для любой женщины,— родить ребенка...
Так распаляла себя Сакинай, глядя, как Дарийка карабкается по скользкой тропе. И только когда Мурат появился на склоне, она стала насыпать в курджун зерно. И ничего не сказала, когда он с такой злостью спросил, почему она отпустила Дарийку. Разве что солгала, что удерживала ее...
Знать бы, чем все это кончится... Набросилась бы на Дарийку, связала по рукам и ногам... Но не дано человеку предугадать будущее. Если уж о прошедшем знает самую малость — что говорить о будущем... И в мыслях не было, что Мурат и Дарийка могут... А, что теперь думать. Нельзя о покойнице плохо. Она там, на перевале, мертвая,— нельзя... Но она-то, Сакинай, живая. Как быть, что делать? Кто у нее есть, кроме Мурата? Десять лет вместе живут, десять лет дым из одного очага подымается... Всякое было. И хорошее и плохое. Как у всех. А так ли, как у всех? У всех —
дети, у них — никого. А что за семья без детей? Так, сожители... Но разве она виновата? Что делать, если бог обидел ее?
Она пыталась забыть ту кошмарную минуту, когда держала на руках то, что могло быть ребенком Мурата. Мальчик... Дарийка могла сделать то, что не дано было ей,— родить Мурату сына. А если бы она не взвалила на себя этот проклятый мешок, если бы они вернулись домой и Мурат не смог бы отвезти ее в центр, что тогда? Дарийка родила бы и осталась живой, и ее ребенок был бы жив... Как бы она тогда жила, зная, что рядом — его сын? Как жил бы Мурат? Что было бы с ним, когда вернулся бы Дубаш? Господи, спаси и сохрани душу мою... Звучит кощунственно, но сейчас все просто — Дарийки нет, и нет сына Мурата, и никого, кроме Мурата, у нее нет... И никогда не будет! Никого, никогда... Все прощу, все простила тебе, только не покидай меня...
К дому подходили в сумерках. Их давно ждали. Едва показались они из-за поворота, как Изат углядела их и вприпрыжку побежала навстречу, с разбега ткнулась в Мурата.
. — Дядя Мурат! Дядя Мурат! — повторяла она и шла рядом, ухватив его за руку.
Торопливо шла им навстречу Гюлыпан, стояла на пороге Айша-апа, сразу почувствовавшая неладное, когда не увидела Дарийки. Только Изат не обратила на это внимания, она радостно поглаживала крутые бока мешков с зерном и спрашивала:
— Дядя Мурат, это все наше? Это мы будем есть?
— Да, маленькая, это все наше,— ответил Мурат, стараясь не встречаться взглядом с Гюлыпан и Айшой-апа.
— Ну, как вы съездили, дорогие мои? — стараясь быть спокойной, спросила Айша-апа.
Промолчал Мурат, ничего не сказала и Сакинай. Со страхом смотрели на них Айша-апа и Гюлыпан, сразу притихла Изат.
— Где Дарийка? — наконец тихо спросила Айша-апа.— Она что, в центре осталась?
— Нет Дарийки,— не сразу ответил Мурат, глядя на горы поверх головы Айши-апа.— Потеряли мы ее. Умерла...
Айша-апа отступила на шаг, уперлась спиной в стену и стала медленно сползать вниз. Гюлыпан с криком бросилась к ней:
— Апа-а!..
Мурат перевел взгляд на дом Дарийки. Входная дверь была почему-то распахнута. Как будто дом ждал хозяйку... На мгновение ему показалось, что все случившееся — страшный сон, сейчас Дарийка выйдет из распахнутой двери, широко улыбнется и скажет что-нибудь веселое...
Но то было лишь мгновение. Он посмотрел на Айшу- апа. Она пришла в себя. Мурат думал: как объяснить им, что произошло? Рассказать все? Наверно, не надо. Нужно просто объяснить, что Дарийка умерла. Просто... А как объяснить? Утонула, сорвалась со скалы, еще что-нибудь? Он подосадовал на себя, что заранее не обдумал этого. Не привык и не умел лгать. Самая его большая ложь — о том, что война закончилась. Но теперь надо признаться и в ней... И сочинить еще одну ложь о смерти Дарийки.
Он медленно пошел к ее дому, остановился на пороге открытой двери, заглянул внутрь. Дарийка... Все в доме напоминало ему о ней. Аккуратно застеленная кровать, недоделанный ширдак на столе, шкафчик с посудой, меховые тапочки на коврике... Он сел прямо на пороге и впервые за эти три дня заплакал. Он не стыдился своих слез и не слышал, как все подошли к нему, и наконец Айша-апа тронула его за плечо и твердым голосом сказала:
— Не плачь, сынок... Что же теперь делать, если все так случилось. Надо помянуть ее...
Мурат невидящими глазами снизу вверх посмотрел на нее, встал и молча направился к своему дому, лег на кровать и отвернулся лицом к стене. Сакинай видела, что все ждут от нее рассказа об их дороге, вестей из центра, но что она могла им сказать?
— Потом, апа,— с трудом выговорила она> отворачиваясь от них.— Потом... Мурат все расскажет.
И торопливо пошла домой, боясь вопросов. Но никто не пошел за ней, не было никаких вопросов...
Сакинай вошла в дом. Она едва держалась на ногах, болело сердце, но Сакинай знала, что если она ляжет сейчас, то будет еще хуже. Так уже бывало с ней. Иногда нестерпимо хотелось лечь, вытянуться всем телом, провалиться в блаженный сон, и она ложилась, но сердце почему-то начинало биться сильнее, она начинала задыхаться, появлялось острое ощущение, что еще несколько секунд — и сердце остановится, она умрет, и Сакинай в страхе садилась на постели, и становилось легче. И сейчас она решила не ложиться. Да и в доме надо было прибраться. Недели не прошло, как они ушли отсюда, но почему-то везде была пыль, и она поставила
греться воду, взяла тряпку и стала убираться. Спал Мурат... Или делал вид, что спит, она не могла этого понять. Пусть... Все эти три дня Сакинай старалась быть внимательной к нему и видела, что он не понимает ее. Наверно, он решил, что она будет упрекать его за Дарийку... Ведь не от святого же духа забеременела она... Да и сам он признался... «Бедный Мурат... Ты и без того уже сверх всякой меры наказан... Нет у меня зла к тебе. А уж к Дарийке — тем более, ведь она мертва...»
Вода нагрелась, Сакинай вылила ее в таз и снова наполнила казан, принялась стирать. Собиралась в дорогу впопыхах, груда грязного белья громоздилась в углу, она выстирала все — рубашки Мурата, свои платья, простыни. Сердце болело все сильнее, она старалась не думать об этой боли — ничего страшного, ведь не в первый раз, поболит и перестанет... Давно уже был вечер, но она не зажигала лампу, открыла дверцу печки, света было достаточно. Мурат во сне повернулся на спину, и она иногда смотрела на него, на его черное, обросшее бородой лицо, и вспоминала годы жизни с ним. Ведь уже десять лет они вместе... Какие юные были они, когда поженились... Как она тогда любила его... А сейчас? Конечно, десять лет — срок немалый, все по-другому сейчас. Все? Но ведь главное-то осталось — она по-прежнему любит его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38