https://wodolei.ru/catalog/sistemy_sliva/sifon-dlya-rakoviny/
Тогда было еще не поздно твердо пойти по стопам Тратника, работать и жить, ни о чем не раздумывая; жизнь сама вознесла бы меня, и в глазах Берты, как в первую минуту, по-прежнему были бы любовь и восхищение, я дал бы ей все, о чем она мечтала. Тогда было еще не поздно, но я уже измучился, устал и заплутался; не отдавая себе в том отчета, я падал все ниже, разве я вправе требовать, чтобы она падала вниз вместе со мной! Берегись, Берта, путь крутой и скользкий! Но она все время вела себя осторожно, и теперь мечты ее уже на прекрасной, ровной дороге — они гуляют прямо по небу. Благослови, боже, ее надежды!
Ладно, пусть все идет своим чередом, я больше не вправе посягать на ее мечты...»
Было уже поздно, когда Сливар направился к дому. Он немного устал, но зато успокоился, гнусные мысли улетучились. Холодный ветер приятно обдувал ему щеки и лоб.
«Пусть все идет своим чередом».
Спустя несколько дней погожим вечером в начале сентября все было как и тогда: Сливар оказался возле Мари у окна, они разговаривали вполголоса, временами надолго замолкая. Нойнер сидел рядом с Бертой, свет от лампы, как и в тот раз, падал ему прямо в лицо. У Сливара дрожали ноги, странно сводило скулы, и он говорил с трудом... Нойнер уже попрощался, и несколько минут они стояли с Бертой у дверей, он и Сливару уже подал руку. Но все говорил, говорил и снова сел, положив шляпу на стол, он рассказывал о себе, о своих друзьях и подругах, о балах, о театре, о пикниках, о веселой, обычной жизни. Говорил он приятным голосом, непринужденно, иногда задорно смеялся и сожалел лишь, что Сливар его не слушает. Иногда од оборачивался к Сливару и повышал голос:
— А ну-ка, Сливар, послушай! — и рассказывал анекдот, который Сливару казался немыслимо глупым и пошлым.
Нойнер еще раз попрощался и снова сел, было уже около девяти часов.
«Пусть все идет своим чередом»,— думал Сливар, чувствуя дрожь в ногах. Лицо Берты было таким молодым и красивым, глаза блестели от радостных видений, пухлые губы иногда шевелились, будто она что-то шептала.
Наконец Нойнер поднялся третий раз, Берта отложила работу и тоже встала. Встал п Слигар, подошел поближе. Пожимая Берте руку, Нойнер продолжал что-то рассказывать, и рука ее оставалась в его руке. Сливар смотрел на ее руку — никогда еще она не казалась ему такой маленькой и белой, и он вспомнил, как когда-то осыпал ее поцелуями. Руки их разъединились, Нойнер еще раз поклонился, тут рука Берты как-то сама собой поднялась, и он снова сжал ее в своей. Глядя на Сливара, он засмеялся с самым невинным видом, словно ничего такого не происходило.
Сливар приблизился к нему вплотную:
— Будет конец или нет?
Голос его звучал хрипло, надтреснуто, он сам едва расслышал свои слова и, сжав кулаки, со всей силы ударил Нойнера по его веселому, румяному лицу. Нойнер был удивлен, испуган и даже не пытался защищаться. Сливар ударил еще и еще раз прямо по этой веселой, румяной роже. Он задыхался, его трясло. Нойнер медленно отступал, ничего не понимая:
— Господи, что я тебе сделал?
Он поспешно схватил свою шляпу и выскочил из комнаты, слышно было, как за ним захлопнулась входная дверь и как он сбегал вниз по лестнице.
Берта стояла у стола; лицо ее сделалось совсем белым, губы приоткрылись, но она не могла выговорить ни слова.
Сливар прошел мимо и не взглянул на нее. Он зажег в мастерской лампу и ходил из угла в угол почти до рассвета. Затем оп лег спать, но не уснул ни на минуту, лежал, дожидаясь утра, и едва за окном из-за крыш показалось солнце, встал и оделся.
