Мурат знал, насколько густы заросли на другом берегу. Да и риск был немалый, по рассказам охотников, он знал, что раненый кабан необыкновенно свиреп и бросается на человека с безоглядной яростью.
И надо было работать. Полить хотя бы те участки, которые испакостили кабаны. Бог даст, хотя бы часть из полегших стеблей поднимется, не зря же они вчера весь день гнули спину. Бог... Плоха на него надежда. Вот она, вся надежда,— его руки...
Он взял кетмень и пошел к оголовку арыка.
Изат все-таки пришла вместе с Гюлыпан и на укоризненный взгляд Мурата потупила глаза, молча стояла перед ним, ковыряя землю носком разбитого ботинка. Мурат посмотрел на ее ноги и только вздохнул. Изат заметно подросла за два года, из своих одежек давно вылезла, Гюлыпан перешивала ей свои платья, а вот с обувкой было хуже, тоненькие щиколотки Изат свободно болтались в слишком просторных для нее ботинках той же Гюлыпан.
— Ладно, — сказал Мурат,— давайте завтракать.
— Дядя Мурат, не страшно ночью было? — спросила Изат.
— Ну а чего бояться-то?
— Кабаны не приходили?
— Нет,— чуть помедлив, спокойно сказал Мурат.— Все животные боятся человека... Ну, что на станции? — обратился он к Гюлыпан.
— Все в порядке.
— Давление не падает?
— Нет.
— Как Айша-апа?
— Как всегда...— Гюлыпан слегка улыбнулась.— Молится, с веретеном возится... Жалуется, что шерсти мало
осталось, нечего будет делать, когда она кончится. Привыкла работать.
Задолго до захода солнца Мурат отправил их домой:
— Идите, делать тут нечего. Обо мне не беспокойтесь, раньше чем через неделю не приходите.
— Дядя Мурат...— Изат робко тронула его за руку,— но ведь кабаны ночью не приходили... Может быть, вы вместе с нами пойдете?
— Нет, маленькая.— Мурат покачал головой.— Кабаны не приходили, но ведь это потому, что я был здесь. А они издалека чуют человека... Но если я уйду, они снова придут. Нельзя рисковать...
XVII
Все лето пробыл Мурат на Кок-Джайыке. Кабаны больше не появлялись, и Мурат решил, что они совсем ушли отсюда, но однажды вечером он услышал отчетливое хрюканье и заранее пристроился в скрадке. Возможно, это было другое стадо. К полю они не подошли, но, наверно, только потому что издали учуяли его. А Мурат еще больше укрепился в своем решении не оставлять поле без присмотра даже на один день. Да не очень-то и тянуло его домой. Только и название осталось, что дом... Раз в неделю навещали его Гюлыпан и Изат, приносили еду. Мурат так привык к своему одиночеству, что даже в эти их посещения говорить с ними ему было как будто и не о чем. Айв самом деле, какие у него могли быть новости? Или там, дома?
Он накосил сена, заготовил дров, но не спешил отвозить. Пусть похолодает, тогда будет полная уверенность, что кабаны ушли.
А холода не заставили себя ждать. Все чаще клубились над горами черные тучи, и дожди шли холодные, почти уже осенние. Мурат с тревогой обходил поле, срывал колоски, растирал их в ладони, жевал. Рано было жать, зерна еще мягкие и легкие. Видно, поздний сорт оказался...
А вытоптанные кабанами колосья большей частью не оправились, разве что один из четырех поднялся. Но все же не зря они тогда поработали...
На несколько дней зарядила беспросветная непогодь — дожди, ветер, раз даже крупа с неба посыпалась. Мурат начал кашлять. Хотя шалаш он соорудил основательный, но по ночам все же было холодно, да и днем отогреваться не удавалось. И Мурат решил, что кабанов опасаться уже нечего. Надо пока
отвезти сено и дрова, а там уже решать, что делать с ячменем.
