И вместо того чтобы схватиться с Ордой, башкирские роды примутся грызть и рвать друг друга. Эх, Богара, Богара! Не видишь ты разве, какая страшная буря идет на страну?..
Нельзя сказать, что Богара не чувствовал приближения бури, он чувствовал, но того именно мгновения, когда случай выскользнул из его рук, бей не заметил. Он опасался, что Хромой Тимур останется в этих местах надолго, и, ожидая набега его войск, свои тысячи держал в кулаке, всегда наготове, сдерживал сотников и тысячников, которые рвались в бой. Надеялся, что Орда будет разгромлена и битые ногаи очнутся не скоро. Однако Хромой Тимур, преследуя разгромленные Тохтамы-шевы полчища, пошел вниз по Итилю, а заворачивать к югу от Яика, в Срединную степь, чтобы добить ногаев, не стал. Значит, очень скоро ногайский тумен снова поднимется на ноги.
Другая ошибка бея — не позвал табынцев и юрма-тинцев. Сколько бы Юлыш ни втолковывал ему, Богара лишь отмахивался про себя: «Неймется ему, вот победим врага, высоко поднимутся наши слава и могущество, и никуда тогда табынцы-юрматинцы не денутся, явятся на поклон».
И даже побегу Байгильде из войска бей поначалу не придал значения. «Даже к лучшему,— подумал он,— а то крутился бы здесь, баламутил, нагонял своими кривотолками на воинов смуту и сомнения». А волка-то этого надо было держать на привязи.
Положение стало угрожающим. И нельзя было теперь сидеть да выжидать, гадать, куда повернут события. Поднял дубину — замаха мало, круши! Но слухи, один тревожнее другого, начали стягиваться, как грозовые тучи, и скоро затянули все небо. И самая страшная для бея весть — о гибели Аргына.
Началось брожение и в войске. Решетом мирской рот не закроешь. Молва о том, что Байгильде уводит сайканов к Яику, собирает силы против Богары, дошла до изнывающих от безделья воинов, пошли толки-пересуды, из сотни в сотню, из тысячи в тысячу.
Когда же прискакали гонцы от Таймаса-батыра и принесли весть о том, что Хромой Тимур, можно сказать, нарочно отправил сотни Аргына на смерть и что ногайский эмир вырвался из западни, войска Богары превратились в растревоженный муравейник. То там, то здесь собирались воины в кружок и без стыда и смущения на все корки честили нерасторопного бея. Сотников и тысячников никто и слушать не хотел, только отмахивались от них.
Сам Богара уже три дня не показывался никому на глаза. Возле дверей юрты стоят часовые, и всякого, даже тех, кто приходит по делу, заворачивают обратно. Болен, дескать, бей. Только молодая жена то зайдет, то выйдет.
А бей, хотя не страдал никаким телесным недугом и мысли его не сбивались с верного пути, был болен. Болезнь сидела глубоко внутри, в смятенной душе Богары. Гибель Аргына убила все его желания и помыслы. К тому же неизвестно, жив ли, вернется ли Айсуак.
Троих сыновей вырастил бей, и, если хотя бы одного не сбережет, что же тогда ждет его? Кто будет ему опорой? Вот Зумрат говорит, что кое-кто из тысячников во всем винит его самого. А они? Они-то сами? Кто из них вызвался стать во главе двух тысяч, когда они уходили под руку Хромого Тимура? Где там захотеть, еще радовались исподтишка, что остались в стороне, не пошли в пекло. Разве поймут такие горе отца, потерявшего сына?
Зумрат все время возле него.
— Вставай, отец, такое ли время, чтобы сидеть сложа руки, от горя согнувшись? Такие отовсюду вести — голова кругом идет. Боюсь я. Вконец ведь развалится наше войско,— уговаривает она бея. Страшно ей, что отречется муж от заветной цели.
Точила-точила молодая бике и настояла на своем, бей принял своих тысячников.
