Работнички тут подобрались аховые— мешочники да попавшиеся на «монопольке» мужики, таким бы только самогонку дома варить... Одним словом, насобирался разный народец,— его, как и доски, тоже надо сплачивать...
И Сафаней умел это делать: где прикрикнет на виду V конвоя, а где и шутку бросит — у него это ловко полупилось, сразу видно, человек бывалый. Пройдет сорок минут, Сафаней вглянет на часы, что красуются на руке, И — перекур. Затянутся раза по три табачком мужики бритоголовые, друг на друга похожие,— и опять за дело.
— Живей, живей поворачивайтесь,— и Сафаней кивнул в сторону конвоира, стоявшего чуть поодаль.— Тюрьма нынь, как мать родна, она перековывает нашего брата, раба божия мешочника, в сознательного члена нового общества.
— Это как же так понять, в какого такого члена? — спросил кудрявый цыган, попавший в эту компанию за унод коня с чужого двора.
— А вот так и понимай,—стараясь подделаться под цыганский говор, ответил Сафаней.—Пришел ты сюда из-за чужого коня, побудешь тут годика три-четыре, тогда не только на чужого не будешь заглядываться — своего отдашь.
— Ну нет, чужого не возьму и своего не отдам...
— У нас теперя все должно быть обчее...
— Это уж точно,— согласился с важным видом и конвоир, что как-то отведал у Сафанея крупитчатую булку.День незаметно клонился к вечеру. А тротуар надо еще тянуть и тянуть. Через ровик надо перевести его,
а там и дальше — дня на три дела хватит. «Это ничего,— подумал Сафаней, прилаживая доску сбоку тротуара, чтоб залатать выемку под ним.— Хоть на воздухе побудем...»
И опять вспомнил о Люде: должно быть, она приезжала в Вятку, побыла и уехала обратно, теперь уж больше не приедет. Примолк, раздумывая о ней. Примолкли и другие. За день-то обо всем переговорили, перекурами все бывальщины извели, о чем же тут балакать -— и поднадоело, и помолчать не лишне, кое-что в думушках своих вспомнить... Так прошло молчком полчаса, только слышно было, как повизгивали пилы, постукивали топоры. И вдруг опять перекур. Табак-то свой, а спички — у конвоира. Потянулись к нему, как цыплята к наседке. Цыган, чиркнув спичкой о коробок, зажал трепетный язычок пламени в пригоршнях и каждому услужливо подносит прикурить,— вначале, конечно, самому конвоиру, а потом и своим...
— Смотр,и-ка, перековался наш цыган-то...
И все засмеялись. Смеялся и «перековавшийся». — А где у нас старшой-то?
— Верно, где он? — и все оглянулись.
— Сейчас тут был, вон и картуз его на столбике. Теперь уже спохватился и конвоир.
— Встать! — зычно крикнул он, хотя никто не сидел. Но все знали, что по команде «встать» тотчас же надо построиться.
Построились... Вьершова среди них не оказалось.
— Убег, мерзавец! — зычно крикнул конвоир и, щелкнув затвором винтовки, метнулся к дощатой ограде, за которой пышно цвела сирень.— Туда, должно быть, убег,— и он выстрелил вверх, давая знать своим о случившемся.
Поднятые по тревоге охранники вначале искали Вьершова в садике, потом принялись обшаривать клетушки и дровяники стоящих вблизи домов, расспрашивали встречных, не пробегал ли тут бритоголовый. А Сафаней Вьершов, завалившись в выемку под тротуаром, преспокойно лежал, прислушиваясь к приближающимся и удаляющимся шагам прохожих, к постукиванию над собой каблуков и каблучков, к шуршанию босых ног, к топоту ребятишек, и терпеливо ждал ночи.
