Один такой товарищ рождается на наших глазах. Я имею в виду Шемякина, начальника маттехснабжения. Он деловой товарищ, много сил и времени отдает стройке — так. Но товарищ Шемякин груб, заносчив, нетерпим к мнению своих работников и их критике. Кто такой Шемякин? Человек технически безграмотный, но волевой и хороший организатор. У него отсутствует слово «нет». «Будет сделано!» — говорит Шемякин начальству. Такой тип встречается. Кое-кто любит, больше всего ценит эти «Есть!», «Будет исполнено!», «Об исполнении доложить!». Эти технически малограмотные люди умеют «выжимать» из подчиненных выполнение задания любой ценой. Именно от них мы и получаем в наследство равнодушие к человеку, взгляд на него как на средство достижения своих целей. От них и микроб карьеризма! И пока Степан Иванович Богин не сделает соответствующих выводов из нашего разговора, не перестроятся и Шемякины. Я целиком поддерживаю нашего секретаря и его точку зрения — считаю необходимым указать товарищу Богину.
Слово взял Яковлев. Смущенно хекнув в кулак, сказал неожиданно твердо:
— Стройка передовая, товарищи. И я горжусь, что работаю здесь. И во всем она должна быть передовой и прогрессивной: и по технике, и по людям, и по всему. А у нас тут как раз и недоработки. Случай с Лысым — совсем из рук вон. И я прямо скажу, невзирая на лица. Вы, товарищ Богин, вели себя в этом случае как заводчик какой в старое время, — в книгах такое описывается. Да какое же вы имели право, не разобравшись, человека от дела отстранить и гордость его рабочую ногами при всех топтать? Никакого вы права не имели! А ну как происшествие, ЧП? Кто бы отвечал в первую голову? Лысой! Он — хозяин на данном объекте, он — производитель работ. — Яковлев оглядел собравшихся, и вид у него был такой, точно он сам себе удивляется. И закончил: — Кругом вы не правы, товарищ начальник строительства. Не к лицу вам такое поведение, простите. Я за то, чтоб указать. — И сел, вспотев даже. И уже с места, вспомнив, добавил: — И парторг наш товарищ Базанов проморгал хорошего человека. Это тоже бы надо отметить.
Итак, прозвучали два мнения.Степан Иванович сидел по-прежнему молчаливый, замкнутый, загадочный.
Мостовой, как всегда, был краток и поддержал Прокопенко прежде всего как юрист и опытный законник: увольнение произошло исключительно по желанию самого Лысого и с согласия начальника строительного управления, о чем у него, в отделе кадров, имеется соответствующий документ. Мостовой даже не встал, чтобы произнести свою короткую речь. Он только тяжело повернулся в сторону Базанова, говорил, роняя слова и адресуясь вроде бы лишь к нему. А закончил Мостовой так:
— Вопрос о руководителях всех рангов — большой и ответственный вопрос, товарищи коммунисты. Это понимать надо. Тут сто раз взвесить надо, обдумать, с товарищами посоветоваться. Подготовить, как положено, а потом на партком выносить. Иначе — промашка, дискредитация авторитета руководителя. Недодумал ты тут, Глеб Семенович, не подработал вопроса — факт. Да и вопроса тут никакого нет, как отмечалось.
И раздувать его нечего. Совсем о другом думать сообща тут надо: как единоначалие, как стиль этот самый укреплять повсюду. Вот наша задача.Сладков выступил за предложение Базанова. Он хоть и не видел столкновения с Лысым на объекте, но обстановку узнал доподлинно и свидетельствует, что начальник строительства, с какой стороны ни посмотри, был не прав и вел себя не как коммунист-руководитель, а как загулявший заводчик в прошлом, который свой верх обязательно взять хочет. Тут Яковлев правильно высказывался.
Феликс Иванович Глонти, когда до него очередь дошла, начал говорить путано и мудрено. И непонятно было, в какую сторону гнет и что предлагает. Кто-то с места кинул ему реплику: не техсовет тут, мол, допуски не нужны, а нужна определенность, пусть, мол, закругляется и мнение свое четко формулирует. И тогда Глонти, сморщившись, будто полный рот клюквы разжевал, сказал, что не понимает, при чем здесь техсовет, но предложение секретаря парткома ему ближе, потому как и он замечал порой резкость и неприятие чужих мнений со стороны Степана Ивановича.
Вслед за ним поднял неожиданно руку Богин, попросил слова, хотя и половина членов парткома еще не высказалась. Базанов объявил его выступление, Богин встал, сказал резко:
— Предлагаю прения прекратить. Вопрос ясен. С мнением секретаря парткома и выступающих согласен. Учту в своей дальнейшей практической работе.Решено было прекратить прения. Члены парткома проголосовали. Почти все за то, чтобы указать начальнику строительства на его ошибки в работе с кадрами. Двое воздержались — Прокопенко и Мостовой...
