Пшеница хороша, ни соринки на ней — Цабадаиха опрыскивает ее всем, чем деревья и овощи. От плодожорки яблонной, от мучнистой росы, от переноспороза — всем, что остается у нее на конец сада. Но внукам ни слова не говорит — разве поймешь их? Глядишь, и отругают ее за такую работу, а уж это Цабадаихе вовсе ни к чему.
Яиц — пяток, одно из них — двужелтковое. У такой курочки век короток — столько яиц все силы из нее повытянут. Курочки — все в целости. Пока Милохи не держали бульдога Поцема, Цабадаихины белые леггорнки хаживали в их сад и выискивали там под деревьями всякие личинки. Милох — большой человек, порядком зарабатывает, чтобы позволить траве расти под деревьями. Никаких тебе овощей, разве что малость картошки посадит. А Милошиха сидит цельными днями дома и, верно, дурью мучится.
— Да не трожьте вы их, пускай себе! — улыбалась она Цабадаихе, когда та скликала кур.— Да там и нет ничего, если только жуков поклюют.
Цабадаиха заходит в дом и в чуланное окошко видит, как Милошиха гонит кур из сада. Цабадаиха берет ножницы, подстригает курам крылья, и все дела — наступает покой!
Но зимой одна кура забрела-таки к Милохам. Цабадаиха, случись, стояла в чулане на табуретке и видела, как Милох, набрав на лопату снегу, привалил им куру.
Цабадаиха несется в курятник, считает кур — господи, гора с плеч! Милох задушил Ваврекову куру.
Рудо Ваврек, отупев с перепою, мотается вечером вдоль забора, кличет курицу. А сам в одной рубахе, весь расхристанный, одно слово — распустеха.
Цабадаиха помалкивает, ждет, откроется ли Милох, а тот точно воды в рот набрал. Вот ты, стало быть, какой, заключает Цабадаиха и давай наводить порядок в чулане, чтоб куру с глаз не спускать. А чуть погодя вылезает из дому водитель Милох; поозиравшись, не видит ли кто, откапывает курочку и бежит с ней в кухню.
На другой день Цабадаиха схватила Милохову курку — решила наказать их, да и поглядеть, заметят ли пропажу. Нет, не заметили. Курочку она съела в обед, а кости Гарино скормила. Знает о том один Игор Битман, но думает, что она съела Ваврекову курицу.
Теперь у Милоха нету кур, и потому Цабадаиха считает своих. Если исчезнет какая, знает, где ее искать, только как? С весны по Милохову двору ходит псина, уродливый,
как черт, и злой, как сам дьявол.
Цабадаиха относит яйца в чулан. Через сад проскакивает маленький Йожко Битман и лезет на Милохов сарай.
— Эй, ты, рыжеголовый! — неожиданно окликает его Цабадаиха.
Йожко сваливается с сарая.
— Ты что здесь потерял? — Ловкая вдова хватает его за чуб.
— Стрела сюда залетела,— заливает Битман-млад- ший. Сегодня он встал пораньше — Милоховы черешни у сарая огромные, и он хотел высмотреть, как лучше Поцема обойти.
— Найди-ка мне кукурузину! — просит Цабадаиха Йожко.
Йожко поднимает под забором кукурузный стебель, и Цабадаиха хлесть-хлесть его.
— Будешь по черешню ходить!
Йожко Битман орет что есть мочи, но Цабадаиха пятерых воспитала — знает, с чем что едят.
— А как у меня груши поспеют, тоже придешь?
— Если сами дадите,— плачет Йожко.
— Я те дам! — неистовствует Цабадаиха и дерет его в хвост и в гриву. Йожко изо всех сил вырывается. За забором к нему возвращается гордость.
— Все у вас отберу! — кричит он.
— Поймала тебя? — ложится на его красно-рыжую челку отцовская ладонь.
— Ага, домой ушла,— вздыхает Йожко, а отец давай поучать его.
