— смерив глазами вошедшего, спросил Степанов.
— Да, это он, в точности, Дрелевский,— поспешил ответить начальник.
— Я не вас опрашиваю.
— Извиняюсь покорнейше.
— Так что же, комиссар Дрелевский? Как мне известно, вы хотели со мной встретиться. И вот, я к вашим услугам.
— Не разыгрывайте из себя победителя, вы плохо стоите на ногах.
— Ну что ж, ваш юмор я принимаю... Вполне.. Хотя он прозвучал не совсем выгодно для вас. Не лучше ли поговорить нам о другом. Скажите, зачем вы пробирались в тыл нашей Народной армии?
— Чтоб расследовать вашу контрреволюционную деятельность и потом судить вас.
— А оказалось совсем наоборот?
— К сожалению, да... Но хотя кулаки, ваши подручные, и схватили меня, это еще не говорит о вашей победе.
— Вы так считаете?—и, снова смерив Дрелевского взглядом, Степанов резко спросил:—А вы знаете, что осталось у ваших коммунистов от России?
— Я знаю, вы пытаетесь задушить свободу, но придет время, и вся Россия станет советской...
— Я согласен с вами: мы установим Советы, но только без коммунистов.
— Из эсеровской сволочи?
— Я бы не советовал вам, Дрелевский, так категорически выражаться, вы здесь не дома.— Степанов перевел взгляд на начальника тюрьмы, дав понять, чтобы тот их оставил одних.
Когда начальник вышел в коридор, Степанов, указав Дрелевскому взглядом на стул, приглашая его сесть, спросил:
— Как вас, Дрелевский, содержат здесь?
— Превосходно... Отняли все — записную книжку, карандаш... Даже очки разбили...
— Вот видите, как они... Чего же вы хотите? Это не Питер, это почти что Азия... Я сочувствую вам. Вы, я вижу, в какой-то мере интеллигентный человек. И я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что вы и сами-то теперь не верите в эту грубую мужицкую революцию.
— Уж не ждете ли, чтоб я перешел на вашу сторону?
— А почему бы и не перейти?—оживился Степа нов.— Вы бывший моряк, я — офицер. Я много передумал... сделал вывод... Мы должны освободить русскую землю от узурпаторов. И мы начали эту миссию.
— Слушайте, Степанов, вы сказали, что вы бывший офицер. Но я удивляюсь, как вы опрометчиво поступаете. Вам Советская власть простила многое... Она доверила вам, царскому офицеру, большое дело. Но вы, растоптав это доверие, вы снова цепляетесь за старое, которое с каждым днем рушится. И ни англичане, не белочехи — никто не может изменить ход истории. Уверяю вас... Поверьте, Степанов, ваши карты биты...
— Вы так думаете?—с минуту помолчав, спросил Степанов, удивленный непреклонностью комиссара.— Мы уже взяли Нолинск и Лебяжье...
— Не-ет, вы еще их не взяли. Борьба еще только начинается...
— Вот-вот, и я так считаю... Потому и делаю вам предложение. На нашей стороне военная сила.
— А на нашей — правда.
— Без оружия ваша правда бессильна. За нас передовая часть крестьянства. Наконец, верные мне моряки... Не скрою, они вас знают... И вы ровным счетом ничего не потеряете. Скажите «да», и я сейчас же дам распоряжение об освобождении вас. Получите у нас отличную работу... большие деньги...
— Слушайте, вы, белогвардейский офицер,— Дрелев-ский метнул гневный взгляд на Степанова.— Я не продаюсь, как вы. Вы предали моряков, втянули их в грязное и позорное дело. Вы потеряли честь русского солдата. Вы пошли на преступление. И не вы меня будете судить, а мы... мы будем судить вас именем революции!
— Прекратите, арестованный!—вскочив, крикнул сорвавшимся голосом Степанов и попятился к двери.
