Иогана на седьмом небе.
— Ладно, мы пойдем.— Милада выпускает материну руку из своей.
— Будем навещать тебя каждое воскресенье,— обещает Михал, и оба бегут к «симке».
Иогана перестает улыбаться: это похоже на побег. Но от кого убегать им?
Авто отъезжает.
— Пойдемте, покажу вам комнату,— вежливо говорит Игор Битман.— Вам понравится.
Управляющий вежлив, в брючном кармане согревают его три тысячи крон, о которых никто и не ведает.
— Где я? — вскрикивает Иогана, и свет меркнет перед ее глазами. Приходит она в себя на железной кровати. Вокруг храпят тринадцать старух — две молятся, три плачут, и уж совсем рядышком плюется на пол пьяная Каталин Месарошова.
— Миладка,— в ужасе вскрикивает Иогана Ендрейчакова, а Месарошова знай талдычит свое.
— Женское сердце отходчиво,— сплевывает Каталин липкие нитевидные слюни.
Иогана прикрывает глаза и видит, как по ее уютной квартире во все стороны раскатываются монеты. Звенит звонок, Иогана отворяет — в дверях стоят молодые, Миладка и Мишко. В гости пришли. Дочка жалуется, что живут поврозь, что квартиру только через полгода получат. Иогана переживает все наново, понять не может, где и что сломалось. Ей и то невдомек, что Миладка перекоряется с сестрами: пускай за мать они платят. Из клуба доносится веселая духовая музыка — ей-ей под стать национальному прусскому вкусу. Иогана чувствует,
как холодеют ноги. Она улыбается при мысли, что на похороны придут все, у кого за два с половиной года не нашлось для нее времени. Четыре обеспеченные дочери, четверо зятьев и пятеро, не то шестеро внуков, из которых одна внучка, Сильвинка, посылает ей горячий поцелуй в конце каждого письма; Сильвинка — единственная, кто Иогане пишет.
В комнату, пошатываясь, входит Каталин и — на редкость счастливая — ковыляет к своей кровати.
— Иогана,— трясет она соседку и вдруг обнаруживает, что та умерла.— Ну и правильно сделала,— икает она спьяну и в чем есть заваливается на кровать.
В комнате тишина.
В темный погреб входит Йожко Битман со свечой. От мальчишек постарше он усвоил, что свет в ночи имеет необыкновенную силу, ребята с фонариками ловили в темноте воробьев, спавших в сиреневых кустах, и скармливали их своим собакам.
Йожко Битман все еще вспоминает свою мамку. Рыбак Маянек, покуда жил, проявлял к ней большой интерес. Однажды Елена Битманова дождалась, когда муж уехал, и они все вместе пошли под вечер на рыбалку. Речка Тихая вода была тогда чистой.
— Посвети в воду! — приказал усатый Маянек маленькому Йожко.
Йожко светил в воду, и рыбы скучивались — он видел их очертания под белой сетью.
— Мы пойдем кое-что приготовить.— Маянек с мамой стал подниматься в гору, к ветрозащитной полосе.
— Что? — спросил вдогонку Йожко.
— Специальную наживку.
Йожко долго светил. Потом пришел Маянек и без всякой наживки вытащил сеть. За то, что светил, Йожко получил окуня, а мама — много рыбы. Когда построили сахарозавод, вся рыба сдохла. Перемерли и рыбаки, а с ними и усатый Маянек.
На стенах сырого подвала сидит, верно, с тысячу комаров. Йожко подпаливает их свечкой, и комары печалятся, что покинули болото у реки. Комариные крылья поджариваются, пламя рисует на стене черные пятна, и Йожко улыбается.
Не любит он комаров, поэтому любит их убивать.
Когда свеча догорает, Йожко переходит в столовую. В дверях стоит повариха Маришка Ваврекова. Сумка ее набита кнедлями, а сверху две лампочки по пять пятьдесят. Йожко, прошмыгнув в кухню, обнаруживает, что исчезли лампочки в коридорчике у кладовки. Маленький Битман бежит к отцу.
