— А если все же попробовать, товарищ военком, появиться там, где нас не ожидают?—и вдруг застенчиво усмехнулся:—Ведь у нас с вами теперь как-никак есть боевой опыт...
— Да, опыт теперь есть, — улыбнулся и Симонов.— Я даже не предполагал, что мы так быстро их выбьем отсюда,—признался он.— С Медведком может быть сложнее дело. Мне думается, что у противника внизу должны быть пароходы. Однако так решать нельзя, надо разведать.
Под вечер, когда начали сгущаться сумерки, батальон погрузился на пароход и отбыл вниз по направлению на Медведок. Но прежде чем дойти до пристани, Попов и Симонов решили остановиться у Буйского перевала и выслать разведку. До перевоза рекой здесь недалеко, верст двадцать с небольшим, и пароход часам к десяти вечера уже был там.
— Ну, кто, товарищи, хочет в разведку? — поднявшись на палубу, опросил губвоенком.
— Разрешите, я пойду, — оказал сидевший в кругу бойцов Егор Ветлугин.— В этих местах у меня товарищ есть. Человек надежный, верный...
— Это неплохо, что знакомый есть, только вот как с рукой?
— Ничего, товарищ губвоенком, это же небольшая царапина.
— Ну, что ж, Ветлугин, забирай с собой двоих бойцов— и в путь, — распорядился Симонов. — К утру быть здесь.
Уходя в разведку, Егор снова вспомнил отца. Все эти дни его не покидала мысль: что сталось с ним? Отпустили ли его? А может, уже расстреляли... И Ксену вспомнил. Он никак не мог смириться с мыслью, что Ксена осталась там и служит Степанову... «Ведь как она* говорила мне, клялась в верности — и вдруг... Нет, нет, не может быть... Надо спешить... Скорей на Медведок... а там — и Уржум...»
На рассвете разведка вернулась обратно.
Переодетый в крестьянский армяк Ветлугин вбежал по трапу на пароход — и сразу в салон, где находились Попов и Симонов.
— Дело серьезное, товарищи, — сказал Егор и сообщил, что Степанов концентрирует большие силы в Уржуме, под страхом расстрела проводит дополнительную мобилизацию крестьян, забирает лошадей, повозки. Ну, и кулаки все идут за ним... Вчера они даже собрали в Уржуме свой съезд. Эсер Чирков да Илька Кропотов призывали к повсеместному переделу земли...
— А как с оружием у них? — спросил Симонов.
— Оружия много, товарищ губвоенком, — ответил Ветлугин. — Три шестидюймовки откуда-то появились. Должно быть, подбросили из Казани. Кулачье много винтовок, обрезов по деревням собрало. Что же касается Медведка, то туда прибыло человек пятьдесят солдат.
— А что слышно о Нолинске?
— Над Нолинском дым большой видели мужики вчера. Будто бы военкомат горел...
— Судя по всему, и впрямь положение у нас не из блестящих,— слушая Ветлугина со все возрастающей тревогой, сказал Попов. — Однако как быть с Медведком?
— По-моему, не мешкая, надо плыть туда, — посоветовал Ветлугин.— Подойти и так же, как здесь, ударить...
— Ой, нет, товарищи! — возразил Симонов.
Широкое, с полными губами лицо военкома посерьезнело, глаза заблестели. Он достал из своего планшета карту с какими-то пометками и, раскинув ее на столе, сказал:
— Допустим, что мы возьмем Медведок. Но мы невольно окажемся в клещах противника, который в данный момент нас намного сильнее. Посмотрите, товарищи, что получается: с одной стороны — Уржум, с другой— Нолинск. Противник, таким образом, может блокировать и раздавить нас, как грецкий орех. Не имея быстроходных судов, мы не сможем даже отступить и погубим нашу кампанию. Это первый довод против того, чтобы сейчас двигаться на Медведок. И второй: нам, как вы и сами, Иван Васильевич, считаете, во что бы то ни стало надо удержать тракт, ведущий на Вятку...
— Обязательно надо удержать! — Вот видите...
— И каков ваш план? — спросил Попов, все больше проникаясь уважением к военкому, который был так же, как и он, молод.
— Мне думается, что мы должны предпринять следующий маневр. — Симонов пошарил широкой ладонью по карте и, отыскав на желто-зеленоватом поле ее чуть повыше Прислона маленький кружочек, пояснил: — Вот, Иван Васильевич, здесь Большие Ключи. Нам сейчас же надо подняться до этих Ключей, выгрузиться и, соединившись со вторым отрядом, всеми наличными силами, включая артиллерию, двигаться по проселочной дороге и с ходу ударить по Нолинску. Мы сохраним при этом за собой тракт, сумеем на какое-то время защитить Вятку и будем иметь возможность получить подкрепление оттуда.
— И потом уж — на Медведок? — спросил Попов.
— Если мы возьмем Нолинск и сохраним свои основные силы, то на Медведок должны двигаться немедленно, на плечах отступающего противника.
— Теперь вы, Петр Яковлевич, меня убедили, — согласился Попов. — Почему я вчера настаивал, чтобы сразу идти на Медведок?..