XIII
Постепенно из вихря бурлящих, мятущихся мыслей возникло ясное, непоколебимое сознание, что в тот самый миг, когда он ударил кулаком по румяной роже Нойнера, он, как гирю, приковал к своим ногам трепетное тело ни в чем не повинной Берты, обрекая ее на падение вниз, на дно, вместе с собой. «Я твой муж,— сказал он ей без слов,— я негодяй, но ты не имеешь права думать ни о ком другом, кроме меня, и не смеешь желать для себя никакой иной жизни, кроме той, которую я тебе дал!» Он грубо одернул ее бесчувственной рукой, и она в страхе задрожала — маленькая, робкая, ни в чем не виновная. Мгновенно упали с неба на землю все ее дивные мечты, он обрубил им крылья, и теперь Берта следовала за ним по грязной, суровой земле, не решаясь даже оглянуться. Он знал, что этим ударом вдребезги разбил лучшую пору ее жизни, разрушил ее грезы, упоительные мысли о будущем, которое никогда не наступит, но которое в мечтах еще прекрасней и сладостней, чем было бы в действительности! Он безжалостно растоптал и поработил ее сердце и теперь будет волочить его за собой повсюду, скитаясь по грязным улицам. Несчастное, трепетное, ни в чем не повинное сердце!..
Сливар знал: есть только один способ искупить этот великий грех и облегчить свою душу. Как иначе он сможет ходить по земле, накрепко связанный с этим юным существом, которое он выпачкал грязью, погубил и которое теперь будет со слезами упрекать его. Он понимал, что есть лишь один выход, и от этой мысли ему сделалось немного легче.
Берта подала завтрак, руки ее дрожали, и она не решалась взглянуть ему в лицо. После этого он сразу же вышел из дома и не возвращался почти до полудня.
День был погожий и теплый, только далеко за городом, у самого леса дул прохладный осенний ветер. Но вокруг еще все было зелено, все шелестело и щебетало, отчего Сливара охватила щемящая грусть, и он вспомнил родину. Он' представил себе те прекрасные края — холмы и долины, шумящий лес, и ему почудилось вдруг, будто там вечно светит радостное весеннее солнце — луга утопают в его сиянии, под легким ветерком колышется пшеница, все овеяно искрящимся, чистым как роса счастьем... Так бы и упал на колени, поцеловал ту желанную землю, он, странник, блудный сын единственной, милой земли. С полными слез глазами поцеловал бы ее, любимую, но не отвечающую ему взаимностью. «Прими меня, сын твой возвращается к тебе!» —умолял бы ее, изнывая от боли, он, чужак, отвергнутый ею, нелюбимый... Так он молил ее со слезами все молодые годы и, только когда распознал свою участь, положил конец этим слезным просьбам. Отряхнув прах родимой земли со своих ног, он взял в руки дорожный посох. Путь этот был давно предначертан ему судьбой, и все его беды проистекали оттого, что он с самого начала не взялся смиренно за посох странника. Он был чужаком даже в собственных мыслях, зарождавшихся в порывах ветра, на небе, в иных мирах; чужим он был и в сердце — оно беспокойно томилось о солнце, вечно уходящем за горизонт и уносящем с собой теплое, золотое сияние. Он спешил за ним, в надежде догнать его, но где бы ни появлялся, везде уже царила тьма и повсюду он был чужой.
Повсюду чужой!.. Он мрачно смотрел на эту красоту вокруг, и, казалось, под его недобрым взглядом бледнеет солнечный свет, дрожит и вянет листва.
Сливар вернулся домой. После обеда он заперся в мастерской, чтобы привести свои дела в порядок. Памятник уже заказал литейщику, дал пояснения каменотесу, изготовлявшему пьедестал, и отправил письмо на родину заказчикам, готовившимся к торжественному открытию памятника; в письме он извинялся, что из-за большой занятости не сможет приехать, ибо ему дорога каждая минута. Сливар осматривал эскизы своих работ — память веселых дерзаний. Какими чужими показались ему теперь эти лица, с каким удивлением смотрели они на него! Кто их только создал, на какой земле они родились? В них было что-то странное, полуночное, чего нет нигде, кроме его скитальческой фантазии. Он знал, что больше не в состоянии создать ничего подобного, и подумал о том времени, когда возникли эти диковинные творения,— о миновавшем, неповторимом времени юношеских порывов, которые сейчас не принесли бы ему радости, да и сил на них у него уже не было.