Перед усадьбой сшибается с Лоло-дураком.
— Давай жми, в газете такого бегуна прославят,— подначивает его Лоло.
— Две лампочки? — спохватывается Игор Битман.— Ступай спать! — цыкает он на Йожко, который намылился было за ним.
Йожко делает вид, что идет спать, а сам шмыгает в Иоланкину горенку. Иоланка лежит на диване и смотрит цветной телевизор за одиннадцать тысяч. На экране пытают тайного агента электрическим током за два-три гроша.
Игор Битман, словно привидение, появляется в дверях клубного зала. Кивком зазывает Маришку, а ей не больно-то хочется — агент, того и гляди, заложит своих соагентов.
Яро больше занимает напряженный интерес своих сожителей.
— Что скажете на это? — обращается он к старенькому садовнику Димко.
— Завсегда набитая, точно бобовый сноп,— определяет Димко телепрограмму.
— Помолчите,— ворчит благочестивый Йожка, увлеченный зрелищем.
Игор и Маришка стоят у доски объявлений, где вывешиваются письма от родственников.
— В коридорчике у кладовки недостает двух лампочек. Еще вчера там были.— Битман пристально смотрит на Маришку.
— А я почем знаю? — отпирается повариха.
— Пошли в канцелярию, Маришка,— приглашает ее Битман.— Нелегкая у тебя жизнь.
Маришку согревает человеческое слово.
Чуть погодя в темной канцелярии слышится тихий смех. Игор Битман знает людей.
— Сидит она у бассейна, и вдруг тр-р-р — купальник по швам. Кругом народ, куда деваться? Она дает собаке понюхать купальник и посылает ее за другим — пусть где утащит. А собака возьми да приведи ей мужика прямо за яблочки.
Маришка чуть не лопается от смеха — с управляющим ей хорошо.
— Ох, и тяжко мне,— меняет Битман тон.
— Чего ж не хватает тебе, Игорко?
— Я ведь паренек с хутора, завсегда пил молочко прямо из-под коровки. Да и теперь подношу ко рту только то, что в своей натуральной оберточке,— шутит Битман, а рука его уже на Маришкиной мощной груди.
Маришка деревенеет.
— Хозяйка мне требуется, дом большой,— ходит с козыря Битман.
Маришка вздыхает, но руку его не отталкивает.
— А я почем знаю?!
Маришка не знает, зато Игор Битман отлично все знает. Свободной рукой он снимает со стола сумку с кнедлями и лампочками и проходит вперед.
— Маришка,— шепчет он.
Ошалевшей Маришке отступать некуда — Игор легонько подталкивает ее к столу.
Перед усадьбой битмановский щенок ворчит на старого пса Гарино из богадельни. Щенок быстро завоевал симпатию стариков — больно ласковый был. Гарино голодает — здесь он лишний. Щенок оттачивает на нем свои зубы. Гарино становится философом, полным достоинства. Достоинства его лишает только голод.
После фильма о пограничниках маленький Битман повел Гарино в поле, взяв его на проволоку. Он ожидал от Гарино высокого боевого духа, но пес презрел все команды — разве что подавал лапу. Под конец Йожко Битман решил пробежаться, и Гарино пришлось подлаживаться под Него — иначе проволока врезалась бы в шею. Но когда получалось в ногу, Гарино казалось, что бежит он свободно.
Цепь тянет Гарино к земле, он полон воспоминаний о своей свободной пробежке, но щенок, которого Битман купил у Цабадаихи, мешает ему вспоминать. Гарино хватает щенка, щенок визжит, и из клубного зала, Опираясь на клюку, приковыливает Томаш Вайсабел. Клюкой он наподдает Гарино за то, что тот обидел его/ любимца.