— Знаю, у вас тоже были свои доводы, — прервал его Симонов. — Медведок очень важен, это узел, где пересекаются водные и сухопутные пути, и оставлять его дальше в руках противника нельзя.
— Вопрос решен — двигаемся на Нолинск, — подытожил Попов и отдал распоряжение идти обратно и к полудню быть на месте высадки.
Когда губвоенком и Ветлугин вышли из салона, Попоз достал бумагу и, склонившись над столом, начал составлять телеграмму, которую надлежало спешно отослать в губернский чрезвычайный военно-революционный штаб. Надо было подробно объяснить обстановку, чтобы оставшиеся в Вятке товарищи поняли, насколько серьезное здесь создалось положение.
«...Теперь положение таково: через полчаса выступаем в поход, — написал Попов и, откинув голову, беглым взглядом пробежал страницу. — Нолинск думаем взять, ибо противник артиллерию вряд ли подвез туда, — снова склонившись, продолжал писать он крупным размашистым почерком. — Взяв Нолинск, мы должны будем идти немедленно на Медведок, чтобы занять и этот опорный пункт, защищающий водный и сухой путь. Но состава живых сил у нас очень мало, посему вам самым категорическим образом заявляем: положение в высшей степени серьезное. У них пополнение при помощи мобилизации крестьян и офицеров прекрасное. Советская власть пала, и противник строит свою: в некоторых волостях уже забрали землю у крестьян и возвратили помещикам...»
Попов на минуту задумался, перечитал написанное, вставил строчку о том, как относятся здесь крестьяне к белогвардейцам, и, поднявшись со стула, отдернул занавеску. За бортом по-прежнему медленно двигался навстречу обрывистый берег.
«Когда все же прибудет к нам пополнение? Дня через три-четыре, не раньше... Черт возьми, как все же медленно, как медленно...»
Он вспомнил, еще совсем недавно один из членов губ-ислолкома настойчиво уверял, что восстание продовольственнников не найдет поддержки среди крестьян и вряд ли степановцы пойдут дальше Уржума: восстание, как он выразился, «задохнется в своем эмбрионе». Вспомнив это, Попов подумал с досадой: «Все ли наши товарищи в Вятке представляют себе в полной мере опасность? Мы ждем подкрепления, а посланный на помощь броневик где-то застрял в пути... Положение с каждым днем осложняется...»
Попов резко повернулся к столу, и снова по белому листу бумаги побежали тревожные строчки:
«...Вы обязаны немедленно, как только дадим знать, что мы взяли Нолинск, отправить нам самые лучшие силы со всем снаряжением: пулеметы, артиллерию, машины грузовые и лошадей. С другой стороны, оставив в Ко-тельниче из отряда Кутузова 300 человек для охраны города, остальные триста .немедленно, ибо долго мы не продержимся, двинуть на Нолинск по тракту, не ожидая нашего сообщения».
Он приложил к губам кончик карандаша, подумал ми-иуту-две и приписал:
«...Мы вас умоляем и приказываем сделать все указанное немедленно,— и подчеркнул последние слова жирной чертой.— Думая, что вы теперь, поняв весь ужас положения Республики, примете все меры, мы ждем подмоги и помощи и приветствуем вас и вашу армию, которая немедленно по получении сего выступит к нам на помощь».
Кинув карандаш на стол и сняв очки с высокой дужкой, Попов снова подошел к окну.
Пароход глухо хлопал колесами о воду. За окном надоедливо тянулась обрывистая кромка угрюмого рыжего берега. «Как медленно .все же мы плывем, как медленно»,— подумал он снова с нетерпением и, опустившись в кресло, стоявшее в углу, почувствовал, как он устал, как хочется спать,— он не смыкал глаз уже третьи сутки.
После степановского визита в тюрьму Дрелейского перевели в одиночную камеру, узкую, как каменная нора, сырую н грязную. У обшарпанной стены стоял топчан из железных прутьев, намертво впаянный в цеметный пол.
Два раза в день через оконце в дверях подавали ему — пустой отвар, именуемый супом, да кусочек хлеба величиной со спичечный коробок — и все. Правда, воды разрешали пить вдоволь, она стояла в коридоре в баке, теплая и застойная, отдающая больной плесенью.
Ни на один час Дрелевокого не покидала мысль о побеге. Он не раз осмотрел решетку, ощупал руками ржавые прутья, исследовал пол... Когда убедился, что вырваться из камеры почти невозможно, начал присматриваться к надзирателям, круглосуточно дежурившим в
коридоре. Некоторые из них, реквизируя у мужиков самогонку, частенько находились под хмельком.
Однажды во время прогулки Дрелевский взглянул на коридорного, и ему показалось, что тот в ответ кивнул головой. А вечером в оконце, предназначенное для раздачи пищи, этот низкорослый парень сунул осьминку табаку.
— Кури, браток,— и тут же, повысив голос, сердито прикрикнул:—Не нарушать порядка!—и захлопнул ставень.
На следующий день в камеру зашел начальник тюрьмы и, остановившись у порога, спросил:
— Ну, как, не надумал еще? — Что «не надумал»?