Те вошли, расселись, на исходившее паром мясо с лапшой, на чаши с кумысом только взглянули мельком, но ни к чему не прикоснулись.
— Вот пришли, хотим узнать твои мысли, бей,— сказал один.
И тут же другой:
— Скажи, очнулся ли наконец? Или ждешь, когда ногаи раньше тебя очнутся, наберутся сил и опять набросятся на нас?
— Положение мое знаете. Сына я потерял...— сказал Богара и отер выступившие на глазах слезы.
— От судьбы не уйдешь бей-агай...— погладив усы, мягко заговорил широкоплечий горбоносый батыр Юл-дыбай из племени тунгауров.— Горе твое велико, понимаем. Но это горе и нас никого не обошло. У одного сын, у второго брат, у третьего родич не вернулся. Вместе с Аргыном уходили они...
Но другие, человек десять, старые опытные воины, верная опора Богары, на такой мирный разговор были не согласны.
— Да ведь мертвому вслед не умрешь! Что же нам теперь, отдаться горю, оружие бросить? На, бери! Мы клятву тебе давали, только ты можешь снять ее с нас,— сказал один и, отстегнув саблю от пояса, протянул Богаре.
— Не только мы, ты тоже клятву давал! — заговорили остальные.
— Говори, бей, что будем делать? По домам разъедемся или все же против ногаев пойдем?
— Может, склоним головы перед сватом твоим Байгильде?
Юлдыбай, подняв руки, попытался унять шум.
— Ты это... не обижайся, бей. Прямого слова даже брат не полюбит, говорят. Вот что я скажу. Испытали мы, какова она, помощь хромого царя. Не дай аллах испытать еще. А ты думал, он затем и явился, чтобы тебя на престол посадить? Как бы не так! У него лишь свой расчет, так что нам сейчас нужно одно — быстрее захватить переправы на Яике.
Эти слова были подтверждением решения, к которому, хоть и с опозданием, но пришел и сам Богара.
— В войсках порядка нет,— сказал бей, уткнув взгляд в чашу с кумысом.
— Когда голова болит, всему телу покоя нет.
— Ты попробуй взнуздай войско, если оно лежит без дела!
Опять заговорили, опять было вскинулись тысячники, но острый взгляд бея и резко вскинутая рука осадили их.
— Все! Слышали! — сказал Богара и взглядом прошел по своим соратникам.— Готовьтесь в поход! Только придет весть от Юлыша, идем к Яику!
В этот же день бей объехал разбросанные верст на пятнадцать войска, произвел смотр их состояния. Затаив свое горе, он собирался с силами для предстоящих боев.
Но очень скоро Богара понял, что время упущено. Случай уже выскользнул из его рук, большие и сильные его ладони пусты...
20
Когда Хабрау добрался до излучины Акхыу, войско Богары уже поднялось и ушло оттуда, но бей оставил дозорных. Они должны были перейти в распоряжение Хабрау. А Таймаса-батыра надлежало перевезти к Иняку, где в глухом заповедном месте затаились аулы самого бея. Там правит Татлыбике, и вся надежда на нее. Сэсэн не сомневался, что заботливая байбисе, как никто другой, устроит уход за полуживым Таймасом.
Конечно, всей душой рвался сэсэн туда, где решалась судьба страны, но оставить Таймаса на чье-то попечение он не мог. Доставить батыра живым, отдать в руки Татлыбике и опытных целителей было делом его совести.
Две недели ни на шаг не отходил он от Таймаса, и днем в дороге, и ночью на отдыхе неотступно был у его изголовья. Своими руками снимал повязки и смазывал раны овечьим жиром, прикладывал целебные травы и подорожник, из ложки кормил мясным отваром. Другого лечения у него не было.
К концу пути старый батыр уже изредка приходил в сознание, стонал от мучительной боли, и Хабрау ускорил движение каравана.
Наконец, на пятнадцатый день пути, они добрели до берегов Иняка и отыскали временную стоянку сарышей. Хабрау с Айсуаком тут же проводили к Татлыбике.