И вовсе не как свою победу расценил Глеб заседание партийного комитета. Прав был Мостовой: не подготовил он его, не продумал достаточно хорошо свою линию. Глеба не покидало ощущение, что вообще не он, а Богин провел тот партком, что его инициатива там главенствовала, а сам Базанов, если быть объективным, остался немножко в дураках: Богин смиренно принял пустяковую формулировку «указать», а на деле заткнул все уста.
...Задумавшись, Глеб сидел в своем кабинете.
— Холодный какой вечер сегодня, — поежившись, сказал он Красной.
— Весной и не пахнет,— согласилась Надежда Витальевна. — Зато лето будет жарким, изнурительным — попомните мои слова. Может, чаю? У меня и термос тут, только заваривала.
— Спасибо, не хочется.
— А как самочувствие — после всех словопрений? Да и атмосферное давление падает.
— Опять врут метеорологи.
— Мне метеорологи не нужны, я вам говорила — сама лет десять уже барометром работаю, Глеб Семенович. Вы устали, вижу. Идите отдыхайте.
Только посмотрю, что у меня на завтра. — Глеб придвинул календарь, перекинул страницу, сказал: — Двадцать шестое апреля наступает. Время летит, и ничего-то мы с вами не успеваем, Надежда Витальевна...
Телеграфное агентство Советского Союза передавало:
«26 апреля, в 5 часов 23 минуты по местному времени в городе Ташкенте произошло землетрясение силой в 7,5 балла».
Никто не знал ничего точно. Ташкентские телефоны не отвечали. Решение было принято — лететь немедля, и Базанов сообщил об этом Богину.
Богин ответил с участием:
— О чем говорить? Лети! И оставайся сколько потребуется. Кто вместо тебя? Азизян? Очень хорошо. Держи связь со мной.
В коридоре управления Базанов встретил Наталью Петровну. Они не виделись больше недели, и она показалась ему похудевшей и озабоченной. Лицо ее обветрилось, глаза запали, потускнели. Глеб хотел было спросить ее, почему она так плохо выглядит, но Морозова опередила его и первой спросила:
— Что с вами, Глеб Семенович? Вы просто белый.
— Землетрясение в Ташкенте.
— Я слышала. У вас там родные, друзья?
— Да.
— Вы надолго? — и, мучительно покраснев, спешно поправилась: — Нет, я хотела сказать вам... счастливо! Вы берегите себя там и про сердце не забывайте, — она резко повернулась, чтобы скрыть смущение, и зашагала прочь — очень прямая, напряженная и независимая...
Беспокойство Глеба нарастало. А в Бухаре на аэродроме оно еще больше усилилось: все вокруг говорили только о землетрясении, которое будто бы разрушило город, стерло его с лица земли. Глеб помнил о тех нескольких секундах, которые уничтожили Ашхабад, видел фильм о трагедии небольшого югославского города Скопле. А тут столица республики с миллионным населением.
Маленький ЛИ-2 болтало. Его подхватывали теплые и холодные воздушные потоки, поднимали ввысь, бросали на дно воздушных ям. У Глеба было ощущение, что крылья и фюзеляж то и дело ударяются обо что-то твердое. Самолетик дрожал. Сердце билось в горле. Полет был не из легких. Миленькую стюардессу тошнило, и она, стоя в хвосте, то и дело смущенно отворачивалась, склонялась над зеленым бумажным пакетом.
Наконец земля стала крениться и полезла на небо. Пилот заложил такой вираж, что Глебу показалось — ЛИ-2 скользнет сейчас на крыло и рухнет в пропасть. Но все обошлось: самолетик, снизившись довольно резко, пробил ватно-кисейное облако и стал заходить па посадку.
В иллюминатор Глеб увидел Ташкент. Город был виден весь: дымящие трубы заводов, и телевизионная башня, и одинаковые, как солдаты в строю, кварталы чиланзарских домов, и даже театр оперы и балета имени Навои. Ташкент, в котором, по сообщению ТАСС, произошло землетрясение силой в семь с половиной баллов, — очень сильное землетрясение! — казался совершенно целым. Это было какое-то наваждение. Глеб до рези в глазах всматривался в знакомые улицы, парки и площади до тех пор, пока самолет не упал еще ниже, пронесся над вспаханными полями и, твердо брякнув колесами о бетон, побежал по взлетно-посадочной полосе.
И здание аэровокзала, и все службы аэропорта тоже стояли целехонькие. Ни одного кирпичика не выпало! И толчея обычная. И очередь громадная на стоянке такси выстроилась. И лица у людей обычные, ни одного трагического. Будничные, спокойные лица. Самые взволнованные и глупые, вероятно, были у прилетевших.
Глеб встал в хвост очереди.Мимо очереди двигалось нагруженное пассажирами такси. Высунув из окошка бритую голову и вращая белками, шофер кричал: «На Алайский! Кому на Алай-ский базар? Одно место на Алайский!»
Решив, что сама судьба направляет его к Пира-довым, Базанов вскочил в такси и упал грудью на чье-то плечо. Ехали молча. Ехали по совершенно целому городу. И лишь где-то ближе к концу улицы Шевченко стали видны, трещины на стенах домов, отвалившиеся пласты штукатурки, осыпавшиеся углы одноэтажных домов.