«Теперь я сделал бы все иначе!»
«Нет!..— в страхе замотал он головой — он испугался неожиданной мысли, которая могла завлечь его на окольный путь и даже вселить новую пустую надежду.— С работой покончено — она утратила всякий смысл для меня и для других.— И он сам посмеялся над нелепым желанием, неожиданно постучавшимся к нему в сердце.— Работал бы — только фантазировал руками! Разве мертвецы способны работать! Пробудившись в могиле, я пришел бы в мастерскую и взялся за глину — пет, это было бы непорядочно и противоестественно! Пусть работают живые, а трупы пусть разлагаются! Поэтому — долой все искушения, нужно от них освободиться!»
Он принялся разбивать эскиз за эскизом. На стене висели две маски, которые он вылепил еще в академии, в углу стояли женские и мужские бюсты. Все разлетелось вдребезги.
«Чтобы никто не знал ни имени моего, ни прозвания!
Чтобы не приходили потом сюда люди и не покачивали головами с ученым видом, дескать, жаль, начал неплохо, со временем из него могло бы получиться что-то путное. Но так и остался незрелым — был мечтателем, спился, сам погубил себя, такие молодые люди не умеют жить! И так далее... Уж если я считаю себя мертвецом, зачем оставлять после себя какие-то проявления жизни, тем более что все они — только юношеская дурь. Пусть лучше не останется ни памяти, ни следов!
И еще, может быть, кто-то придет и скажет, будто все эти работы — сплошное мальчишество, свидетельствующее о легкомыслии и непостоянстве и лишь очень отдаленно — о чем-то похожем на гениальность. И этот «кто-то» с холодным любопытством станет разглядывать мальчишеские творения, унижая их уже своим разглядыванием. Но я этого не допущу. Все мои труды — только камни на тернистом пути вверх, а так как я не достиг вершины, не нужно, чтобы камни эти свидетельствовали о моем безуспешном мальчишеском усердии.
Значит, долой их!»
Оставалась только женская голова, еще не совсем законченная. Он уже поднял молот, но рука неожиданно дрогнула: на него испуганно и умоляюще смотрели глаза жены.
— Пощади, не бей!
Он был поражен, и у него защемило сердце. Несколько недель тому назад без какой-либо определенной цели, просто от скуки он начал лепить эту голову; у него не было ни модели, ни портрета, и он не мог толком вспомнить, где видел это лицо, так ясно запечатлевшееся в его памяти. Теперь, когда он уже замахнулся, он неожиданно поймал взгляд своей жены, своей невесты. Такой она была, когда он первый раз ее увидел,— жаждущая жизни и радостей, мечтательная и покорная одновременно. Жила она тогда в бедности, в вечных заботах, но какими веселыми были ее глаза — в нищете и лишениях она расцвела, как прекрасный цветок,— любая принцесса позавидовала бы ее красоте! Она шла по тернистому пути, словно ангел,— ноги едва касались земли, и тернии не могли их поранить.
Рука его опустилась, и он усмехнулся.
«Как ты испугалась, бедняжка! Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого! Пусть бог благословит твои мечты!»
Сливар вышел в соседнюю комнату, уже начинало смеркаться.
«Не бойся, бедная моя, я не сделаю тебе ничего плохого!»
С ласковой, сочувственной улыбкой он положил руку на плечо Берты. Она сидела за швейной машиной сгорбившись, с судорожно сдвинутыми бровями, так что на лбу обозначилась глубокая складка. Вздрогнув, она обернулась к нему, с удивлением встретив его ласковый взгляд.
— Может, я долго не вернусь, не жди меня к ужину, Берта!
Он тешку пожал ей руку, подумав, что должен что-то ей объяснить, сказать какое-то слово, в котором отразились бы все его чувства. Но нужного слова он не нашел и только еще раз заглянул в ее испуганные, удивленные глаза:
— Прощай, Берта!
Затем он обвел взглядом комнату. У окна сидела Мари; казалось, она дремлет, но из-под полуопущенных век сверкал устремленный на Сливара взгляд. В глазах было то спокойствие, которое ничто уже не может нарушить,— они не расширятся от ужаса даже при виде смерти. От их невозмутимого покоя Сливара бросило в дрожь — ему стало неприятно и жутко. «Не жизнь и не смерть — только бездушный сон, как у Хладника».