— Не увернетесь,— спокойно сказал Дрелевокий.— Будем еще судить! И не вас одного — всю вашу белогвардейскую банду будем судить! Судить нашим, рабоче-крестьянским судом!
— Вы еще пожалеете, Дрелевский,— крикнул Степанов и, схватившись за револьвер, открыл спиной дверь— В наручники его!
— Руки, руки, арестованный, как предписано,— вбежав в кабинет, монотонно и холодно бросил начальник
тюрьмы и вдруг иным, будто потеплевшим, голосом добавил:—'Черт вас, комиссаров, побери... Можно сказать, на краю могилы, и так...
— Это вы с ним на краю могилы!—бросил Дрелевокий.
И в ответ — монотонный окрик:
— Но-но-о., в камору, арестованный, в камору...
Комиссар Вихарев сбежал по гулкой лестнице на крыльцо и, расправив плечи, вдохнул все еще душный, перегретый августовским жаром, вечерний воздух.
Парадное крыльцо с деревянными ступеньками было пристроено к срезанному углу большого четырехэтажного кирпичного здания духовного училища — ныне красного военкомата» — и выходило на площадь, заросшую огрубевшей и кое-где порыжевшей травкой. Около здания росло несколько тополей, уже добиравшихся своими ветвями до окон второго этажа. Чуть поодаль стояла водопроводная будка.
День был суматошный. Только что закончили переосвидетельствование бывших офицеров, а впереди еще предстояло много других дел: надо проворить посты, заехать на почту «отправить в губком партии телеграмму о заготовках хлеба; сделать ряд срочных распоряжений по военкомату.
Спустившись, потрепал рукой по мягкой гриве коня и, бросив недоверчивый взгляд на позеленевшие луковицы Успенского собора, стоявшего напротив, подумал: «А бойницы-то божьи неплохо бы под свой контроль взять...» — и, повернувшись к часовому — рослому красноармейцу, сказал:
— За собором-то поглядывай!
— Доглядаю в оба, товарищ военный комиссар.
— Прошлой ночью тут видели подозрительных людей,— пояснил Вихарев и, ухватившись за луку, легко вскочил в седло и тряской рысцой выехал со двора.
Вернулся Вихарев, когда почти уже стемнело, со стороны реки Вой подувал прохладный освежающий ветерок.
Кинув у крыльца поводья, комиссар подошел к часовому, спросил:
— Ну, как, никого не заметил подозрительного?
— Никого, товарищ военный комиссар,— приложив руку к козырьку, ответил тот.
— Смотри зорко и никого не подпускай. Чуть чего, давай знать мне,— наказал Вихарев и прошел в здание.
В общежитии, которое было тут же, жило человек двадцать красноармейцев, охранявших военкомат. Свободные от дежурства бойцы растянулись на кроватях и спали, в изголовьях у них стояли винтовки. Стараясь не разбудить их, Вихарев тихонько прошел к столу, отрезал от ржаной ковриги ломоть, круто его посолил и принялся есть, запивая водой из стакана. Потом снял ремень, расстегнул гимнастерку и, не раздеваясь, прилег на кровать.
Только теперь он почувствовал, как устал. Он закрыл глаза, но не спалось. В голове роем теснились обрывки событий прошедшего дня, снова перед ним встали знакомые люди, слышались голоса... И среди всего этого вдруг вспомнил он мать, жену, сынишку, которому вот-вот и годик будет. Трудно в деревне жене, звал ее сюда, но дом оставить никак нельзя. Мать давно болеет, отец уже старый; есть сестра Анка, но где ей успеть везде. Потому и отец сердится, что сын не дома живет. Заезжал вот недавно он домой, отец так ему и сказал:
— Чего ж ты блукаешь, Андрей, по чужим волостям да уездам? Ты хоть и кавалер егорьевский, но все одно мужик. Из мужиков вылупился, с мужиками и должон веревки вить. А ты, смотри-ка, в партию записался.
— Без партии не могу, тятя.
