А Хабрау вдруг стал задумчив, он легонько провел по струнам и сказал старому йырау:
— Девушки наши стройны, как высокие речные камыши, голоса их — как пение птиц, как журчание родников, они — краса нашей земли, отец. Энжеташ — одна из них. Если в ее честь песню спою, не осудите?
— Песня — голос души,— сказал Йылкыбай.— И Энжеташ такая девушка, что не одной, а пяти песен стоит.
— Как же, кроме сопливой девчонки, выросшей на чужих объедках, другого человека не нашлось, чтобы песней одарить,— сердито забубнила чья-то байбисе.
— Да, да, да, будто нет, будто нет! — зачастили стоявшие возле нее две щеголихи-подпевалы.
А женщина в стареньком зиляне покачала головой:
— Смотри-ка, даже тут завистники найдутся, даже на песню рот разинут!
Но кипчакская домбра, заглушая ропот, уже начала свою песню — печальную, страстную и столь неожиданную и новую, что даже сама домбра будто удивлялась порой: что это, откуда, совсем незнакомая, но мне радостно играть ее — и жильным струнам моим, и кленовому телу!.. Готовый вспыхнуть спор тут же затих. Народ замер в молчании. Хабрау, то грустно поникнув головой, то озорно улыбаясь, все играл и играл. Напев то, словно птица в широком поднебесье, плавно идет, то вдруг в быструю, задышливую скороговорку переходит.
— Хай, ну и сыплет, ну и сыплет! — говорили люди.— Пусть руки твои тебе во благо служат! Смотри-ка, чтобы у упрямых кипчаков—-да такой домбрист появился!
Хабрау, делая вид, что не видит, как Йылкыбай тем языкастым погрозил пальцем, запел:
Сакмар-река струится-вьется, По всем излукам — камыши. Как на тебя взглянул — влюбился, Тоски не выгнать из души.
Потянулся сначала плавный напев. И только он, извиваясь долгими излуками, дотек до конца, голос домбры, словно ударившийся о пороги быстрый поток, споткнулся вроде, прозвенел брызгами — и побежала-запрыгала быстрая шуточная песня:
Ручей журчит, с горы струится, Сверк-сверк — как солнце в небесах. Красавицы идут по воду: Звяк-звяк — подвески в волосах.
Энжеташ, закрыв от смущения лицо, не видя, куда несут ноги, побежала в степь. А сама и смеется, и плачет. Ей, которая, как верно сказала та завистливая байбисе, на чужих объедках выросла и лучину своей надежды, чуть тлеющую, разжечь не надеялась, сэсэн посвятил песню! И что ведь поет? «С первого взгляда влюбился...» Хотя, конечно, если каждое слово в песне за правду принимать... И все же радостно Энжеташ. Будто какую-то муть отогнало от глаз, и весь мир посветлел, заиграл в ярких лучах.
Всю ночь не спала Энжеташ. Все думала и думала. Чередой проходили перед глазами сегодняшние события. Встреча на берегу Сакмары, сердитый ее окрик: «Ступай своей дорогой!» — песня Хабрау. И самое тревожное, самое страшное — его слова, которые он без стыда, без смущения пропел перед всем народом: «Как на тебя взглянул — влюбился...» А вдруг это правда, не для песни только? Если же в шутку— как она теперь людям на глаза покажется? А если от сердца сказал — что же теперь будет?
Чем дольше думала, тем больше запутывались мысли, попыталась распутать, расплакалась и уснула уже только на заре.
Не успела Энжеташ накрыть стол к завтраку, пришли и позвали ее дядю к Йылкыбаю.
В большой, в восемь клиньев, юрте старого йырау сидели пять-шесть аксакалов. Вскоре подоспел из соседнего аула и глава рода Юлыш. Йылкыбай кивнул Хабрау: говори, мол. По лицу сэсэна прошел румянец. Оглядел стариков, словно удостоверился: все ли здесь. Сидят, опустив глаза в землю.