На какое-то мгновение в комнату вошла мать Берты — тихая, озабоченная, хворая, всегда одинаковая; участь ее была решена давно, когда ей исполнилось тринадцать лет и когда она, как и все обитатели болота, вступила па путь подневольного труда. При ее хилости и болезненности могучей силой, постоянно поддерживающей ее и словно вливающей в ее жилы новую кровь, оказывались неиссякаемые заботы. Если бы ее осыпали богатством, она угасла бы за несколько дней. Когда она открыла двери, Сливар увидел в другой комнате старика Сикору, он сидел в темноте на стуле и дремал. Он сильно сгорбился за последние месяцы — оставив службу в канцелярии, он сразу постарел на много лет, ходил с трудом, говорил мало. Старик постепенно угасал, не сегодня-завтра он уже не поднимется... Благослови вас бог, честные люди! У Сливара стало легко на душе, в этот миг он ясно почувствовал, что в его комнатах вечно будет сиять солнце, всякий раз заново рожденное веселым сердцем Берты, созданным для счастья.,. Но пока здесь находится он, чужак, от него на все вокруг падает темная тень — на стены, на лица, на каждое сердце. Стоит ему закрыть за собой дверь, как все тут засверкает и заискрится!.. На мгновение словно приподнялась завеса времени, и Сливар заглянул далеко в будущее. Удача тяготеет к удаче, одно живое существо к другому, и вот к Берте приходит веселый человек, который умеет жить, не размышляя о жизни, и оба они живут и любят друг друга; мечты ее, юные и шаловливые, не залетают слишком далеко — до них всегда можно дотянуться рукой: захотелось ей красных роз, глядь — они в эту минуту расцвели на окне. И вся комната полна улыбок и света. Жизнь рождает жизнь, в комнате — смеющиеся детские лица, блестят пять пар ясных, веселых глаз — точно такие же ясные, веселые глаза, как у Берты. Растения, пересаженные сюда из болота, быстро завяли под горячим солнцем, нет уже ни отца, ни матери, и однажды вечером, когда Берта принесла сестре чашечку кофе, Мари не шевельнулась — лицо было спокойное, такое, как всегда, но уже холодное, застывшее. Мертвая, она просидела так часов пять. После этого тут уже полностью воцарилась жизнь, последняя тень рассеялась, все шторы были раздернуты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Ладно, пусть все идет своим чередом, я больше не вправе посягать на ее мечты...»
Было уже поздно, когда Сливар направился к дому. Он немного устал, но зато успокоился, гнусные мысли улетучились. Холодный ветер приятно обдувал ему щеки и лоб.
«Пусть все идет своим чередом».
Спустя несколько дней погожим вечером в начале сентября все было как и тогда: Сливар оказался возле Мари у окна, они разговаривали вполголоса, временами надолго замолкая. Нойнер сидел рядом с Бертой, свет от лампы, как и в тот раз, падал ему прямо в лицо. У Сливара дрожали ноги, странно сводило скулы, и он говорил с трудом... Нойнер уже попрощался, и несколько минут они стояли с Бертой у дверей, он и Сливару уже подал руку. Но все говорил, говорил и снова сел, положив шляпу на стол, он рассказывал о себе, о своих друзьях и подругах, о балах, о театре, о пикниках, о веселой, обычной жизни. Говорил он приятным голосом, непринужденно, иногда задорно смеялся и сожалел лишь, что Сливар его не слушает. Иногда од оборачивался к Сливару и повышал голос:
— А ну-ка, Сливар, послушай! — и рассказывал анекдот, который Сливару казался немыслимо глупым и пошлым.
Нойнер еще раз попрощался и снова сел, было уже около девяти часов.
«Пусть все идет своим чередом»,— думал Сливар, чувствуя дрожь в ногах. Лицо Берты было таким молодым и красивым, глаза блестели от радостных видений, пухлые губы иногда шевелились, будто она что-то шептала.