— Другие живут же,— сердился отец.— Да и что толку, что ты в партие... Революцию сделали... А чего тебе она дала? Ране бы ты без революции вернулся домой, да со всеми регалиями да отличиями — знаешь, какой бы почет на деревне был и мне, старику? Лучшую полоску без жребия обчество б нарезало! А теперича что? Кресты да медали сбросил с себя, да и гоняешься за таким же, как сам, мужиком. То за скотину у него уцепишься, то силком хлеб выжимаешь... Не за свое дело забрался, Андрей. Вон и жена одна тут с мальчонком... Зовешь к себе, да пристало ли бабе по чужим домам таскаться? Ни в жизнь не посоветую...
Вспомнил этот разговор Вихарев и пожалел, что не успел написать домой письмо. Хоть и предупреждал жену, что часто писать не удастся, но все равно они ведь
ждут. И он решил, не откладывая, завтра же написать. Живо представилось, как жена получит письмо, как усядется с Анкой на скамейку возле рябинки у крыльца и будет долго по складам читать. Она так и просила, чтоб письма писал он печатными буквами и покрупнее, поразборчивее...
Не успел Вихарев заснуть, как вбежал разводящий и сообщил, что внизу стоит какая-то девушка и желает видеть комиссара.
— Впустите,— сказал Вихарев и, на ходу застегивая гимнастерку, вышел из комнаты.
Это была еще совсем молоденькая черноглазая девушка.
— Товарищ... я из Уржума,—взволнованно начала она.— Ксеной меня зовут... Ксена Окаемова... Сказывали, у вас здесь наш комиссар Встлугин...
— Зачем он вам?
— Да надо бы, очень надо... Хотелось повидать... Дело одно тут есть...
— Его здесь нет,— ответил Вихарев и, заинтересовавшись, спросил:—А что у вас за дело?
— Так дело-то очень важное... не для всех... Вы-то кто будете?
— Я тоже комиссар.
— Комиссар?—обрадовалась девушка и, оглянувшись, словно боясь, кто бы не подслушал, сказала:—Ну, если комиссар, то и вам можно. Я в Уржуме телефонисткой у Степанова была. И вот услышала — и сюда, тайком. Надо, думаю, сообщить, товарищ комиссар. Они ведь не сегодня завтра сюда нагрянут. Думала, уже пришли, но вижу, нет их здесь, слава богу,— и, словно поняв, что озадачила этим комиссара, поправилась:—И то сказать, силы-то у вас побольше, чем было у нас в Уржуме...
— Конечно, силы есть,— сухо заметил Вихарев и подумал:— «А не подослали ли тебя степаяовцы?»
— Откуда ты Ветлугияа знаешь?—спросил он уже строже.
— Ну, как же мне не знать Егора Евлампьевича? Дружила с ним... Степанов-то чуть не схватил его,— и, помолчав, спросила:—Так вы не знаете, что ль, не встречали его, Ветлугина-то?
Ничего не ответив, Вихарев провел девушку в соседнюю комнату и сказал:
— Вот вам кровать, раскиньте матрас и спите. А там утро вечера мудренее...
Спустившись вниз, Вихарев разыскал разводящего и строго-настрого наказал:
— За девчонкой присматривать. И ни под каким видом не выпускать. И не впускать никого.
Поднявшись наверх, он позвонил начальнику караульной роты и приказал, чтобы тот усилил в городе посты.
— Особенно обратите внимание на мост со стороны Медведка,— добавил он.
Отдав распоряжение, Вихарев снял ремень и, взглянув на часы—было без четверти два, опустился на кровать.
Повернувшись на бок, он опять вспомнил о родном доме, о вымытой добела скамейке у крыльца, о рябинке, которую когда-то в детстве он садил. Теперь красные гроздья ягод свисают, наверное, над самым козырьком крыльца.
— Чего не спишь-то?— проснувшись, спросил его то-варищ.
— Не спится что-то, Мурин,—ответил Вихарев.— О доме вспомнил. А тут девчонка какая-то пришла, не поймешь, правду говорит или врет,—и, дотянувшись до руки приятеля, стиснул ее:—В случае чего — живыми не сдадимся!..
