Толпа с любопытством, молча смотрела на это зрелище, не слышно было воплей нанятых плакальщиц, да и краковские кумушки на этот раз поскупились на слезы.
Молодая королева была для них почти чужой, да еще пожелала обрести вечный покой не в стенах Вавеля, а в далекой Вильне, и теперь они провожали ее молча, исполненные неприязни.
Король знал, что последний путь, который предстоит его любимой, не пощадит ее тела, и поэтому согласился не только на бальзамирование его, но и велел залить особым составом, а также повапить гроб. Он шел, спотыкаясь от усталости, во главе теперь уже небольшой процессии в черных запыленных одеждах, по дороге, ведущей на север. Сквозь крышку гроба Август видел свою милую, не тронутую тлением, молодую, прекрасную, и оплакивал ее. Он чувствовал себя обиженным судьбою, покинутым богом и людьми, бесконечно одиноким. Придворный, идущий за ним, вел под уздцы черного, накрытого черной попоной жеребца. Когда подступала лесная стена или пустошь, слуга подводил коня, и король молча садился на него, а когда глушь кончалась, останавливался и отдавал узду слуге.
И снова шел пешком по городам и весям, его черные башмаки были в пыли, а то и в грязи. Весна выдалась затяжная, голодная, люди мерли как мухи. Но он не спрашивал, почему на дорогах, хотя бы в больших селениях, его не встречают толпы. Люди... Во время траурного паломничества для него не существовало никого, кроме той, чей гроб везли теперь кони черной масти. Черным был катафалк, черным —
платье, в котором он видел ее в последний раз, черная пропасть раскрылась перед ним самим. Почти возле каждой встреченной на пути часовни он велел останавливаться, вносить туда гроб, и вся свита молилась за упокой ее души.
В тех местах, где король когда-то любил бывать с Барбарой, шествие замедлялось, а самая большая стоянка была в Рудникской пуще, в охотничьем замке. Август приказал поставить гроб с портретом королевы в том покое, куда, скрыв под вуалью лицо, так часто приходила таинственная счастливая женщина, радуясь тому, что наконец-то они смогут побыть вдвоем, наедине...
Когда они приблизились к Вильне, неожиданно поднялся ветер, полил теплый июньский дождь. Королю подвели лошадь, но он, не сказав ничего, лишь головой покачал и дальше пошел пешком в промокших башмаках, не чувствуя ни холода, ни боли. И только услышав звон колоколов и жалобное пение, вскочил на коня и торжественно въехал в столицу княжества вместе с той, ради которой выдержал столько сражений, добывая ей корону.
В соборе, с обитыми черной тканью стенами, оплывая, ярко горели свечи, во всех костелах одновременно шла заупокойная служба. На панихиде были русские и литовские вельможи, толпой валили горожане. Прощание с литвинкой здесь было событием, и не один только король проливал по ней слезы. Многие женщины оплакивали умершую, и когда после торжественной панихиды Барбара была положена наконец в часовню святого Казимира, в усыпальнице, рядом с королем Александром и королевой Елизаветой, всем вдруг стало ясно, что здесь, в Вильне, нашла упокоение дочь этой земли, истинно литовская великая княгиня и королева. Родная земля приняла ее прах, да и вокруг была литовская знать — ни королева с дочерьми, ни краковские вельможи и сенаторы не приехали. И если обручение и свадьба Барбары, окруженные тайной, прошли тихо и незаметно, то похороны ее были поистине королевскими, достойными правительницы любого императорского двора. Но только...
Правы были не Радзивиллы, рассуждавшие о своих выгодах, о том, как эти похороны возвысили их род, не столь древний, как у князей, родичей Витовта. Правда была на стороне никому не известных виленских горожанок, дворянок, незамужних еще или не слишком любимых жен, говоривших, что об этой любви, о безутешном горе и одиночестве овдовевшего короля они будут рассказывать своим детям и внукам, те, когда придет черед, — своим. Потому что королевская власть не вечна, все проходит, а только любовь остается...
Но если в траурной процессии на литовской земле, а потом и в соборе не было королевского семейства и сановников из Короны, то сама Бона в мыслях своих всюду следовала за сыном. Она видела, как перед каждым городом и селением он слезает с коня, как лицо его сечет дождь и ветер. Думала о его промокших ногах, о набухшем от влаги кафтане, о мокрых от дождя волосах и озябших руках. Не случайно вместе со свитой за гробом следовал незнакомый Августу новый секретарь королевы Людвик Монти со своими оруженосцами. На каждом постое, едва только гроб исчезал в приделе попавшегося по пути костела, Монти посылал гонца к королеве. Благодаря этим вестникам она могла тоже участвовать в траурном шествии, идти вместе с Августом за черным катафалком, горевать и думать вместе с ним: "Отчего повелителю Короны и Литвы не дано изведать полного человеческого счастья? Слышать веселый щебет детей, учить своего первенца стрелять из лука, объезжать коней? Почему любой из его подданных мог быть счастливей, чем он, король? Он украшал свою любимую нитками бесценного жемчуга, а не мог дать ей лекарства, которое продлило бы жизнь".