Перед входом в Музей искусств атлант привычно и легко держал на плечах нашу грешную планету. Через земной шар змеилась еле заметная трещина.
— А где ж землетрясение-то? — не выдержав, спросил один из пассажиров, на коленях у которого стояла большая корзина.
— Землетрясение? — осклабился шофер. — Эпицентр как раз на Алайском базаре. Покарал аллах спекулянтов.
Расплатившись, Глеб вылез у сквера. Часы на башне не ходили. Стрелки показывали пять часов двадцать три минуты: часы остановились в момент толчка. Глеб двинулся по окружности сквера и, свернув на Пушкинскую улицу, сразу увидел следы, оставленные подземной стихией: рухнувшие стены, осевшие и перекосившиеся крыши, горы кирпичей и штукатурки. И людей, снующих среди развалин от порушенных домов на улицу, — людей, которые старались отрыть и найти то, что еще недавно было их книгами, их вещами, мебелью и посудой...
Дом Пирадовых пострадал, пожалуй, больше других. Пристройки и верандочки были смяты и раздавлены, как картонная коробка, попавшая под колесо машины. Одна кирпичная стена рухнула целиком, обна-
жив круглую комнату — бывший кабинет Пирадова, угол другой стены треснул. Крыша, точно шапка с головы, сползла набок, штукатурка лохмотьями свисала с потолка и стен, держась лишь на проводах. Двор и дом с улицы казались безлюдными. Базанов толкнул калитку, вошел. И сразу увидел хозяйку — Сильва Нерсесовна, хлопоча, словно наседка, без толку металась между домом и жалкой кучкой вещей, возле которой на стульях сидели ее толстенькие, курчавоволосые и бронзовощекие внуки, очень похожие на мать и чем-то — на умершего деда.
Старушка едва держалась на ногах. Она уже ничего не видела и не слышала. И Базанова не заметила, пока он не подошел, не обнял ее.
— Боже, Глеб! Само небо послало вас сюда, — сказала она, и плечи у нее мелко задрожали. — А я одна.
— А Ануш, Леонид — где они?
— Они все же разругались. Как вы всегда говорили — непрочный брак, разные люди. По острию ножа Ануш каждый день ходила.
— Но где они?
— Она в командировке, и Самарканде.
— А муж ее? Неужели после землетрясения не прибежал сюда, не поинтересовался, как вы, дети?
— Нет, его не было. Наверное, он очень обижен.
— Обижен? Ладно. - Глеб огляделся, подошел к малышам, расцеловал их, спросил: — А что вы делаете, Сильва Нерсесовна?
— Дом признан аварийным. И туда входить запрещено. Но надо же что-то детям, мне — чем-то накрыться, из чего-то поесть.
— А библиотека пирадовская? Ей же цены нет!
— Знаете, наши друзья не только уходят из жизни, но они и остаются. На рассвете приехал на своей «Победе» Юлдаш-ака Рахимов. У него самого дом разрушен, но приехал. И был со мной и детьми. А недавно поехал в университет собирать студентов — сюда, как на раскоп.
— А о Тише вы ничего не знаете?
— Простите меня, Глеб. Телефон отказал. Я не смогла. Но, по разговорам,— в их районе нет разрушений. Если вы беспокоитесь, поезжайте, сейчас вернется Юлдаш-ака, я не боюсь, не чувствую себя одинокой.
— Нет уж, Сильва Нерсесовна. Я подожду Рахимова. А старика моего вы давно видели?
— Признаться, давно. Жизнь, знаете, совсем сумбурная в последнее время. Ссоры, споры — все это, конечно, отражается на детях и на мне в первую очередь. Ануш по природе скрытная, боль свою никому не показывает: любит по-своему этого человека, привязалась к нему... А с Тишабаем, я вспомнила, мы дней десять назад перезванивались. Прыгает! Одиноко и ему, конечно. Вы редко пишете, скучает старик, с птичкой беданой своей вечера коротает. Ну а вы как? Честно, без бодрячества.
— Ничего, работаю. Так уматываюсь, что и про сердце забываю.
Это плохо, Глеб. Про сердце вы должны всегда помнить. А у нас как окапались? Командировка?
— Командировка.
Как всегда, на день,— со вздохом констатировала Пирадова.
- На сколько потребуется, — сказал Глеб.
Тут и подъехал Рахимов со студентами. Юлдаш и Глеб обнялись, расцеловались. Ученики Юлдаша — будущие археологи — принялись за раскоп библиотеки по всем правилам науки. Книги очищали от пыли и грузили в «Победу». Решено было пока что свезти их в специальное помещение на кафедру Рахимова и опечатать.
Сильва Нерсесовна рассказывала:
— После отъезда Ануш я перебралась в комнату к детям. Встают они чуть свет, и я с ними спать рано укладываюсь. И позавчера рано легла. Проснулась от непонятного ощущения, будто на корабле, в качку. Шкаф на меня ползет, стол двигается, посудой гремит. Вскочила Я,— голова кружится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105