Байбисе уже знала, что и сын ее Аргын, и ушедшие вместе с ним двести джигитов ее кочевья остались лежать на берегу далекой реки Кондурчи.
Затаив неизбывное свое горе, Татлыбике твердой рукой правила вместо ушедшего в поход мужа. И джигиты, что охраняют аулы и пасущиеся в низинах стада, и почтенные аксакалы только ей в глаза и смотрят. Она сняла нарядные одежды, дорогие украшения и ходит в коротком зиляне, отороченной мехом шапке, в легких сапогах. На поясе кинжал, в руке камча.
И еще удивило Хабрау то, что станом величавая, лицом строгая байбисе лишь на миг прижала Айсуака к груди и сказала:
— Неужели настал день, что я увидела тебя! Спасибо, Тенгри!.. Ну, иди, после поговорим. Ступай, сынок, не томи жену! — и выпроводила его из юрты. А на попытки Хабрау утешить ее вздохнула только: — Я, сэсэн, матерь всего рода. Свое горе привыкла в себе держать. Твои слова нужнее вдовам и детям, отцам и матерям тех воинов, чьи души отлетели кречетами, сирым и убогим...
Вот и весь разговор. Поручила йырау заботам молоденького джигита и ушла.
Хабрау до полуночи сидел со стариками, рассказывал, что видел, поиграл на домбре. А утром, еще солнце не взошло, его позвали к Татлыбике.
— Хочу расспросить, что там в мире, что творится. Вчера недосуг было,— сказала байбисе. Когда же Хабрау спросил, как чувствует себя Таймас, скупо улыбнулась:— Таймас мне собственной души дороже. Он же дядя мой, самый близкий. Не тревожься, он у лекарей, в заботливых руках.
Пока Хабрау рассказывал обо всем, что случилось со дня битвы на реке Кондурче и до сегодняшнего дня, Татлыбике сидела, сложив руки на груди, отвердев лицом, бледная, молчаливая и неподвижная. Конечно, Хабрау старался говорить не о своих горьких раздумьях, а о храбрости и стойкости джигитов, о том, что наконец-то страна вышла на путь единства.
Терпеливо дослушала его слова байбисе и сказала со вздохом:
— Эх, сэсэн! Ты-то свое говоришь, а я другое слышу. Половина войска Янбека бежала в свои кочевья, другая половина присоединилась к Байгильде. И сам Янбек будто бы тоже с ним.
— Не может быть! — сказал Хабрау, побелев как полотно.— Я же видел гонцов Янбека, растолковал им все и отправил обратно к Янбеку.
— И про это знаю. Ты не думай, мои люди день и ночь по стране скачут. Сведения надежные.
Хабрау только и смог, что удивленно посмотреть на нее.
— Так ведь это, погоди-ка, байбисе... Тот гонец, почтенный с виду человек, сказал: «Минцы не подведут»...
— Сказать-то сказал, да подвели минцы, из нашего счета они выпали. К тому же мы и своих войск еще тысячу потеряли. Сайканских конников. Сегодня ночью ушли...
— Они-то куда делись? — вскинулся Хабрау. Он смотрел на байбисе, и все большей мукой наполнялись его глаза.
— Куда им деться? Туда же, к этому предателю Баигильде бежали, к своему турэ...
— Эх, ошибку сделал бей, ошибку! Не сидеть и выжидать ему нужно было, не томить воинов в безделье, а пойти и закрыть броды и переправы через Яик...
— Поздно уже говорить об этом. Теперь о будущем думать надо. Я к минскому бею гонцов отправила. Прошу, чтобы собрал новое войско, а на место Янбека другого турэ поставил, поустойчивей и понадежнее... — сказала Татлыбике и перешла к делам кочевья.
Оказывается, старики донимают ее, зудят без устали: «Тесно здесь, пасти стада негде. Чем жаться в горах, лучше скорее в степь». В каждом ее слове была горечь. Разговор опять перешел на ее мужа.