Помолчав, он снова повернулся на бок, потом, приподняв голову, тихонько спросил:
— Может, лучше бы тебе не здесь, а у себя на квартире быть? Чуть что, я дал бы сигнал, ты на коня — и в комбед за помощью.
— Винтовок-то у них маловато, Андрей.
— Это верно, винтовок мало,— согласился Вихарев. Через минуту-две сказал в полудреме:
— Из Вятки уже вышел батальон... Подмога...
По телу разлилась легкая приятная истома, он словно куда-то погружался легко и свободно. Откуда ни возьмись — мать: такая же, как в молодости, круглолицая, без единой на лице морщинки. Глаза добрые, улыбчивые. Волосы гладкие, с пробором. В ушах сережки,— как и глаза, с блестками... И речка с мостиком.. Мать ловко бьет вальком по перемытому белью. А его голубой рубашки нет, той, что в белую полоску. Вместо рубаш-
ки— серая еловая кора. Он хочет что-то крикнуть... Но вдруг сквозь сон слышит голос разводящего:
— Какие-то у собора люди, товарищ комиссар! Вихарев, вскочив, увидел в окно, как по площади,левее будки, пригибаясь, бежали к парадному крыльцу солдаты.
— Трево-о-га!—поняв все, крикнул он.— Пять человек вниз! Забаррикадировать вход! Остальные — к окнам! Дпое—к пулемету!—и, оглянувшись, увидел Ксену с пулеметной лептой в руках. «Так вот она какая»,— мелькнуло в голове.— Давай сюда!—указав взглядом на пулеметчиков, устанавливавших «максимку» в проем окна, крикнул Вихарев и бросился к телефону, чтоб вызвать на помощь солдат караульной роты.
В телефонную трубку ответили, что рота по распоряжению комиссара Вихарева уже выбыла с полчаса назад. И, вдруг поняв, что его именем воспользовались степа-новцы, Вихарев ужаснулся: они обманули красноармейцев. Бросив трубку, Вихарев подбежал к окну и увидел, что степановцы уже окружили здание. На углу у водокачки устанавливали пулемет. Раздались первые винтовочные выстрелы. Со звоном посыпались стекла на пол.
— Сдавайся, Вихарев!—кричали мятежники на площади и рвались с винтовками к дверям и окнам.
— Не подпускай, товарищи!— скомандовал Вихарев.— Гранатами их!
Сверху полетели гранаты. Вспышки огня осветили площадь. Степановцы в смятении бросились обратно к водокачке.
— Комиссара к телефону!
Вихарев метнулся к степс, схватил трубку. Чей-то властный голос приказывал ему немедленно сдаться.
— Черта с два!— бросил в ответ Вихарев.— И разговаривать с врагами не хочу!
И снова в трубке:
— Мы уничтожим ваше здание!
— Не взять нас!
Его перебивал тот же властный голос, но Вихарев не хотел и слушать:
— Врешь! Не погибнем! Нас много...— и, кинув на рычажок трубку, бросился к пулемету.— А ну, получай, гады!—стиснув зубы, крикнул он и дал очередь по столпившимся около водокачки степановским солдатам.
Сафаней Вьершов в тот день был особенно деятелен. То он скакал на телеграф с каким-то важным поручением, то, скособочась, сопровождал по городу карательную тройку, хвастаясь, что он, мол, сам уж шашкой срубил милиционера...
Узнав, что комиссары с бойцами, забаррикадировавшись в военкомате, настойчиво сопротивляются, что уже ранен заместитель Степанова, который командовал взятием города, Вьершов понял — дошла пора до него.
Подъехав к военкомату и окинув беглым взглядом площадь, на которой уже валялись убитые, он выругался и, соскочив с седла, подбежал к столпившимся у водокачки солдатам.
— Чего ждете? Надо наступать, а вы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48