В мыслях своих Бона следовала за сыном, шла рядом, касалась рукой разгоряченного лба, запекшихся губ. Казалось, теперь она могла радоваться, что Август принадлежит ей, только ей, но радость эта была отравлена сомнениями и даже грустью. Она знала наперед, что месяц, проведенный им в пути, в скорбном следовании за гробом той, которую он полюбил так крепко, что ради нее не побоялся пойти против воли всех, месяц раздумий, воспоминаний, тоски и бели разделит их еще больше, увеличит пропасть между ними.
В самые тяжелые минуты жизни он был один и не мог забыть, что мать уехала в Мазовию, лишь бы не видеть в Кракове Барбары, и даже с умирающей разговаривала устами посла, скромного францисканца.
Теперь она, быть может, поступила бы иначе... Нужно было предвидеть кончину невестки, одиночество, отчаянье сына и быть при нем. При нем? Полно!.. Ведь он ее боялся, в Гомолине не попробовал вина, боялся, что отравлено. Бешеный, такой же упрямый, как она, ее любимец... Сигизмунд не ошибался, когда с горечью говорил, что сын ей дороже мужа, все мысли только о сыне, о нем одном... Она бы предпочла, чтоб Август ревновал ее к отцу, выговаривал матери, что она больше заботится о супруге, нежели о нем, единственном сыне. Но когда он был молод, его занимали карнавалы, турниры, а нежность матери вскоре заменили пылкие ласки любовниц... И наконец ненависть матери к Барбаре вызвала у него ответное чувство. Он был неблагодарен? б да, но и она оказалась слишком мстительной и жестокой... Клевета, пасквили, бегство в Варшаву с дочерьми, его сестрами, которые стали для него чужими... Да и теперь мать была для него чужой, он не доверял ей, винил во всем... Если бы он знал, что каждый шаг его запыленных, усталых от долгого пути ног болью отдается в ее сердце. Но откуда ему было знать это, так же, как и то, что впервые в жизни мать его призналась духовнику, что горько сожалеет о своем упрямстве и о том, что лишилась доверия сына. Но он не знал этого, не вспомнил о ней ни разу, ни разу не послал в Мазовию гонца. Хотя бы со словами упрека: почему на похоронах нет никого из семьи? Все равно это означало бы, что он ее помнит... Неужто всему конец? Король, любимый сын не желает о ней знать? О боже, боже! Каким мудрецом был маг, сказавший, что она познает счастье, если, став сильной, могущественной, сумеет быть счастливой. Она снова единственная королева Польши, может владеть и царствовать. Владеть - но чем? Поместьями на востоке и Мазовецким княжеством. И это называется могущество? Боже, каким же глупцом был италийский маг!
Несколько дней спустя королева вместе с Паппакодой и Мариной спустилась в подвалы Яздовского замка. Оглядела сундуки с большими замками, окованные железом ящики, набитые доверху золотыми монетами, кубки, блюда, рядами стоящие на сосновых столах. Неожиданно взгляд ее упал на серебряную колыбель.
— ВеШззппа, - сказала она, с нежностью поглаживая резьбу, — но по-прежнему пуста. Надо бы ее немножко почистить, чтобы блестела. Вот три серебряных блюда, самое большое вручишь... Вручишь принцессе Анне, — обратилась она к Паппакоде. — Впрочем, можешь вручить все три. Каждой из сестер.
— Сейчас, светлейшая госпожа?
— Еще сегодня, до моего отъезда в Литву.
— А вам, ваше величество, не кажется, что король покинул Вильну? - спросила Марина.
— Нет, не кажется, я чувствую, он еще там, — отвечала она надменно. — И именно потому следует готовиться в дорогу. Выезжаем завтра. Ступай и скажи об этом принцессе Анне. Быстро, быстро! Она поедет со мной.
Оставшись в подвалах вдвоем со своим казначеем, Бона тяжело опустилась на кресло с инкрустацией из жемчуга под виноградную лозу.
— Пустынно в этих подземельях, — вздохнула она, — и так тихо, что даже не хочется подниматься наверх в покои, выслушивать донесения о варшавских новостях. Нет, нет и нет. Душой я уже в Вильне, с королем. Подожди! Ты можешь остаться. Постарайся разузнать, правда ли, что Ян Радзивилл...
— Кравчий литовский? — спросил Паппакода.
— Да. Должно быть, младший брат Радзивилла Черного. Правда ли, что он питает зависть к старшему брату?
— Может быть, — согласился казначей. — При Барбаре братья не давали ему ходу. Но одно мне известно доподлинно : на пирах и на сеймах шляхетских он всегда кричит громче всех в защиту литвинов. Хочет уравнять их в правах с польской шляхтой, чтобы они пользовались теми же свободами.