— Чтоб не смел никогда попадаться! — вбивает он в Йожко великую истину.
Отцовские слова западают Йожко глубоко в душу.
— Не попадусь, только не бей меня, в школу опоздаю,— вырывается Йожко из его объятий и бежит в дом — разбудить Иоланку, чтоб приготовила ему завтрак.
— Проучите его как следует! — кричит с крыльца Цабадаиха управляющему Битману.
— Не беспокойтесь, соседка,— улыбается во весь рот Игор Битман, который на вид с каждым в ладу — самая выгодная позиция.
— Вынесите ее наконец! — кричит в коридоре Терезия Гунишова ночной сестре Еве Канталичовой, дочери бывшей заведующей.
— Дождусь Модровичовой, больно мне надо одной надрываться.
— Мужчин позовите, они все равно лоботрясничают!
— Сами и зовите! Они здесь на заслуженном отдыхе,— хлопает Ева дверью процедурной.
— Йожко, поди сюда! — подзывает Яро Битмана младшего.
— А что? У меня еще дело есть,— Йожко неохотно подходит.
— Будешь почту разносить?
— Именно.
— Поди-ка сюда,— шепчет Яро.— Пошлем Димко письмо. Я скажу тебе, что написать, а ты смешаешь его с остальной почтой. И печати шлепнешь.
— За сколько? — хмурится Йожко.— Десять крон.— Он малый не промах.
— И напишешь тоже.— Яро вытаскивает коричневую бумагу.
— А зачем?
— Пусть порадуется.
— Ой ли,— сомневается Йожко, но все-таки они идут в конуру, куда вскорости внесут Иогану Ендрейчакову.
— Напишешь два? — Яро вытаскивает два конверта.
— Ты не пропадешь, Яро,— ухмыляется Йожко Битман.— Из тебя бы толк вышел. А это кому? — улыбается он, потому что в такую рань еще никогда не зарабатывал десять крон.
— Попробуем Месарошовой,— решает Яро.— Как это на нее подействует.
Йожко Битман склоняется над небольшим помостом, где в конце концов полежат все, пока отмерят для них гроб, и пишет адреса.
Едва успевает дописать, как в дверях появляются фиолетовые пятки Иоганы Ендрейчаковой. Несут ее Лоло и шестидесятилетний Требатицкий.
За ними шествует умиротворенная Терезия Гунишова — никак не может наглядеться на убранную Иогану.
В девичьей Каталин и Милка Болехова дерутся из-за Иоганиного халата.
— Ну хватит! — вырывает у них халат Ева Канталичова.— Родным отдадим.
Обе соперницы притихают.
Ева Канталичова уходит довольная — халат ей нравится. Из цветастого атласа и совсем неизношенный. Одежду редко когда спрашивают.
Милка Болехова быстро забывает о поражении, в коридоре наталкивается на садовника Димко.
— Был у меня тут внук в воскресенье,— вступает она с ним в разговор.
Димко терпеливо слушает.
— Сказал мне, что я курва трепаная,— жалуется Милка Болехова.— Ладно, пусть я и трепаная, пусть и курва, но ведь ему всего семь лет.
Старый садовник глубоко задумывается.
— Ну, соседка, вы, конечно, трепаная, но чтоб курва — вроде бы нет.
— Семь лет,— качает головой Милка Болехова; заглядывает в карман ветхого халата и обнаруживает там зубную щетку. Щетка напоминает ей, куда она собиралась сходить. По пути вынимает изо рта розовую искусственную челюсть.
