..
Они медленно шли по извилистым тесным улицам внутренней части города, Легкие каркасные дома тянулись сплошной стеной вдоль всей длинной улицы. Уны-
лое однообразие построек, лишенных окон, балконов, оживляли низенькие калитки, украшенные резьбой, и редкие мастерские кустарей: сапожников, кузнецов, жестянщиков.
На грязных, загаженных помоями, человеческими экскрементами улицах играли оборванные дети; изредка проходил ишак с вязанкой хвороста, скрипела арба. Тогда дети бросали игры и прижимались к стенам.
У дувала, около которого была навалена гора золы, костей, старого тряпья, Татьяна Андреевна остановилась.
— Здесь живет моя соперница,— засмеялась она.— Правда, мы большие приятельницы, она часто бывает у меня, немного сердится, что я отбиваю у нее заработок. Татьяна Андреевна толкнула низенькую калитку. Они вошли в небольшой чистенький дворик с единственным старым дуплистым тутовым деревом. Навстречу им вышел подросток. Он шепотом сказал, что мать его лечит и просил обождать.
Григорий поймал его беспокойный взгляд, брошенный на окно без рамы и стекол: оттуда слышалось неясное глухое бормотанье. Григорий осторожно подошел к окну и заглянул в помещение.
В комнате, с выложенным обожженным кирпичом полом, на черной кошме лежал мужчина с бледным страдальческим лицом. Небольшая, опрятно одетая старушка, водила над его обнаженным животом чашку, наполненную горячей золой, и озабоченно бормотала. Григорий вслушался. Это было леченье от сглаза.
«Выходи, выходи, выходи, что тебе здесь делать? Иди в горы, иди в камни, иди к богатым купцам; большим баям с большими животами, иди. Эй, слушайся же, все равно я тебя не оставлю в покое. Выходи же,
выходи!» , Григорий, улыбаясь, отошел от окна, передал Татьяне Андреевне содержание заклинания. Она живо обернулась к сыну старушки, спросила его о больном.
— Сглаз,— коротко пояснил подросток,— это наш сосед. У него уже не в первый раз. Мать говорила ему: «Не ешь пищи на улице; завистливый увидит — заболеешь». Он не послушался...
Татьяна Андреевна засмеялась, сказала, чтобы его мать вечером зашла к ней.
— Я дам ей касторки для больного «сглазом»,— пояснила она Григорию.
Они не стали дожидаться конца лечения и пошли в амбулаторию. Фельдшер, маленький полный человек с густыми рыжими усами, увидел в окно амбулатории Татьяну Андреевну. Он выбежал навстречу ей.
— С посторонним пациентом идете? — сказал он, почтительно кланяясь.— Зуб вырвать? Это я сейчас... зайдите.
Фельдшер пригласил Татьяну Андреевну войти в амбулаторию. В темной ободранной комнатке со старой кушеткой, двумя старыми аптечными шкафами на скамейках сидело несколько больных.
Фельдшер начал приготовлять щипцы, чтобы выдернуть зуб мальчику. Он внезапно обратился к Татьяне Андреевне:
— Слыхали? Кадо — пес начальника почтово-теле-графной конторы — сбесился. Искусал ни много, ни мало— тринадцать человек.
Он рассказал, что двое чиновников и кухарка начальника конторы уже уехали в Ташкент, в пастеровскую станцию.
— А остальные? — спросил Григорий.— Они тоже поедут?
Фельдшер усмехнулся:
— Кто же заплатит за проезд рабочих. За свой счет они ехать не могут.
— Значит, они погибнут!—взволновался Григорий.— Подумайте, Татьяна Андреевна, десять человек!
Жена Волкова не ответила на тревожное восклицание молодого человека. Огромное ханство с населением около миллиона человек не имело не только пастеровской станции, но и общедоступной амбулатории. Укус бешеной собаки нес верную смерть. Больного немедленно изолировали в наглухо закрытое помещение, и он там, корчась в судорогах, рыча, как бешеный зверь, умирал мученической смертью. Черная оспа ежегодно убивала тысячи жизней, и еще больше погибало от изнурительной лихорадки. Каждый город — очаг эпидемии. Ишаны проповедовали покорность судьбе. Это укрепляло веру в предопределение. Они говорили: «Болезнь человека записана в книги судеб. Разве можно
бороться с судьбой. Болезнь—испытание крепости веры».
Григорий молча слушал Татьяну Андреевну и вспоминал слова коммерсантов: «Хива — золотое дно», «Край больших богатств», «Счастливое ханство»...
Фельдшер быстро вырвал молочный зуб мальчика. Он крепился, едва удерживал слезы. Татьяна Андреевна легко успокоила его, и они пошли обратно.
Жена Волкова искоса взглянула на Григория.
— Ужасное впечатление, Григорий Васильевич?—
спросила она.
Григорий молча наклонил голову, он не находил слов, чтобы выразить свои чувства.