— Слово у меня такое, уважаемые аксакалы...— одолев смущение, заговорил он.— Как я слышал, у девушки вашей по имени Энжеташ, оказывается, хырга туе ни с кем не сыграно. Значит, она вольная еще птица. Коли дадите согласие, хочу послать в ваш дом сватов, в жены ее просить.
Йылкыбай заметил, что два старика уже начали надуваться, как торгующие знатным товаром купцы, и поспешил перехватить их слова.
— Видите, почтенные, правду говорят: кто ходит, тот за счастье свое зацепится,— засмеялся он.— Вот и Хабрау-сэсэн приехал к нам и зацепился. Выходит, нашел, чего искал.
— Эй, йырау, ты дело на шутку не сворачивай! — сказал один из тех стариков.
— И то... заносчивым кипчакам сватами быть... все время к усергенам с враждой,— забубнил второй.
Не обращая внимания на вздохи и ерзанье Йылкыбая, старики принялись расспрашивать Хабрау, чем он живет, о семье, о родне, о скотине, чем жил до сего времени и чем думает жить дальше. Когда же вызнали все, что хотели, повернулись к Юлышу, спросили, что думает он.
Свадьба эта, коли удастся ее сыграть, хотя немного, да укрепит отношения между усергенами и кипчаками — вот что было важнее всего для Юлыша, об этом он и сказал. Но в то же время, при всем уважении к гостю-сэсэну, заметил он, надо узнать, что думает сама Энжеташ.
— А может, молодые тут сами разберутся? — сказал Йылкыбай.
Однако дядя девушки начал было противиться, замямлил о подлостях Байгильде, но Юлыш сказал твердо:
— Ну, аксакалы, если таково ваше решение, пусть сэсэн сегодня же повидается с Энжеташ. И если сойдутся молодые в сердечных своих помыслах, через две недели будем встречать сватов,— чем и закрыл дядюшке рот.
Кое-кто из стариков выразил недовольство: больно, дескать, быстро решили дело, не поторговались даже. И не слишком ли торопится сэсэн по молодости лет? Вспыхнул как вязанка хвороста, глядишь, так же быстро и оттопит. К тому же одинок, без угла, без пристанища, скитается по чужим становьям, выплатит калым и останется нищим и голым, чем жену будет кормить?
Хабрау делал вид, что не слышит их ворчания, обиды своей не выказывал. Йылкыбай незаметно сжал его локоть: терпи. И впрямь, к девушке посвататься, с новым родом породниться — греха тут нет. А если сама Энжеташ будет согласна — куда старик денется?
В тот же день Хабрау встретился с Энжеташ и поговорил с ней..;
— Разве мало девушек, зачем я тебе? — сказала Энжеташ, забыв страх и смущение.— С баями роднись!
— Не встреть я тебя вчера, всю свою жизнь, Энжеташ, до самой смерти, одиноким бы прошагал. Вошла ты в мое сердце и свила гнездо. Взлететь хочу в поднебесье, на весь мир пропеть свою песню, будь моим крылом, моим кураем.
— Полно, полно, а если бы не приехал к нам?
— Сейчас не приехал, так приехал бы позже. Нас Тенгри вместе свел, Энжеташ.
— Скажи, зачем я тебе?
— Зачем жизнь нужна? Жить!
— Эх, йырау! Сиротка я, на чужих объедках выросла, в чужие глаза смотрела. Ошибусь, отдам тебе свою душу, а ты остынешь, полюбишь другую, что мне тогда?
— Ослепнет тот, кто обидит тебя. Пуще жизни буду беречь, на лунный твой лик, на стан твой тонкий, как этот камыш, буду смотреть и любоваться, и песни мои будут о тебе.
— Йырау — голос страны, говорят старики. А что они скажут, если все твои песни будут обо мне одной?
— И они вслед за мной весть о твоей красоте, о доброй твоей душе разнесут по всей стране. Отбрось страхи, Энжеташ.