В Фанькияой кузнице, как и у Ильки Кропота на мельнице, всегда самые свежие новости. Чуть ли не со неси волости наведывались сюда люди: ни один кузнец в округе не ковал так дельно, как Фанька. У него не только наковальня есть, но и станки разные — любую вещицу может изладить. Серпы бабам даже делать начал— вот какой это Фанька. И не пустобрех он, не в отца удался. Отец-то на собраниях как балалайка бренчит, I Фанька не такой — он скажет слово, но слово-то его дороже десяти.
Новости Фаньке приносят не только мужики да бабы, больше всех их приносит местный почтальон. Когда и читает Фанька — неизвестно, но все газетки он знает, что написано в каждом столбике, расскажет. Захватанные да замусоленные, висят они на косяке на кривой наколке, специально сделанной для них. Придет мужик в кузницу, Фанька выслушает его, кивнет в сторону косяка, почитай, мол, а сам к горну да к наковальне.
Кует Фанька или мастерит что-нибудь по заказу, в мужик тот шелестит газетой. Может, и не читает он, а лишь примеряется, сколько бы цигарок выгадать из такой вот хрустящей портянки. Шелестит-шелестит, да, глядишь, что-нибудь по слогам и сложит. Прочитает — и, заинтересовавшись, спросит другой раз Фаньку, как что, мол, понимать надо: за мужика газетка-то нынь аль как?
— Теперь все за мужика — и газета, и власть,— ответит Фанька и, смахнув с лица пот, снова за работу.
Но мужик хитер, он все не расстается с газетой, все примеряется, а потом, когда придет пора уходить, перешагнет порог и, будто между прочим, спросит:
— А старенькой газетки нет ли, Фанаил, на цигарку? Хоть в бересту завертывай!
— Газету нельзя,— ответит Фанька.—В ней портреты вождей да постановления, как же ты курить их будешь?—и, достав с полочки специально припасенную для такого дела бумагу, свернутую в гармошку, подаст: — На-ка вот, оторви на цигарку.
— А на две нельзя?
— Можно и на две...
Частенько заходит сюда за новостями и Евлаха. Посидит на пороге, послушает мужиков.
Сегодня у Фаньки новость особенная, из газеты вычитанная, потому и надежная,— и Евлаха вернулся домой возбужденным.
— А ну-ка, Глафирья, станови самовар,— и свекор с карандашом в руке подошел к окну.
У него тут на косяке свой счет ведется, свои пометки. Пометок этих уже целый столбик опускается вниз. Совсем еще недавно он вписал:
2 юня Сарапул
3 юня Агрыз
8 юня Ижевск,— и вот опять надо записывать.
Глафа знает, что в эти дни июня месяца красные вернули себе несколько городов. Для нее это тоже большая радость, Егорша-братец как раз за эти города и воюет. Как же не радоваться тому, что наши гонят вражину все дальше и дальше...
Радуется Глафа, однако замечает для порядку — хозяйке это положено:
— Запачкаешь косяки-то, тятенька.
— Ничего, мы потом белилами их помажем,— отвечает Евлаха.— А пока что с Федяркой писать будем... Это же, Глафирья, такое дело!.. Бегут ведь, смотри-ка, беляки и чайку уж попить не просят. В хвост и в гриву гонят буржуев. Дай бог доброго здоровья нашим!..
И, помусолив во рту карандаш, Евлаха занес новую дату на косяк:
«15 юля Катиринбурх»
На этот раз надпись получилась неуклюжей, с переносом: слово-то слишком большое, неудобное.
— Ничего, одного косяка не хватит — на другой переберемся. Так, что ли, Федярка?
— А еще много городов-то брать надо?
— Много ли — не много, а все возьмем! «Конечно, возьмем!» — Федярка, сорвавшись с места,
убежал, чтобы сообщить дедушкину новость другим ребятишкам.
Вскоре Федярка привел взглянуть на новый город, записанный на косяке, Юльку. Она хоть и девчонка, а все расспрашивает, где да что творится. Да опять же
и о братце ее — Лаврушке хочется узнать, далеко ли он ушагал с красными войсками.