Татьяна Андреевна мягко сказала:
— Я не без цели просила вас дойти до амбулатории. Я хотела, чтобы вы знали все стороны жизни ханства, заинтересовались бы здоровьем народа. Статью вашу я читала и радовалась. Как ни задавлена у нас общественная жизнь, но статья заставит задуматься тех, кто еще не потерял совести. Мне кажется, она не пройдет незамеченной.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Статью, напечатанную в либеральной московской газете, написал Григорий. Помещать статью, изобличавшую секреты колониальной торговли, было против правил издателя. Но эта корреспонденция из далекого смутного хивинского ханства звучала таким искренним негодованием, а факты были так возмутительны, что редактор напечатал ее. Осторожный редакторский карандаш смягчил общий тон статьи, тщательно, заменил звездочками фамилии коммерсантов и названия фирм.
Статью перепечатали ташкентские газеты. Даже официальная газета генерал-губернатора «Туркестанские ведомости» откликнулась на нее. Генерал-губернатор был рад случаю доставить неприятность коммерсантам, которых так не любила военная и дворянская администрация края, но требования которых она была вынуждена выполнять.
Официальная газета широко комментировала разоблачительную статью. Она пополнила ее яркими фактами грубого мошенничества, беззастенчивого обиратель-ства коммерсантами туземного населения, она обвинила коммерсантов в подрыве престижа русского имени, в использовании администрации края для своих меркантильных целей. Это было местью за карикатуры, за разоблачительные статьи Логофета, обвинявшего военную администрацию края в насилиях, во взятках, в превышении власти.
Вопреки мнению Волкова, статья Григория вызвала много разговоров в ханстве. С самого основания русской торговли в Хиве еще никто не осмеливался так открыто нападать на могущественных хозяев. Звездочки, которыми осторожный редактор прикрыл фамилии коммерсантов, были тотчас же раскрыты. В колонии пробудился широкий интерес к делам промышленников. Закулисные стороны их работы горячо обсуждались всюду: в конторах, в квартирах, на базарах, в пивных, в клубе.
Рассказывали о крупном мошенничестве коммерсантов и хана с выпуском серебряной теньги. Она ходила по курсу в 20 копеек, но имела серебра только на одиннадцать. Имперское министерство финансов запретило хану чеканить теньгу и объявило о монетном объединении с империей. Казначейство приступило к скупке теньги у населения. Коммерсанты быстро договорились с ханом. Хан стал секретно чеканить монету из серебра, которое в большом количестве начали завозить коммерсанты. Он поддерживал на нее высокий курс, а коммерсанты тут же сдавали ее в казначейство. Говорили, что одно только Товарищество Ярославской большой мануфактуры за год нажило на чеканке тень» ги четверть миллиона рублей.
Рассказывали о тайной борьбе коммерсантов против реформы ханства. Шепотом передавали, что Клингель за последнее время стал самым сильным противником реформы.
Горячее обсуждение работы коммерсантов ширилось. С опасением говорили, что волнения среди дехкан увеличиваются из года в год. Виновниками этих волнений считали дельцов, беззастенчиво обиравших насе» ление.
Среди мелких служащих пробудился заглохший интерес к потребительскому обществу. Всей колонии было известно, что один из учредителей — казначей Кисля-ков — вложил собранный паевой капитал в какое-то коммерческое предприятие.
Рыжий родственник Волкова при первом же известии о неприятной статье, сломя голову примчался в Новый Ургенч. Мелкий, случайно разбогатевший коммерсант, он никогда не мог простить Волкову его богатства. У него самого не хватало ни ловкости, не смелости Волкова.
В первый же день приезда рыжий коммерсант засел в буфете клуба. Он угощал всех посетителей клуба водкой, всем вслух читал статью голосом, хриплым от перепоя и гнусавым от хронического насморка. Он громогласно заменял звездочку фамилией Волкова и предсказывал его близкий арест.
Собутыльники его, давно небритый старый алкоголик бухгалтер и пропившиеся неудачники, возражали. Они утверждали, что статью написал сам Волков, только он был связан с газетами.
Но рыжий коммерсант пренебрежительно махал рукой на их возражения.
— Ему эта статья как кобелю горчица под хвост,— кричал он.— Раньше он с хана статьями деньги зарабатывал, а теперь кто-то с него хочет заработать. Любишь чужую бороду драть, люби и свою подставлять. Волкову с большим трудом удалось выпроводить своего скандального родственника из Нового Ур генча. Для этого ему пришлось посылать свой экипаж в Гур-лен за его женой, использовать влияние Татьяны Андреевны.
Шум, наделанный корреспонденцией, привел Волкова в бессильное бешенство. Он всеми способами пытался узнать автора статьи. Начальник почтово-телеграф-ной конторы разводил руками: в адрес газет не приходило ни одного письма. Никто не мог по строгому выдержанному стилю, по сообщаемым фактам определить автора статьи. Кисляков называл корреспондента крупной фигурой, признавал его высоко интеллигентным и, несомненно, партийным человеком.