— Сам видишь, любит бей сомневаться и выжидать. Из-за этого, пытаясь одурачить других, остается одураченным сам. Потом... как это сказать... слишком уж мягок, человечен. Нельзя так! У большого турэ и кулак должен быть большой и крепкий.
— А справедливость?
— Суд камчи — вот какая нужна справедливость! Из-за этой его справедливости вон что Байгильде вытворяет! Нет, Хабрау, хочешь над тысячами править — о жалости забудь.
Хабрау опустил голову. Все правда... Ради единства воинов, не только воинов — ради единства всей страны сколько ночей провел он без сна, сколько принял горя! Все его думы, вдохновенные песни, разговоры с воинами были об одном — о том, чтобы объединить разрозненные роды, собрать под одной рукой.
— Отчего же так? Куда бы я ни приходил, песни мои, каждое мое слово, что идет из сердца, встречали с радостью. Турэ, знаменитые батыры со слезами на глазах клялись, что до самой смерти будут вместе... — говорил он тихо, будто разговаривал сам с собой.— Значит, уши слышали, но души не услышали...
— Сынок, Хабрау, скажу, не обижайся... Когда бы все в мире по словам сэсэнов шло — спасли бы в давние годы Акман и Суяргул страну от ханов. Они ли со злыми ногаями не бились? В одной руке сабля была, в другой домбра. А какой выпал конец...—Татлыбике, словно утешая ребенка, погладила сэсэна по спине.
— Строгий суд, суровый приговор,— сказал Хабрау, не поднимая головы.
— Не так ты понял мои слова, вот и обижаешься.
Мне ли не знать, какая боль жжет тебя? И сама в том же огне горю. Не одного, а двух моих сыновей погубила Орда. Лучшие джигиты моего кочевья сложили головы на чужбине... И сейчас только было настал удобный случай и страна моя начала стягиваться в один клубок, как опять все запуталось и размоталось. Нет, Хабрау, мои слова — не приговор. Глупость, жадность, слабость турэ губят нас. Только это и сказала... Если бы песня сэсэна да слилась со звоном сабли!
— Я не оставил войска, не сбежал, байбисе. Такой был приказ Юлыша-турэ: Таймаса-агая доставить к тебе живым...
— За это спасибо. К десяти лошадям, о которых говорил Юлыш, сама бы от себя еще десять добавила... — сказала Татлыбике, незаметно вытирая глаза.— А ты, как и раньше, все такой же чувствительный, сразу обижаешься... Я ведь не сказала, что ты сбежал. Нет, и за сына Айсуака, и за Таймаса-агая я до конца своей жизни перед тобой в долгу.
— Ладно, долги потом будем считать. Я сегодня вечером уеду, байбисе. Вели дать мне с собой еще одного коня и оружие. Хорошо бы еще в товарищи какого-нибудь джигита.
— Согласна,— сказала байбисе. Ее лицо, все в той же неувядаемой красоте, притушенной сейчас строгостью, на короткий миг осветила улыбка.— Умоляю тебя, сэсэн, будь с беем, не бросай его. Теперь, когда потерял Аргына, нет у него никого, кому он мог бы открыться, излить душу. Зумрат еще молода. Не та жена, чтобы вместе с мужем тянуть постромки... — Она замолчала, словно бы задумалась: говорить или нет? — Послушай, сэсэн... — нерешительно сказала она.— Знаешь ты такого парня, Толкебай зовут?..
— Знаю, байбисе, зачем спрашиваешь?
— Так просто... Я через гонца передала Богаре, чтобы он этого джигита послал сюда. Если Толкебай все еще там болтается, скажи, пусть сейчас же отошлют ко мне.
— Он же десятник. Охраняет молодую бике.
— То-то, что охраняет! — отрезала байбисе Татлыбике, лицо ее вновь потемнело.— Жена гуляет — мужу позор, турэ гуляет — в стране раздор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40