У Томаша Вайсабела было три брата — строили они по дому в родной деревне, где оставался один Томаш. Братья посылали ему деньги, так как работали там, где хорошо платят: Яно на шахте, Юро в армии, а Павел был парикмахером. Так, вечерами, Томаш построил три дома, а помогала ему жена Илона. Еще когда ставили первый дом и тащили бочку смолы, Илона надорвалась, изошла кровью и скинула. Пусть и не велика беда, но детей у нёе больше не было; прочахла она двадцать лет и померла.
Братья приехали, выплатили Томашу его долю и продали под дачу родительский дом, потому как стоял он в мокряди возле леса. Дурак чего не купит! Томаша привезли сюда, где леса нет,— другого места не сыскалось. И вот Томаш ковыляет тут с клюкой и ждет, когда ему выйдет срок, потому что в богадельню приезжают ждать.
Томаш возвращается в клуб — с экрана говорят о продуктивности.
— Не для нас передача,— роняет Томаш и разворачивается на пятке.
Старики и старухи подымаются. Один Йожка остается при голубом свете — ждет конца передачи.
— Необходимо ликвидировать устаревшее оборудование, обзавестись новыми, более производительными породами скота, искать резервы и развивать продуктивность. Так, например, национальное предприятие...— вещает упитанный диктор.
— Приедешь к нам,— обращается к телевизионному оратору Лоло, сдвигая на голове папашку,— другую запоешь песенку.
Пенсионеры разбредаются по высокому коридору, шаркая домашними туфлями по плиткам.
— Этот расщепленный абрикос не иначе как золотую медаль заслуживает,— говорит садовник Димко, грустно глядя на доску объявлений. На доске висит письмо Сильвинки для Иоганы.
— Чего же она его не берет? — ворчит Терезия Гунишова, восьмидесятилетняя торба с ядом.
— Не встает уже,— мягко замечает Димко.
— Притворяется,— отрезает Гунишиха и, откашлявшись, направляется прямо к Иогане.
— Не тормоши ее, Терезка,— говорит садовник Димко в дверях «девичьей», но тут Гунишиха так вскрикивает, что пробуждается хмельная Каталин Месарошова.
— Веселей-ка мне сыграйте, ножки сами в пляс пойдут,— напевает она.
— Цыц, пьянь экая! — прикрикивают на нее.
В дверь протискивается Лоло. Зажигает свет и снимает черную папашку. На всю девичью сияет его лысина.
— Плешак! — заходится смехом Каталин.
— Шалабольница! — припоминает Лоло прозвище, которое дала ей строгая вдова Цабадаёва.
— Получишь у меня! — грозит ему Каталин.
— По крайности не замерзнет! — не дает ей спуску Лоло. Постояв, удаляется. Входят бабки, вздыхают.
— Даже письма не прочла.
— Кто вослед пойдет?
— Заместо меня пошла, мой черед был.
— Не толкайся, и ты окочуришься.
— Я еще у тебя на похоронах наплююсь вволю.
Старики уходят, такие разговоры они уже слыхивали.
— Не хватает мне еще с ней надрываться! Пускай до утра тут полежит.
— Не стану спать с мертвой.
— А и ты ненамного живее!
Иогана остается на кровати. Все знают, что дежурная сестра Канталичова спит в доме напротив, у Золо Модровича, что работает в кооперативе на тракторе.
В «мальчишечьей» комнате иные разговоры.
— Куда подевалось трудолюбие? — рассуждает Томаш Вайсабел. Трудолюбие — его слабость.
— Кто мне даст сигаретку? — перебивает его Лоло-дурачок, у которого ничего нет — он все просит. Никто не откликается.
— Забрел я за Тихую воду,— продолжает Вайсабел.— Там заливают бетоном дорожку, чтоб по болоту люди не шлепали. Подхожу, а эти работяги щебенку просеивают — аж взмокли все. Спрашиваю: что за дела такие? А они мне и отвечают — никакие, мол, не дела, просто упало в щебенку кольцо за две тыщи крон. Мол, один бросил его другому посмотреть, а тут аккурат щебенку высыпали.