Наконец Нойнер поднялся третий раз, Берта отложила работу и тоже встала. Встал п Слигар, подошел поближе. Пожимая Берте руку, Нойнер продолжал что-то рассказывать, и рука ее оставалась в его руке. Сливар смотрел на ее руку — никогда еще она не казалась ему такой маленькой и белой, и он вспомнил, как когда-то осыпал ее поцелуями. Руки их разъединились, Нойнер еще раз поклонился, тут рука Берты как-то сама собой поднялась, и он снова сжал ее в своей. Глядя на Сливара, он засмеялся с самым невинным видом, словно ничего такого не происходило.
Сливар приблизился к нему вплотную:
— Будет конец или нет?
Голос его звучал хрипло, надтреснуто, он сам едва расслышал свои слова и, сжав кулаки, со всей силы ударил Нойнера по его веселому, румяному лицу. Нойнер был удивлен, испуган и даже не пытался защищаться. Сливар ударил еще и еще раз прямо по этой веселой, румяной роже. Он задыхался, его трясло. Нойнер медленно отступал, ничего не понимая:
— Господи, что я тебе сделал?
Он поспешно схватил свою шляпу и выскочил из комнаты, слышно было, как за ним захлопнулась входная дверь и как он сбегал вниз по лестнице.
Берта стояла у стола; лицо ее сделалось совсем белым, губы приоткрылись, но она не могла выговорить ни слова.
Сливар прошел мимо и не взглянул на нее. Он зажег в мастерской лампу и ходил из угла в угол почти до рассвета. Затем оп лег спать, но не уснул ни на минуту, лежал, дожидаясь утра, и едва за окном из-за крыш показалось солнце, встал и оделся.
XIII
Постепенно из вихря бурлящих, мятущихся мыслей возникло ясное, непоколебимое сознание, что в тот самый миг, когда он ударил кулаком по румяной роже Нойнера, он, как гирю, приковал к своим ногам трепетное тело ни в чем не повинной Берты, обрекая ее на падение вниз, на дно, вместе с собой. «Я твой муж,— сказал он ей без слов,— я негодяй, но ты не имеешь права думать ни о ком другом, кроме меня, и не смеешь желать для себя никакой иной жизни, кроме той, которую я тебе дал!» Он грубо одернул ее бесчувственной рукой, и она в страхе задрожала — маленькая, робкая, ни в чем не виновная. Мгновенно упали с неба на землю все ее дивные мечты, он обрубил им крылья, и теперь Берта следовала за ним по грязной, суровой земле, не решаясь даже оглянуться. Он знал, что этим ударом вдребезги разбил лучшую пору ее жизни, разрушил ее грезы, упоительные мысли о будущем, которое никогда не наступит, но которое в мечтах еще прекрасней и сладостней, чем было бы в действительности! Он безжалостно растоптал и поработил ее сердце и теперь будет волочить его за собой повсюду, скитаясь по грязным улицам. Несчастное, трепетное, ни в чем не повинное сердце!..
Сливар знал: есть только один способ искупить этот великий грех и облегчить свою душу. Как иначе он сможет ходить по земле, накрепко связанный с этим юным существом, которое он выпачкал грязью, погубил и которое теперь будет со слезами упрекать его. Он понимал, что есть лишь один выход, и от этой мысли ему сделалось немного легче.
Берта подала завтрак, руки ее дрожали, и она не решалась взглянуть ему в лицо. После этого он сразу же вышел из дома и не возвращался почти до полудня.
День был погожий и теплый, только далеко за городом, у самого леса дул прохладный осенний ветер. Но вокруг еще все было зелено, все шелестело и щебетало, отчего Сливара охватила щемящая грусть, и он вспомнил родину. Он' представил себе те прекрасные края — холмы и долины, шумящий лес, и ему почудилось вдруг, будто там вечно светит радостное весеннее солнце — луга утопают в его сиянии, под легким ветерком колышется пшеница, все овеяно искрящимся, чистым как роса счастьем... Так бы и упал на колени, поцеловал ту желанную землю, он, странник, блудный сын единственной, милой земли. С полными слез глазами поцеловал бы ее, любимую, но не отвечающую ему взаимностью. «Прими меня, сын твой возвращается к тебе!» —умолял бы ее, изнывая от боли, он, чужак, отвергнутый ею, нелюбимый... Так он молил ее со слезами все молодые годы и, только когда распознал свою участь, положил конец этим слезным просьбам. Отряхнув прах родимой земли со своих ног, он взял в руки дорожный посох. Путь этот был давно предначертан ему судьбой, и все его беды проистекали оттого, что он с самого начала не взялся смиренно за посох странника. Он был чужаком даже в собственных мыслях, зарождавшихся в порывах ветра, на небе, в иных мирах; чужим он был и в сердце — оно беспокойно томилось о солнце, вечно уходящем за горизонт и уносящем с собой теплое, золотое сияние. Он спешил за ним, в надежде догнать его, но где бы ни появлялся, везде уже царила тьма и повсюду он был чужой.