Димко терпеливо смотрит ей вслед, а затем медленно выходит из дому. Перед завтраком он любит пройтись по саду, повсюду видит свою работу и возле грядок не чувствует себя одиноким. Ботва, листья и маленькие рыхлые кучки земли для него словно дети. Сад не скажет Димко ни «папка», ни «дед», но хоть отчасти что-то заменяет ему. Димко боится зимы — не видать тогда, как жилки наливаются густым соком. Зимой Димко неоткуда черпать силу, сердечко у него слабое, отстучало свое. Управляющий обещал поставить теплицу, но Димко слышал за жизнь столько пустых обещаний, что стал терпеливым; семена бывают двоякие — плодоносные и бесплодные. Когда-то Димко промышлял семенами, подсыпал плохие в хорошие — надо было на дюжину детей заработать, что его жену пережили. Урождается и бесплодное семя, но Димко из-за этого не тревожится, потому что знает: иначе быть не может.
Он подходит к расщепленному абрикосу. Дерево распадается от старости, но до того уродило, что Димко боится, как бы абрикосы не сломали ветки, точно так, как семнадцать родов надломили его Агнешку.
— Много себе дозволяешь,— говорит Димко абрикосу.— Ты как я.
Он заглядывает за дерево и видит там грядку проса. Метелки тяжелеют, а нижние листья уже высыхают. Он присматривается лучше — понимает, что заглянул в себя. Захотелось ему увидеть что-то стародавнее, что с коих пор не попадалось на глаза.
В сад входит Томаш Вайсабел. Он ищет Димко, но в саду тот незаметен — так растворяется в нем.
— Ты это? — находит он его у старого абрикоса.—
Я одумался, Димко. Дайте мне работу, а то карачун придет.
— После завтрака подопрем этот абрикос, иначе дети его доломают.
Томаш Вайсабел детей нигде не видит, потому что у самого их не было, но подставить подпорку под абрикос соглашается — это вполне мужская работа.
В процедурную входит ликующий Игор Битман — все цветет пышным цветом в его руках. Ендрейчакова умерла, значит, в кармане у него три тысячи — он тотчас позовет инженера Благу, который пять сотен уже отвалил, чтоб быть первым в очереди.
В процедурной на белой кожемитовой лежанке сидит Каталин Месарошова.
— Ногу вывихнула,— говорит она Еве Канталичовой.
— Покажите мне другую тоже! — просит ее Ева. Ме- шаровой она «выкает», потому что здесь шеф.
— Ой-ой, другую-то я не вымыла,— смущается Каталин и, поднявшись, семенит в ванную.
Ева Канталичова смотрит на Игора Битмана, который нафискалил на ее мать, и той пришлось выйти на пенсию. Дома, вечерами напролет, Ева слушает проклятия на голову своего шефа, потому что старой Канталичовой ее пенсия кажется слишком маленькой. На должности управляющей она заработала бы в три раза больше. А накануне весны — и впятеро.
— Мне б какого снотворного,— говорит Битман.
Ева вынимает из шкафчика тазепам и прописывает двойную дозу в надежде, что Игор уснет как убитый и проворонит что-нибудь важное.
— Как мама поживает? — вежливо улыбается Игор Битман.
— Зовут ее поработать инспектором в управлении домами для престарелых, она собирается,— стращает самоуверенная Ева пана шефа; у нее была приятная ночь.
В процедурную входит Каталин. Игор Битман напускается на нее:
— Все у вас не слава богу!
Вспышка злобы вовремя проходит. Игор сахарно улыбается Еве.
— Спасибо вам, Евичка, и кланяйтесь мамочке.— Постукивая таблетками, он выходит. Если Ева не наплела — дела неважнецкие, Канталичова подложит ему свинью, работай она там хоть в свинарнике.
Йожка поднимается с постели в последнюю минуту. Бросается на колени и молится, чтобы все отдали богу душу раньше, чем он. Яро с ненавистью следит за ним, потом запускает в него шлепанцем.
— Пошли, господи, смерть Лоло-дураку,— шепчет, заламывая руки, Йожка, но в эту минуту его настигает шлепанец.
— Сам из рук выскочил,— пожимает Яро плечами.— Когда я обувался.
— Гореть тебе в адском огне! — берет на себя Йожка право пророчествовать.