— Только и всего? Подумать только! —Бона неожиданно рассмеялась. - Да я об этом и мечтать не могла. Хочет равных привилегий для литовской и польской шляхты? Это может означать лишь одно.
-Унию?
— О да. Унию литовских и русских земель с Короной. Санта Мадонна! Этот человек для нас теперь на вес золота.
— Осмелюсь заметить, не вижу связи... — начал было робко Паппакода.
— Ты слеп, оттого и не видишь!.. — сердилась она.— Я всегда это говорила. Видишь лишь то, что близко, и всегда считаешь, считаешь, считаешь...
— Для блага и по приказу вашего величества, — защищался итальянец.
— Ну и что же? Счет не мешает думать. Узнай: кто из литовских вельмож поддержал бы Яна Радзивилла? Мне уния не нужна, у нас на Литву наследственные права, но коль скоро младший брат думает иначе, чем старший, и жаждет унии...
— Ян не встревал в борьбу за корону для Барбары, и братья на него озлились, — заметил Паппакода.
— Тем лучше, — отвечала Бона. — Он чистая страница, на которой под предлогом борьбы за унию писать буду я.
Дай ему под любым предлогом тысячу золотых монет из моей казны.
— Тысячу? — ужаснулся итальянец. — Но, милостивая госпожа, мы так мало о нем знаем.
— Слишком мало! Посему сразу же по приезде в Вильну я хочу его видеть. Великий кравчий литовский... Это означает те же, что и... коронный?
— Нет, это не столь высокая должность.
Бона задумалась на мгновенье, а потом сказала:
Не слишком-то балуют князья Радзивиллы младшего брата. Ну, и мы дадим ему всего лишь триста дукатов. Для пана кравчего Великого княжества Литовского и этого вполне довольно...
Перед самым приездом королевы в Вильну оба Радзивил-ла, Рыжий и Черный, попросили аудиенции у епископа Зебжи-довского. Старый дипломат, искусный игрок, с едкой усмешкой приглядывался к братьям покойной королевы.
— Не скрою от вас, любезные князья, что столь ревностное желание ваше получить у меня аудиенцию еще до моего возвращения в Краков весьма меня удивило.
— Это не желание даже, а просьба... Покорная просьба не отказать в мудром совете, — отвечал Радзивилл Черный.
— В помощи в трудную для нас минуту, - добавил Радзивилл Рыжий.
— Это вы верно говорите, — заметил епископ. — Для дома Радзивиллов настали тяжкие времена.
— Что там тяжкие?!-выкрикнул Миколай Рыжий.— Вельможи да всякая мелочь шляхетская живьем нас сожрать готовы!
— Тявкать и брехать будут, — согласился епископ. — Лишились вы теперь поддержки и защиты. Но, хоть и нет больше на свете королевы Барбары, никто у вас поместий ваших не отберет. А титулов и подавно.
— Его величество король пока в пыли да грязи за гробом шел, с нами был. Но как только в Вильне сестру нашу, покойную королеву, похоронил, на нас и не глядит. Будто и над нами гробовая крышка захлопнулась.
— Если бы только это! — возразил Радзивилл Рыжий. — Словно бы нам назло день и ночь бумаги да документы штудирует. Да тут еще и Фрич, советчик вьшскался, вместе со шляхтой коронной его подзуживает. Чего им надобно? Уния, мол, для государств наших необходима.
— Ах, уния... Ну что же, за совет жду от вас искренности. . Притом неподдельной! Вам, видно, уния не по вкусу?
— Мы — литовские вельможи, — помолчав минуту, заметил канцлер.
— Может, не каждый признаться готов, но только все мы боимся, что Корона нас проглотит, — добавил Миколай Рыжий.
— Не спеши, брат. Дойдет и до унии черед. Да только не сегодня. Сейчас иная у нас забота.
— Иная? — притворился удивленным Зебжидовский. Великий канцлер кивнул.
— Сейчас важнее всего закрыть королеве путь к литовским землям. Ведь она всех разорить готова, старинных прав да грамот жалованных лишить. Всюду, куда ни глянь, у нее свои люди, наушники.
— Это еще не все! — сердито откликнулся брат. — И мельницы, и поместья взяла в свои руки, а ее люди принялись земли мерить. Подумать только — еще траур не кончился. И что удумала? Луга да пустоши засчитьюает. Где это видано?
— В Вильну собралась ехать. На нашу погибель.
Однако епископа не так-то легко было вывести из равновесия.
— На вашем месте, любезные князья, — отвечал он с улыбкой, — я бы радовался, что королева придумала себе такую утеху и занятие в это печальное для всех время. Не надумала...
Он сделал паузу и внимательно поглядел на братьев.
— Что же еще она могла надумать? — нетерпеливо спросил Миколай Черный.
— Посватать сына. Сейчас, немедля. Сестра ваша не подарила королю наследника, и королева...
— Как раз об этом мы и хотели с вами потолковать, — оживился Рыжий.
На этот раз удивление Зебжидовского было неподдельным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75