Алаяк как будто чуть выправился, хромал меньше/ хотя опухоль на ноге не спадала. С сеном и дровами Мурат управился довольно быстро. Да и то сказать — против прошлогоднего сена оказалось намного меньше, что удалось накосить на косогорах да на вскопанном клочке Кок-Джайыка. Но ведь и живности осталось раз, два — и обчелся... К тому же и ячменная солома еще будет...
И однажды вечером Мурат спросил:
— Что будем делать, апа?
— Тебе виднее, сынок,— не сразу ответила она, поняв, что он имеет в виду.— Я ведь твоего поля не видела.
— Знать бы, что погода хотя бы еще неделю постоит, можно и подождать с уборкой. А если нет?
— На погоду особенно не надейся,— предупредила Айша- апа.— По всему видать, зима ранняя будет.
— Так что, начнем убирать?
— Да,— помедлив, решительно сказала Айша-апа.
Оживились Гюлыпан и Изат, как будто предстояла не
тяжелая работа, а легкая прогулка. Изат подбежала к Мурату:
— А я тоже буду жать?
— Конечно, — улыбнулся Мурат.— Всем работы хватит... Апа, я вот что хочу сказать... Надо, чтобы первый сноп был сжат вашими руками. Вы же знаете, таков обычай.
— Ох, Муке,— озабоченно сказала Айша-апа, но было видно, как она довольна словами Мурата.— Таков обычай, это верно, но не знаю, как я доберусь до Кок-Джайыка...
— Посадим вас на Алаяка, и прекрасно доедете.
— Поедемте с нами, апа,— поддержала Мурата Гюль- шан.— Дорога совсем не трудная. И вам на пользу будет, а то вы все время дома сидите...
Изат стала целовать руки Айши-апа, упрашивать:
— Поедемте, апа! Вы же не видели поля, вот и посмотрите. А какой замечательный арык построил дядя Мурат, наш защитник-кормилец!
— Ласковая ты моя...— Айша-апа готова была заплакать от умиления.— Конечно, поеду, думаете, мне хочется оставаться одной в такой день? Сколько мы ждали этого урожая... Доберусь как-нибудь, аллах не оставит меня, даст силы...
Увидев поле, Айша-апа спешилась и, сделав два шага, согнулась в низком поклоне:
— Здравствуй, земля моя родная. Преклоняюсь перед тобой, мой Кок-Джайык...
Мурату показалось, что она и в самом деле готова упасть
на колени, и встал рядом, готовый поддержать ее. Айша-апа подняла на него светлые старческие глаза:
— Муке, я благодарю аллаха за эту землю, за наш урожай, но я всегда помню, чьими руками возделывал ось это поле... Благодарю тебя, сынок, мой Муке...
И она поцеловала его руку.
— Ну что вы, апа...— смутился Мурат.— Идемте...
Айша-апа первой подошла к кромке поля, погладила
колосья, прежде чем сорвать один. Шелушила зерна, положила их в рот, стала медленно, благоговейно жевать, затем опустилась на землю, вытянула руки вперед, ладонями вверх, проникновенно сказала:
— О аллах, всему причиной только ты! Дай нам обильного урожая! Чтобы нашему току было тесно от хлеба! Аминь!
Она с трудом поднялась, Мурат подал ей серп, и Айша-апа слабой, неверной рукой срезала первые колосья...
Не могло быть тесно у них на току от хлеба, хотя бы потому, что не было никакого тока... Да и ячменя, жалкими горстками слетавшего с косы Мурата — он старался брать повыше, чтобы меньше было работы Алаяку,— много набраться тоже не могло... Изат подбирала за ним колосья, а Гюлынан жала серпом. И как только колосьев набралось на два неполных мешка, Мурат отправил с ними Айшу-апа на Алаяке. Он видел, как устала она. Алаяк довольно бодро застучал по камням поджившими за лето копытами, мешки были нетяжелыми, да и Айша-апа, и смолоду не отличавшаяся могучим сложением, к старости высохла и весила теперь, наверно, разве что чуть больше Изат.