— Ты уже похлопотал об этом? — спрашивает разгневанный Яро.— Вымой сперва хотя бы свое зловонное отверстие, которое только в минуту особого вдохновения я мог бы назвать ртом.
Йожка умолкает — изо рта у него несет, нездоровы и зубы, и желудок. Сполоснуть рот после еды он не успевает, спешит включить в столовой радио. Диктор говорит о всеобщем мире. Яро стоит у окна и смотрит на воробьев: они вдохновенно дерутся до тех пор, пока их не помирит любопытный битмановский щенок.
— Если просыпаюсь утром и ничего у меня не болит, враз пугаюсь — не помер ли я,— утешает Димко намаявшегося поясницей Требатицкого — того прихватило, когда нес тяжелую Иогану.— Живое болит.
У входа в столовую висит запыленный плакат «Словакия — вечнозеленый край». Лоло пальцем приписывает «ОТ ЗАВИСТИ» и, удовлетворенный, переступает порог. На столах стоят стаканы с молоком.
— Утром выпей молока — встанет свечкой у тебя! — возглашает Лоло и отвешивает низкий поклон: папашка едва не сваливается с него.
— Фу, похабник! — возмущается Терезия Гунишова.
— Свечкой! — взвизгивает Милка Болехова и закатывается смехом — изо рта даже крошки летят.
Лоло пользуется успехом.
Йожка, склонив голову, молит у небес Лоловой смерти. Веселого Лоло он терпеть не может, завидует ему. За свою мрачную бухгалтерскую жизнь он редко смеялся. Ревизии, ревизии...
К Еве Милоховой, заточенной в доме, входит почтальон Канталич.
— Открытка тебе, Евка!
По двору мчится Поцем — почтальон прихлопывает железную калитку перед его кривой мордой и ждет, пока
Ева не отгонит собаку на достаточное расстояние. Водитель Милох запретил бульдога привязывать; почтальон пробегает, пока Поцем еще далеко.
— Выпейте со мной за компанию! — Ева наливает в стопочки.
— Во время службы никак не смею! — отказывается Канталич для видимости и следом опрокидывает стопочку.
Пьют они и по второй — чтоб другую ногу тоже задобрить и не охрометь. Скучающая Евка прочитывает открытку от водителя дальних рейсов Милоха, вспоминающего на убогих сирийских дорогах свою драгоценную. На открытке глинобитная мечеть, под нею сидящие на корточках обыватели в бурнусах.
Евка наливает по третьей на посошок и отгоняет Поцема. Канталичу сразу легче шагается. Возле дома для престарелых он отдает маленькому Битману тяжелую пачку газет и почту для пенсионеров.
— Мне нужны две печати,— закидывает удочку Йожко.
— Запрещено,— улыбается почтальон, опрокинутые стопочки сейчас его особенно радуют.
— За три кроны. И старая сойдет. Она у вас тут сбоку, в сумке.— Шустрый Йожко открывает ржавую пряжку.
Канталич глаза таращит — он и то о старой печатке не имеет понятия. Йожко дует на нее и на стенке проштамповывает два конверта.
— Мы в расчете,— подытоживает он: Канталич за разноску почты платит ему три кроны.
Йожко прикалывает на доску объявлений четыре письма и открытку для Требатицкого, которую сперва прочитывает. Яна Требатицкого горячо приветствует Ежо. Йожко подмечает, что почерк и в самом деле мужской, похож на канталичовский.
В столовой чокаются толстыми стаканами с молоком.
Димко брезгует молоком.
— Когда у нас организовывали кооператив, доили — смотреть было тошно. Вымя грязное, навоз так и хлещет, по пальцам стекал прямо в дойник, а в большом подойнике — волос тьма-тьмущая. К молоку у меня полное отвращение.
— Твое Здоровье! — пьет за него Яро.
Димко подносит ко рту стакан кофе с молоком — Маришка варит ему кофе, но с тем же самым молоком.
— Коровий навоз — первейшее дело, потому как
взрыхляет землю,— вещает Димко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15