Забравшись на лавку, Юлька правела пальцем по надписи, по слогам сложила слово,— верно, город-то больно непонятный какой-то.
— Царица, слышь, такая была... Катька,— пояснил Федярка.
— А тут ведь не Катька.
— Не поймете вы, буржуи экие,— решив прийти на помощь, сказал Евлаха.— Катька — это по-нашему... Ну, а она назвала вроде на немецкий лад — «бурх», Катьки-на столица, дескать!..
— А пошто царицей город назвали?
— Видишь ли, каждой царице память о себе оставить хочется, вот и назвала так... Теперь вот мы завоевали, снимем старую вывеску. Вон Егор-то наш что пишет: целыми полками в плен забираем беляков. А раз берем их, так не без городов же...
«Это, наверно, шибко много, если целыми полками,— подумала Юлька.— Жалко, что не парень. Была бы парнем, тоже воевала, как наш Лаврушка. Хорошо парнем быть! Девчонке только и знай — пряди куделю да тки полотно...»
— А ты, дядя Евлантий, привет-то передаешь ли от нас, от мамки, от меня?—'спросила Юлька и добавила: — Когда будешь писать, спроси, скоро ль домой вернется Лаврушка наш.
— Теперь уж, наверно, скоро,— пообещал. Евлаха.— Теперь уж видишь, как наши ходко идут,— и он закурил.— Ну, чего у тебя дед робит? — поинтересовался он.— С ветряком все возится?
— С ветряком. Сделает вот, и к Ильке больше не поедем, сами молоть будем. Кропот-то шибко обдирает...
— А дедушка у тебя как, задаром будет?
Юлька не знает, как дед будет молоть, и тянет просто наугад:
— Не-е-е...
— То-то вот и есть, наверно, так же, как и Кропот...
— Не-е, не Кропот... Кропот, тот в вышитой нагрудке,— не соглашается Юлька и убегает, чтобы спросить дома, как будет молоть дедушка.
Евлаха знает, если Алешка Кузовков дома, он тотчас же выберется с костылем па улицу и крикнет через дорогу Евлахе: «Ты чего, мол, меня с Кропотом-то путаешь?»
Но старик не появляется на крыльце, видать, опять ушел в лес с топором.
— А тебя он в пай не звал, тятенька?—меся на стол кипящий самовар, спросила Глафа.
— К ветряку-то? А чем мы его справим? У Фаньки для этого дела каждая железина припасена. Потому чего Алехе звать-то меня? Руки разве нужны, так у него свои руки есть... А главное—-Фанька...
«Фанька, это верно»,— молча согласилась Глафа и принялась разливать чай.
Правда, чай-то нынче у каждого свой — или морковный, или шиповниковый, — осенью бабы да ребятишки все кусты обобрали по косогору. Федярка тоже лукошко шиповника принес, теперь вот и попивают они свой чаек. Из первой заварки Глафа всегда наливает свекру, он любит погуще и цветом чтоб не блеклый был — блеклой-то да мутной воды и в кадке много.
Налила Глафа свекру стакан, подала на стеклянном блюдце. Фанька, приметила Глафа, тоже любит пить, как и свекор, из стеклянного блюдца. И ведь подумать только, какой дельный уродился этот Фанька! И собой неказистый — и низенький, и сутулый, смотришь, вроде бы с горбиком, только глаза у него забористые.
Пришла она как-то в кузницу, замок надо было починить. Фанька взял его, повертел в руках, глянул на Гла-фу, сам сутулый, а глаза — добрые.
— Чего у тебя с замком-то, Глафа?
— Ключ что-то не подходит.
Фанька повертел в руках ключ, подпилочном дернул раз-другой по бородке, вставил в скважину, крутнул — и замок запел. Ну и руки золотые, ведь замок-то сколько лет без пользы лежал!
— И как ты это умеешь все, Фаня?
— А чего тут трудного?
— Как же не трудно? Вот я не умею... Сколько за работу-то, Фаня?
— Ничего не надо.
— За спасибо, что ли?