Повезло им с погодой — вновь установились солнечные, хотя уже и по-осеннему прохладные дни. Мурат занимался уборкой один, у Гюлынан и Изат едва хватало времени на то, чтобы отвезти мешки. Он лишь однажды выбрался домой, сходил на станцию, проверил записи и с огорчением увидел несколько пропусков. Хотя мог бы и сам раньше сообразить — не могли ни Гюлыпан, ни Изат сделать записи, так как возили зерно.
Он позвал Гюлыпан и молча показал на пропуски. Она покраснела, опустила глаза и стала оправдываться:
— Я не успела... И Изат не было... Потом... я подумала... погода все время стоит хорошая, смотрите, цифры почти в точности повторяются...
— Гюкю,— мягко остановил ее Мурат,— я ни в чем не обвиняю тебя... Да, пока ничего страшного в этих пропусках нет. Но ведь погода может измениться в любую минуту... Вот почему нельзя делать пропусков. Ведь, в конце концов...— он чуть помедлил,— и Кок-Джайык, и наше поле, и ячмень, и вся наша жизнь здесь... ради этого. — Он положил ладонь на раскрытый журнал.— Только ради этого... Иначе я давно вместе с вами спустился бы вниз... И были бы живы Дарайка и Сакинай...
Наверно, этого не следовало говорить... Гюлыпан закрыла лицо руками и расплакалась:
— Простите меня...
— Я не хотел тебя обидеть, Гюкю. — Мурат тронул ее за руку.— Прости, если не так сказал. Я только хотел, чтобы ты поняла, как это важно для меня... для всех нас... Просто надо сделать так, чтобы в нужные часы кто-нибудь из вас, ты или Изат, были здесь... Пусть мы задержимся с уборкой, но пропусков делать нельзя.
— Я все поняла...
Алаяк бодро держался лишь в первый день, а на второй к вечеру уже захромал. Колосья, конечно, много легче зерна, и Мурат старался наполнять мешки не доверху, но, видно, болезнь, точившая Алаяка, лишь отступила на время, затаившись в его чреве, и тут же вылезла наружу, как только началась настоящая работа. «Потерпи, друг,— мысленно уговаривал его Мурат,— немного осталось... Понимаю, тяжело тебе, да что делать, других помощников у меня нет. Я бы сам все снес, да времени нет, косить надо... Потерпи, а там отдохнешь, и ячменем я тебя побалую, поешь вволю...» Впрочем, ячмень и сейчас уже был у Алаяка — Айша-апа шелушила понемногу и подсушивала на печи, но Алаяк ел неохотно и к концу уборки едва держался на ногах, ребра его страшно выпирали из грязно-серой тусклой шкуры. Когда Гюлыпан в последний раз пришла с ним на Кок-Джайык, Мурат даже не стал взваливать на Алаяка мешок, подосадовал на себя: «Надо было сказать, чтобы больше не приходили... Не сообразил, что остатки в одном мешке поместятся...»
Денек стоял серенький, хмурый. «Вовремя мы управились»,— машинально отметил Мурат. Работы еще много предстояло: высушить колосья, обмолотить, провеять, но все это уже дома, под крышей, в тепле, без суеты и спешки.
Присели перед дорогой. Мурат оглядел пустое поле, сухой арык, лоток с потрескавшимся глиняным ложем. Спасибо тебе, Кок-Джайык, за твою доброту и щедрость... И все-таки хорошо было бы никогда не возвращаться сюда... Разве что через несколько лет, когда уж точно закончится война и на
станцию вернутся люди... Прежде всего — Тургунбек и Дубаш. А захочет ли Дубаш ехать сюда? Жить здесь, рядом с Муратом, и каждый раз по дороге вниз проезжать мимо могилы Дарийки? Захочет ли сам Мурат вернуться сюда? Может быть, совсем другие, чужие люди придут на Кок-Джайык, увидят арык и удивятся — кому пришло в голову сеять здесь? Л может быть, кто-то и скажет: «Это арык, который построил Мурат». Фамилию, может быть, и не вспомнят, хорошо, если имя останется в чьей-то памяти...