— Боюсь, Хабрау,— сказала она и показала на слабенький желтый цветочек, чуть-чуть приподнявший голову от земли: — Глянь на этот цветок. Тоже не смог подняться в тени березы.
— Твое место у меня в сердце! Откажешься от моей любви — завяну, как этот желтый цветок.
— Эх, Хабрау, Хабрау! Ну что же мне сказать? Если бы не ты — разве в душе моей поднялся этот огонь? Тенгри тебя ко мне послал, я это сразу поняла... Как только увидела.
— Вот видишь... И все же боишься.
— Как же не бояться? Появился откуда-то...
— Значит, судьба наша, Энжеташ.,.
— Ну, что я теперь могу сделать?! Ты хозяин моей судьбы. Дашь мне счастья на один только день — а там на руках твоих согласна умереть.— Не отерев даже бегущих слез, она уткнулась головой парню в грудь.— Шли сватов,— всхлипнула она.
— Не плачь, Энжеташ! Не плачь, сердце мое! Мы же вместе будем.— Хабрау крепко обнял ее.
— Не буду плакать...— Просветленным взглядом она посмотрела в лицо своему любимому.— Вот ведь, невесть откуда появился... Я боюсь, Хабрау, приезжай быстрее, ладно? Измучаюсь, ожидаючи...— сказала и прижалась к парню.
...Не знали двое влюбленных, какая страшная беда ожидает их впереди...
Счастливые, с радостными лицами, в надежде на скорое свидание расстались они. Когда солнце перевалило за полдень, Хабрау оседлал лошадь, попрощался с Йылкыбаем, святой души человеком, и вышел в обратный путь. В глазах не затухают счастливые искры, на лицо то и дело выплывает улыбка. И только об одном думает Хабрау— вернуться поскорей и послать сватов к Энжеташ.
Весть о том, что сэсэн ездил в страну усергенов, что влюбился там в девушку по имени Энжеташ и что, вернувшись оттуда, собирается послать сватов, очень скоро разлетелась по кочевьям сарышей и сайканов.
Однако столько добра, чтобы выплатить калым, какой запросили аксакалы Голубого Волка, у Хабрау не было. Несколько голов скота, оставшиеся от покойного отца, он отдал сестре и зятю. Единственная надежда — на помощь Таймаса-батыра, друга отца, его соратника. Если же он откажет, оставалось одно — выкрасть Энжеташ.
Но Таймас собрал аксакалов в гости, накормил-напоил их и разъяснил, как обстоят дела. Старики согласились внести каждый, исходя из достатка, свою долю калыма. Батыр обещал дать три лошади и десять овец. Зять же, почесав спину, снизошел до кобылицы и пяти овец, будто свою скотину отдавал.
Сватами были назначены Таймас-батыр и два джигита.
Но сидеть и ждать, когда они выйдут в путь, Хабрау не мог. Всей душой он был там, с любимой. Еще недели не прошло, как вернулся от усергенов, а ему казалось, что уже месяцы не видел он своей Энжеташ. И он опять
заторопился в кочевье Голубого Волка. Ничто не могло удержать его: ни сердитое ворчание стариков, что нельзя, дескать, вперед сватов являться в становье невесты, ни в какие обычаи это не лезет, ни полушутливые-полусерьезные уговоры Таймаса-батыра. Вроде и предчувствия никакого не было, а что-то гнало его... Откуда было знать ему, что злые силы уже проснулись, уже снова готовы броситься и губить все доброе.
Только с калымом все уладилось, Хабрау снова вышел в путь.
Он уже ехал вдоль излучины Сакмары, той самой, где впервые увидел Энжеташ, сейчас он по размытому склону спустится к реке, пересечет вброд, а там...
Сначала он услышал шум, крики, но откуда кричат, о чем, понять не мог,— они доносились издалека, приглушенные шорохами живой степи и прибрежного тальника. Расстояние и ветер заглушали и выдували силу и смысл криков, оставляли только их тоску. Хабрау придержал лошадь за уздцы, вслушался, всмотрелся. Сквозь черноту и слабую зелень тальника пробился густо-шафранный свет, и над берегом, там, где было кочевье Йылкыбая, взмыло пламя. Встревоженный Хабрау на рысце проехал вперед и увидел, что горят две-три юрты. Он пустил коня вниз по откосу наискось, вспенив воду, по брюхо коню пропахал реку вброд...