— Как ты не понимаешь? Отрекись от коммунистов, дай знать публично об этом в нашем бюллетене — и ты свободен.
Дрелевский резко повернулся и запел:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе!.
— Прекратить песню!— багровея, крикнул начальник и выскочил из камеры.
В тот день Дрелевскому не принесли обед. Это было наказание,— так объяснил себе Дрелевский. Когда встал на дежурство низкорослый с угреватым лицом парень, у Дрелевского появилось желание перемолвиться с ним. Но парень и сам, видимо, ждал этого, он то и дело загля- дывал в глазок, потом, улучив момент, открыл ставенек в окошечке и, кинув бумажку, шепнул:
— Проглоти!—и опять крикнул:—Не нарушать порядка!
Дрелевский подобрал бумажный шарик величиной с горошину, расправил его.
«Выведу, беги к воротам—там свои»,— прочитал он и почувствовал, как его забила нервная дрожь.
«Уж не провокация ли?—порывисто ходя по камере, вдруг почудилось ему.— Не хотят ли совсем отделаться от меня?»
Он снова пробежал глазами полустершиеся слова, написанные карандашом, потом скатал бумажку в шарик и бросил его в рот.
Вечером зазвенели тюремные ключи, открылась дверь, и в камеру втолкнули седобородого старика. Да, так втолкнули, что тот от дверей пролетел вдоль камеры и чуть не стукнулся о стенку головой. Осмотревшись при тусклом свете керосиновой лампочки, старик, однако, обрадовался:
— Сказали, что в одиночку, а тут, смотри-ка, люди есть...
— Хоромы не без жильцов,— все еще не расставаясь с мыслью о записке, ответил Дрелевский и, приподнявшись, почувствовал, как от голода у него закружилась голова.
— От мышей-то как оберегаешься?— первым делом спросил старик.— В общих-то каморах, буржуи они экие, так по людям и бегают. У одного горемыки, сказывали, ночью чуть ухо не отгрызли,— и, помолчав, спросил:— Вас-то здесь за какие провинки?
— Давно, говорят, не отдыхал, вот и пригласили в гости на недельку,— ответил Дрелевский.
— Это понятно,— согласился старик.— Они теперь вашего брата вкруговую толкают, будто снопы на овин,— и, ухватившись руками за голову с седеющими нечесаными полосами, глухо простонал:—А дома-то... Знали бы вы, дома-то, как они, буржуи, обошлись со мной,— и, присев на корточки, спросил:— Слушай, сынок, ты грамотный, вижу, объясни мне, какую жизнь хотят уготовать нам эти степановцы?
— А ты сам прикинь, какой будет жизнь, когда у тебя отнимут землю, а у рабочего — фабрики, заводы...
— Так это что ж получается? Вроде тот же хомут, да только супонью вверх?— спросил старик и в раздумье добавил:—Не-е-т, буржуй ты экий, на это я никак не согласный.
— А тебя и не спросят.
— Как не спросят, а еще революционеры, мол, мы, социялисты...
— Это у них вывеска такая.
— В буржуя их, в душу тогда, коли с такой вывеской они к нам,— и, потеребив сполстившуюся бороду, опять опросил:— Дак как же делу-то теперь быть?
— Бороться надо, отец.
— Как же бороться, коли руки веревкой скручены? Подмога-то придет ли?
— Скоро придет, папаша.
— Слава те, господи,— старик даже перекрестился.— Думаешь, с которой стороны каюк-то им уготован?
— Со всех сторон.
— Да ну?! — просиял старик.— По такому случаю покурить бы не лишне...
Дрелевский молча пошарил в кармане и, насобирав немного табачных крошек, протянул старику:
— На вот, затянись — и спать. Ложись рядом — теплее...
— Спасибо, товарищ... Морячок, что ль?
— Он самый.
— По рубахе вижу. Не с Балтия?
— Оттуда.
Дрелевский подполз к стене и потянулся рукой к маленькому оконцу под потолком.
— Тоскуешь по воздуху-то?—укладываясь в углу, спросил старик.— Я тоже тоскую. Воздух-то у нас, в Ржаном Полое, эвон какой вкусный да сытный. Травами пахнет медовыми да хлебушком, да у меня в огороде хмелем душистым.
Слушая старика, Дрелевский невольно вспомнил свое судно, и вдруг его словно опахнул свежий, упругий морской воздух, слегка подсоленный. Бывало, выйдешь в море —ширь-то какая кругом, душа радуется!
Веря в то, что он все равно еще увидит и море, и родную и милую Латвию, Дрелевский вполголоса запел свою любимую:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе... Сядь на яблонь, спой мне песню О высокой Рижской башне. Если петь ты не захочешь, Бойся: ястреб заклюет!..
— Верно, сыпок, ястреб-то, стервец когтистый, всю душу исклевал нашу,—согласился старик и принялся укладываться на пол.
— Звать-то тебя как, папаша?
— Прежде бы вроде Евлантием, а теперь вот, видишь, следственный... А за что следство — неизвестно.
Слушая Евлаху, Дрелевский придвинулся к нему и, подложив под голову большие ладони, задумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48