— Не уважают ценностей,— отзывается голос в углу.
— Достанет кольца, и уж работа на лад идет. Только кто ж им кольца в щебенку будет подсовывать? — философствует Томаш Вайсабел.— Три дома своими руками построил, знаю небось, как надо работать.
— Всю мою рубаху залил слезами, а все ж таки оставил меня здесь,— вспоминает единственного сына Тибор Бергер. Тибор Бергер — новенький, все о семье думает.
— Забудь про них,— отзывается кто-то в углу.— Не стоят они тебя.
— Куда ни глянь, повсюду какой-нибудь пустоброд лоботрясничает,— качает Вайсабел головой, и сильные его руки слабеют от бездействия.
— Возьми заступ, да пошли землю копать,— завлекает его садовник Димко.
— Сад — бабья работа,— высоко заносится Вайсабел.
— Лучше бабья, чем никакая,— говорит Яро.
— С водой — беда прямо! — печалится щупленький Димко; на него нападает дрема.— Нижняя уходит, верхняя высыхает, все убывает вода. Бывало, по ней плоты носились, а нынче — пусто. О полой воде и слыхом не слыхать.
— В Дунае я на семь метров дно видел,— зевает Лоло.— А теперь его весь австрияки загадили, да мы еще подбавляем. Сквозь такую воду и не проглянешь.
— И зачем я только дочерей растил? — спрашивает горький голос из угла. В углу лежит шестидесятилетний Ян Требатицкий, отец двух дочерей. В первый же день, как вышел на пенсию, привезли его сюда на такси.— Бабку оставили, потому как пеленки умеет стирать. Зачем им дед — точильщик? — дрожит голос в углу.— А я мужик еще дюжий, могу и поработать.
— Кто любить ловок, у того дочери родятся,— утешает его старый Яро.
— Я мужик стоящий, все при мне,— выставляется Требатицкий, голос у него крепнет.
— Чтоб сына родить, надо знать, как любить,— подкалывает его Лоло-дурак.
— Птахи мы разнесчастные — пустые яйца в наших гнездах,— подтрунивает над собой старый Яро, чтобы Требатицкий не разнюнился — под его ахи-охи не очень- то спится.
— Острым ножиком я еще могу есть,— хорохорится садовник Димко, позвякивая по столику истертым кривым ножом, которым обычно режет говядину, если она приготовлена под дичь.
— Их сбили с толку,— не сдается Требатицкий.— Мыто знали, как жить. Нам светило что-то.
— Наша вселенная — частица большого мира, а каждая частица нашего мира включает в себя всю вселенную малого мира. Но тот большой мир, в котором мы лишь частица, есть частица и того малого мира. Так каждый мир подчиняется следующему, и все миры частицами входят друг в друга, но друг друга не постигают.
— Ты чего дуришь нам голову? — смеется Ян Требатицкий.
— Ты где это вычитал? — спрашивает старый Яро.
— Мое открытие,— вытирает Лоло лысину.— Правда, нигде его за мной не признали.
— Поэтому тебя сюда и упекли,— замечает Требатицкий.
— Не поэтому! — взвивается Лоло.— Я дом перепи
сал. Ну что вы, мы о вас позаботимся, зачем вам дом. Переписал я дом, и еще, мол, машину хорошо бы в придачу. Купил я им машину, и на ней пьяного меня сюда и доставили. Ох, и набрался же я!
— Помню, как ты куролесил,— кивает Димко.— У меня их по белу свету двенадцать. Пятеро в малолетстве померло, а двенадцать живут-поживают, смертушка их не берет. Нету для меня у них места, по свету мотаются. За девять годков мне ни разу никто и не отписал,— дрожал у Димко голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15