Баранта!
В становье шел бой. Несколько барантовщиков в черных личинах, на низких, быстрых, как пламя, черно-гнедых конях с мохнатыми гривами, сбив лошадей в табун, отгоняют их к Яику, а другие бьются с вооруженными наспех, схватившими что под рукой было джигитами Голубого Волка. Остальные же с горловыми криками и оглушительным свистом крушат юрты, попадется какое добро на глаза — хватают и бросают поперек седла. Опять оно, страшное видение, которое с четырех лет мучает Хабрау, приходит в сны, бессмысленный разор и погибель.
Несколько растрепанных простоволосых женщин с криками и визгом пробежали к Сакмаре. Энжеташ с ними не было.
Хабрау, размахивая дубинкой, озираясь по сторонам — нет ли где ее? — бросился в самую гущу боя.
Джигитам Голубого Волка приходилось туго. По два-три налетчика наседают на одного. Куда ни глянь, в крови лежат и стонут изувеченные джигиты с переломанными ногами и руками. Чем все кончится, угадать было не-
трудно. Но тут вдруг кто-то закричал: «Юлыш идет! Юлыш идет!» Спину Хабрау тоже прожгла тяжелая камча. Огромного роста барантовщик с выпученными глазами, размахивая дубиной, с громкими ругательствами ринулся к нему. Кровь с разбитого лба текла ему под лучину, но опустить свою дубину на Хабрау он не успел — один из усергенских джигитов ударил его лошадь колом в бок. Лошадь прянула в сторону, детина замахал руками и еле удержался в седле.
Видно, успели послать гонца в кочевье главы рода. Часть всадников Юлыша с громкими криками поскакала наперерез отгонявшим табун барантовщикам, остальные начали окружать аул. Грабители, пытаясь вырваться из западни, бросились к реке.
Хабрау, не зная, куда устремить свою лошадь, озирался по сторонам. И тут из самой гущи отступающих налетчиков донесся жалобный крик, ударил ему в уши:
— Хабрау! Хабрау! Спаси меня! Он бросился на голос.
Джигиты Голубого Волка, тесня врагов, валили их дубинами или вырывали из седел волосяными арканами, но пять-шесть из них, побросав наворованную добычу, неслись во весь опор вдоль берега, пытаясь добраться до темневшего впереди мелколесья, скрыться из глаз.
— Хабрау, я здесь! — крикнула опять Энжеташ, колотясь в руках разбойника.
Крик ее словно подстегнул и без того распаленного коня Хабрау, прибавил ярости.
Обогнав воинов Юлыша, Хабрау, нацелившись на барантовщика, поперек седла которого билась Энжеташ, перехватил поудобнее аркан. Еще рывок — и он со свистом ссадит его из седла. До похитителя оставалось расстояние в два копья.
— Стой, вор! Стой, падаль! — крикнул он и метнул аркан.
И в этот миг истошно закричала Энжеташ. Вор, с захлестнувшимся на шее арканом, и девушка грянулись с коня на землю. Подоспели мчавшиеся сзади джигиты.
— Милый... умираю...— прошептала Энжеташ и посмотрела на склонившееся лицо любимого. Но это было последней вспышкой лучины, перед тем как погаснуть,— взгляд тут же начал быстро туманиться и темнеть.
Хабрау, не шевелясь, словно завороженный, смотрел на тусклый блик на рукояти кинжала, торчавшего из ее груди, и не знал, вытащить лезвие или оставить так.
— Энжеташ! Свет мой... Что же это?
— Эх, Хабрау... Не суждено быть нам вместе... Не плачь, сэсэн... Когда заскучаешь по мне, спой ту песню... «С первого взгляда в тебя я влюбился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40