Повсюду чужой!.. Он мрачно смотрел на эту красоту вокруг, и, казалось, под его недобрым взглядом бледнеет солнечный свет, дрожит и вянет листва.
Сливар вернулся домой. После обеда он заперся в мастерской, чтобы привести свои дела в порядок. Памятник уже заказал литейщику, дал пояснения каменотесу, изготовлявшему пьедестал, и отправил письмо на родину заказчикам, готовившимся к торжественному открытию памятника; в письме он извинялся, что из-за большой занятости не сможет приехать, ибо ему дорога каждая минута. Сливар осматривал эскизы своих работ — память веселых дерзаний. Какими чужими показались ему теперь эти лица, с каким удивлением смотрели они на него! Кто их только создал, на какой земле они родились? В них было что-то странное, полуночное, чего нет нигде, кроме его скитальческой фантазии. Он знал, что больше не в состоянии создать ничего подобного, и подумал о том времени, когда возникли эти диковинные творения,— о миновавшем, неповторимом времени юношеских порывов, которые сейчас не принесли бы ему радости, да и сил на них у него уже не было.
«Теперь я сделал бы все иначе!»
«Нет!..— в страхе замотал он головой — он испугался неожиданной мысли, которая могла завлечь его на окольный путь и даже вселить новую пустую надежду.— С работой покончено — она утратила всякий смысл для меня и для других.— И он сам посмеялся над нелепым желанием, неожиданно постучавшимся к нему в сердце.— Работал бы — только фантазировал руками! Разве мертвецы способны работать! Пробудившись в могиле, я пришел бы в мастерскую и взялся за глину — пет, это было бы непорядочно и противоестественно! Пусть работают живые, а трупы пусть разлагаются! Поэтому — долой все искушения, нужно от них освободиться!»
Он принялся разбивать эскиз за эскизом. На стене висели две маски, которые он вылепил еще в академии, в углу стояли женские и мужские бюсты. Все разлетелось вдребезги.
«Чтобы никто не знал ни имени моего, ни прозвания!
Чтобы не приходили потом сюда люди и не покачивали головами с ученым видом, дескать, жаль, начал неплохо, со временем из него могло бы получиться что-то путное. Но так и остался незрелым — был мечтателем, спился, сам погубил себя, такие молодые люди не умеют жить! И так далее... Уж если я считаю себя мертвецом, зачем оставлять после себя какие-то проявления жизни, тем более что все они — только юношеская дурь. Пусть лучше не останется ни памяти, ни следов!
И еще, может быть, кто-то придет и скажет, будто все эти работы — сплошное мальчишество, свидетельствующее о легкомыслии и непостоянстве и лишь очень отдаленно — о чем-то похожем на гениальность. И этот «кто-то» с холодным любопытством станет разглядывать мальчишеские творения, унижая их уже своим разглядыванием. Но я этого не допущу. Все мои труды — только камни на тернистом пути вверх, а так как я не достиг вершины, не нужно, чтобы камни эти свидетельствовали о моем безуспешном мальчишеском усердии.
Значит, долой их!»
Оставалась только женская голова, еще не совсем законченная. Он уже поднял молот, но рука неожиданно дрогнула: на него испуганно и умоляюще смотрели глаза жены.
— Пощади, не бей!