«Не думай об этом,— одернул себя Мурат.— Лучше подумай о том, что впереди зима, потом весна, и если и тогда к вам никто не приедет, тебе самому, а не каким-то другим людям, придется вновь вернуться на Кок-Джайык и начинать все сначала — копать землю, сеять зерно, поливать поле и собирать урожай...»
Он встал и пошел к шалашу, тщательно разобрал его, сложил сено в небольшую аккуратную скирду, прикрыл жердями и придавил сверху камнем. Если шалаш оставить так, сено развеет по ветру, а оно может пригодиться.
Когда он подошел к мешку и уже готовился взвалить его на спину, то заметил, что Гюлыпан смотрит на него с каким-то непонятным страхом.
— Ты что? — угрюмо спросил он.
— Зачем вы... сделали это? — Гюлыпан кивком показала на копну.
— А-а...— догадался наконец Мурат.— На всякий случай. Может, еще пригодится.
— Вы думаете... мы еще вернемся сюда? Думаете, и весной никто не приедет?
— Ну, как знать...— Мурат пожал плечами.— Мало ли что...
Он взялся за мешок, но Гюлыпан ухватила его за руку:
— Почему не навьючите на Алаяка? Вы же устали!
— Он тоже устал.— Мурат вздохнул.— И куда больше, чем я.
— Тогда давайте я вам помогу! Вед > есть же еще мешок!
— Не нужно. — Мурат покачал головой.— Ты тоже устала. Все устали... Но я мужчина, и мне положено уставать в последнюю очередь... Иди, Гюкю, — мягко сказал он,— веди Ллаяка...
И тут же Мурат нахмурился, словно ласковое «Гюкю» вырвалось по ошибке и вовсе не предназначалось Гюлынан, взвалил мешок на спину и тяжело зашагал, не оглядываясь. Гюлыпан взяла повод, повела трудно переступавшего Алаяка
вверх, смотрела на согбенную спину Мурата, и ей казалось, что впереди нее идет какой-то незнакомый старик. Почему он так хмур и неласков с ней, иногда и просто груб? Почему отказывается от ее помощи? Конечно, нелегко ему приходится, это она понимала, но ведь Мурат так же ласков с Изат, как и два года назад, и так же почтительно слушает Айшу-апа... И это было как будто понятно и естественно — Изат ребенок, а Айша-апа... ну, тут и говорить нечего. Получается, что только на ней, Гюлыпан, он и может сорвать свое плохое настроение? Или дело в чем-то другом, чего она не может понять? Слишком еще молода и глупа? И так думала Гюлыпан. Порой жаловалась Айше-апа, та успокаивала ее:
— Э, милая, о чем говоришь? Не дай аллах никому тех забот, что обрушились на его голову. Не всякий может вынести такое. Не принимай близко к сердцу. Лучше помоги, чем можешь...
— Да ведь он и не хочет, чтобы я ему помогала!
— Нет,— качала головой Айша-апа, — просто он жалеет тебя...
Дня три еще погода держалась сносная, даже солнце ненадолго выглядывало, потом зарядили дожди, подули злые, уже по-настоящему осенние ветры, а через неделю и первый снежный заряд обрушился. Неустанно благодарила аллаха Айша- апа, что удалось вовремя убрать хлеб... Ячменные колосья разложили в домах Дарийки и Мурата, сдвинув скарб в угол; топили печи, и дней через десять они высохли, можно было молотить. Мурат вырезал три дубинки: тяжелую, увесистую — для себя, полегче — для Гюлыпан и совсем легкую — для Изат. Насыпали колосья в конопляные мешки и колотили по ним этими дубинками. А что можно было придумать? К вечеру у всех руки не поднимались, еле ложку до рта доносили, но обмолотили все до последнего колоска, ссыпали зерно в большой деревянный ларь, набили несколько мешков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38