— Это вам спасибо,— и так глянул на Глафу, что ее даже в жар кинуло: с чего бы это он?
— За что же мне спасибо?
— Как за что? Зашла вот...
Глафа зарделась и, стараясь скрыть смущение, перешагнула за порог. Чтоб еще поблагодарить, оглянулась И невольно встретилась с его глазами. «Не уходи...» — будто просили они.
И теперь, за чаем, Глафа вспомнила этот случай, вспомнила — и пожалела Фаныку: «Такой парень, а живет один-одинешенек. Девок, что ль, по нему нет?»
Пожалела — и удивилась: «С чего бы жалеть-то мне?»
Лето в тот год выдалось жаркое, в полях неожиданно разом все созрело. В другие годы бывало так: пока убираешь рожь, не спеша зреет ячмень, за ячменем — пшеница; поуберутся в полях, — тогда и овсяный сноп начинает проситься в угол. Все идет по порядочку. А тут — ие убрались с рожью, а уже начали жать ячмень, и овес уже, гляди, в рябую курицу стоит, поздний-то сев ныне догоняет первую горсть.
Алешка—тоненькие ножки похватал-похватал со снохой серпом рожь, да и решил кликнуть людей на помощь. Правда, старуха возражала: помочи-то, мол, раньше устраивали бобыли да разные захребетники, но старик процедил сквозь зубы: «Ба-был-ка» — и добавил громко:
— Тогда жни сама, если бойка шибко.
А где тут бойчиться Христе, она уже и так года три в поле не бывала, давненько прихварывала, хорошо, что еще около печи управлялась,—разве ей ныне до жатья?
Кузовков достал счеты, уселся к столу. Придут девки да бабы, бабам легонькое угощенье — по стаканчику водки, — и хватит, а девкам и того меньше — изба для каблуков есть, пусть пляшут до упаду. Избы-то не убудет. Зато в какие-нибудь полдня всю рожь у него под корень подвалят — прямая выгода.
Фанька не поддерживал затею отца, однако отговаривать не стал: наем чужих-то рук нынче, по газетам, не особо одобряется, того и гляди в эксплуататоры человеческого общества попадешь. А помочь — дело добровольное, давно оправданное, кто хочет — придет, а у кого желания нет, пусть сидит без веселья дома.
За два дня до праздника Алешка объявил в деревне, чтобы девки и бабы в воскресенье после обеда приходили к нему с серпами на канавную полосу, а вечером, как только в поле отросит, будет установлено угощение в горнице, а игрище — в избе до вторых петухов. Чтобы побольше собралось, он послал Юльку с Федяркой на угоры — надо известить и соседние деревни, на полосе места всем хватит, как и в избе.
Озабоченная Настя забежала к Глафе и тоже просила прийти — не работа нужна, распорядок. Соберется столько людей, надо всех расставить, чтоб не простояли. Тятенька-то хоть и ходко языком бренчит, а толку от него не лишка, тут в поле нужен женский глаз да уговор.
— Я-то с мамой ужин варить буду, — сказала она.— Не отказывайся, приходи, Глафа, жни — не жни, а только серпом помахивай...
Глафа почему-то даже обрадовалась приглашению: или потому, что помочь заваривалась у них в деревне впервые и побыть на ней интересно, или ей хотелось искренние услужить подруге, или обрадовало что-то другое,— и сама не знала, но, не задумываясь, она пообещала прийти, хотя надо было спроситься у свекра — отпустит ли еще он? Глафа не сомневалась в том, что свекор отпустит, но проситься надо — такой порядок у них в дому.
Когда Глафа сказала об этом свекру, Евлаха нахмурился.
— Ну, и хитер же у нас Алеха, — помолчав, ответил он. — На чужом горбу да прямо в рай...
— Так ведь как же, тятенька? Сами обращаемся нередко.
— Обращаемся к Фальке.
— Хозяйство-то одно.
— Верно говоришь, хозяйство одно... И Глафа пошла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48