Он был поражен, и у него защемило сердце. Несколько недель тому назад без какой-либо определенной цели, просто от скуки он начал лепить эту голову; у него не было ни модели, ни портрета, и он не мог толком вспомнить, где видел это лицо, так ясно запечатлевшееся в его памяти. Теперь, когда он уже замахнулся, он неожиданно поймал взгляд своей жены, своей невесты. Такой она была, когда он первый раз ее увидел,— жаждущая жизни и радостей, мечтательная и покорная одновременно. Жила она тогда в бедности, в вечных заботах, но какими веселыми были ее глаза — в нищете и лишениях она расцвела, как прекрасный цветок,— любая принцесса позавидовала бы ее красоте! Она шла по тернистому пути, словно ангел,— ноги едва касались земли, и тернии не могли их поранить.
Рука его опустилась, и он усмехнулся.
«Как ты испугалась, бедняжка! Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого! Пусть бог благословит твои мечты!»
Сливар вышел в соседнюю комнату, уже начинало смеркаться.
«Не бойся, бедная моя, я не сделаю тебе ничего плохого!»
С ласковой, сочувственной улыбкой он положил руку на плечо Берты. Она сидела за швейной машиной сгорбившись, с судорожно сдвинутыми бровями, так что на лбу обозначилась глубокая складка. Вздрогнув, она обернулась к нему, с удивлением встретив его ласковый взгляд.
— Может, я долго не вернусь, не жди меня к ужину, Берта!
Он тешку пожал ей руку, подумав, что должен что-то ей объяснить, сказать какое-то слово, в котором отразились бы все его чувства. Но нужного слова он не нашел и только еще раз заглянул в ее испуганные, удивленные глаза:
— Прощай, Берта!
Затем он обвел взглядом комнату. У окна сидела Мари; казалось, она дремлет, но из-под полуопущенных век сверкал устремленный на Сливара взгляд. В глазах было то спокойствие, которое ничто уже не может нарушить,— они не расширятся от ужаса даже при виде смерти. От их невозмутимого покоя Сливара бросило в дрожь — ему стало неприятно и жутко. «Не жизнь и не смерть — только бездушный сон, как у Хладника».
На какое-то мгновение в комнату вошла мать Берты — тихая, озабоченная, хворая, всегда одинаковая; участь ее была решена давно, когда ей исполнилось тринадцать лет и когда она, как и все обитатели болота, вступила па путь подневольного труда. При ее хилости и болезненности могучей силой, постоянно поддерживающей ее и словно вливающей в ее жилы новую кровь, оказывались неиссякаемые заботы. Если бы ее осыпали богатством, она угасла бы за несколько дней. Когда она открыла двери, Сливар увидел в другой комнате старика Сикору, он сидел в темноте на стуле и дремал. Он сильно сгорбился за последние месяцы — оставив службу в канцелярии, он сразу постарел на много лет, ходил с трудом, говорил мало. Старик постепенно угасал, не сегодня-завтра он уже не поднимется... Благослови вас бог, честные люди! У Сливара стало легко на душе, в этот миг он ясно почувствовал, что в его комнатах вечно будет сиять солнце, всякий раз заново рожденное веселым сердцем Берты, созданным для счастья.,. Но пока здесь находится он, чужак, от него на все вокруг падает темная тень — на стены, на лица, на каждое сердце. Стоит ему закрыть за собой дверь, как все тут засверкает и заискрится!.. На мгновение словно приподнялась завеса времени, и Сливар заглянул далеко в будущее. Удача тяготеет к удаче, одно живое существо к другому, и вот к Берте приходит веселый человек, который умеет жить, не размышляя о жизни, и оба они живут и любят друг друга; мечты ее, юные и шаловливые, не залетают слишком далеко — до них всегда можно дотянуться рукой: захотелось ей красных роз, глядь — они в эту минуту расцвели на окне. И вся комната полна улыбок и света. Жизнь рождает жизнь, в комнате — смеющиеся детские лица, блестят пять пар ясных, веселых глаз — точно такие же ясные, веселые глаза, как у Берты. Растения, пересаженные сюда из болота, быстро завяли под горячим солнцем, нет уже ни отца, ни матери, и однажды вечером, когда Берта принесла сестре чашечку кофе, Мари не шевельнулась — лицо было спокойное, такое, как всегда, но уже холодное, застывшее. Мертвая, она просидела так часов пять. После этого тут уже полностью воцарилась жизнь, последняя тень рассеялась, все шторы были раздернуты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19