Подозрения Волкова упали на одного из солидных банковских служащих. Этот работник, со строгими холодными глазами за золотыми очками, недавно приехал
в ханство. Он заведовал операциями по счетам, и Волкову ежедневно приходилось встречаться с ним. Интеллигентный, вежливый банковский работник холодно относился к шуткам пронырливого коммерсанта. Он со своей женой жил замкнуто и приглашение Волкова на обед отклонял мягко, но решительно. Волков затаил неприязнь к нему и после появления статьи потребовал от Клингеля увольнения служащего.
— Это он опорочил меня на всю Россию,— говорил Волков.— Они — евреи и не на такие дела способны; по паспорту часовой мастер, а служит в банке... Ну, ну, ты не обижайся, Самуил Федорович. Какой же ты еврей, ты ж крестился, лютеранин теперь.
— Я не обижаюсь, я сам не люблю его, он сионист и презирает меня за перемену религии. Но ты пойми, за что я его уважаю,— он же хороший работник. Правление может прислать запрос, а я что отвечу?
— Напиши: «Волков потребовал». А я с ним работать не буду, как хочешь...
Клингель долго противился требованию Волкова, но не выдержал его напора, и служащий был уволен.
Елена поздно вечером зашла к Григорию и позвала его к Лазаревым.
Едва они вышли со двора, как Елена схватила Григория за обе руки и сильновстряхнулзих
— Гриша, многое вам простится за прекрасную статью.
Григорий с большим удовольствием слушал Елену. Он хотел слышать ее мнение о корреспонденции и с нетерпением ждал этого разговора. Похвала Елены поднимала его в собственных глазах. Его не охладило предостережение девушки.
— Наши хозяева не успокоятся, пока не найдут автора статьи,— с опасением в голосе сказала она.— Удивительно, что местные шпекины пропустили мимо глаз письмо, адресованное в газету.
Григорий засмеялся.
— О перлюстрации писем мне хорошо известно. Я сдал статью через Петро-Александровск.
Лазарева они не застали дома: он еще не возвращался с завода, жена его задержала молодых людей и предложила садиться и пить чай.
— Если с медом, останемся,— смеялась Елена.
Лазарев скоро вернулся с завода; вместе с ним пришел пожилой рабочий с коротко остриженными седыми волосами. Лазарев обрадовался, увидев Григория и Елену.
— Знакомьтесь с Ильей,— сказал он.— А я пока сменю одежду и умоюсь.
Седой рабочий, токарь с завода Абдурахманбая, подал молодым людям тяжелую руку.
— Должно, приезжий?—спросил он Григория.
— Старожил, а не приезжий,— смеясь, крикнул из коридора Лазарев.— Он второй год уж здесь. Ты сидишь на заводе, как медведь в берлоге, по году не вылазишь и людей не видишь.
Токарь усмехнулся.
— И точно медведь. До лета с завода не выходил, а летом только и прогулка, что на рыбалку, да с рыбалки. Ты меня в покое не оставил, разыскал, растревожил...
Лазарев быстро закончил свой туалет и зашел в комнату. От него пахло свежей водой и душноватым минеральным маслом. Он поздоровался с гостями, подхватил на руки подбежавшего младшего сынишку и подбросил его под потолок. Мальчик завизжал от восторга. И не успокоился, пока отец несколько раз не подбросил его.
— А теперь иди спать,— сказал он и расцеловал его в розовые щечки.
Лазарев присел рядом с Григорием. Глаза его блестели от удовольствия.
— Ну, Григорий Васильевич, молодец вы!—сказал он.— Ей-богу, не надеялся, что редактор пропустит такой «пасквиль» на коммерсантов. Я, признаюсь, думал, что у вас получится вроде Логофетовских очерков, где легенд больше, чем правды, а и правда-то чиновничья.
Он перехватил неспокойный взгляд Григория, брошенный на токаря.
— Ильи не надо опасаться. Правда, он долго один жил, всех сторонился, а теперь видит — неладно в сто-роне от жизни стоять, подучивается... А со статьей хо-рошо получилось. Саур уж про нее всем дехканам рассказал. Многие из них раньше думали: хозяин, как бог или хан, ругать вслух боялись:..
В окно осторожно дважды стукнули. Лазарев сказал жене:
— Это Курбан, открой ему.
В комнату вошел молодой рабочий в халате поверх пиджака. По знаку Лазарева жена его быстро накинула на голову платок, одела пальто и вышла во двор.
Лазарев усадил рабочего за стол, налил ему чаю и начал расспрашивать о его поездке.
Елена торопливо рассказала Григорию, куда и зачем ездил Курбан, старший рабочий завода Мешкова.
Из всех хлопкоочистительных заводов ханства Ханкинский завод пользовался самой дурной славой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40