— У Яро легчает на душе, и он смелеет: — Пани Цабадаёва, иди за меня замуж!
Цабадаёва вздрагивает.
— Что ты сказал?
— Ты же хорошо слышала.
— И ты повторишь это?
— Если надо будет...
— Думала я про это, Яро. Но тогда не дождалась, и слава богу. Не знала бы, что и ответить.
— А теперь знаешь?
— Не пойду за тебя. Воротимся назад с нашей коротенькой дорожки!
Яро садится, молчит.
— Почему?
— Ради других. Не ты первый, кто приходил сюда покалякать. Перед тобой сватал меня Вайсабел. Тогда еще десять крон стибрил,— улыбается вдова воспоминанию.
Яро молчит, шмыгает носом.
— Не плачь, будем как прежде. Жил бы ты здесь, не посмел бы Тибор Бергер из-за забора меня подкалывать, ни Янко Требатицкий подкатываться: «Вы такая рассудительная женщина...» — смеется вдова и тут же серьезнеет.— Только насчет тебя я все сомневалась.
Яро молчит, трет подбородком запястье.
Цабадаёва гладит его по редким волосам.
— Тебя больше всех рада видеть, поверь мне. И хоть нынче говорю — нет, кто знает, может, оно и изменится. Но и так ладно, как есть.
— С другой стороны,— Яро отваживается на самоиронию,— я и впрямь не такой уж ухо-парень. Для свата я староват, для смотрака-жениха и подавно. Наконец, брак в пожилом возрасте наталкивается на препоны мелких привычек, на осмеяние со стороны окружающих и протест обоих семейств, которые дружно ощущают опасность, нависшую над имуществом. Итак, отрекаюсь от своей теперешней юношеской мечты, пойду в мир, чтобы набраться опыта, и возвращусь таким зрелым женихом, что сердце твое подпрыгнет от радости. К тому же надеюсь, что эксцессы созревания благополучно переживу.
— Пустобрех экий! — улыбается беззубая Цабадаёва, хватается за рот и тут же надевает «третьи» зубы. Улыбка в них краше.
— Ну, Яро, где ж ты ногу повредил?
— Ох, спорт! — наворачивает Яро.— Комплекс движений, которые, черт знает почему, считаются прекрасными, полезными и даже мужественными, тогда как им присуще единственное неоспоримое свойство — изнурительность; различные народы избрали для себя различные устраивающие их виды спорта, но красота каждого комплекса движений должна была бы стать национальной гордостью; вот почему вчера вечером мы с Лоло основывали словацкий национальный спорт — отведение рук за голову. Я отважился еще на большее и скрестил ноги в воздухе, чтобы приблизиться к лесным разбойникам, что прыгают через огонь, и хлопнулся.
— Ты что завираешь? Чувствую, что врешь! Фальшивый голос у тебя.
— И по телевизору это угадываешь?
— Нет, не угадываю, потому что тех не знаю. И врать можно только в простых вещах — да или нет. Лоло-то ведь ушел! А Димко уже мертвый лежал, вишь, как заврался! А почему не попросил уксусу в процедурной?
— Чтоб Игор Битман меня не поймал. А дело было так — мальчишки ходят смотреть, как Иоланка вечером купается. И однажды, то бишь вчера, один старый чурбан присоединился к ним. Подсадили они его за одну крону на грушу, и узрел он, как девица в костюме Евы напускает в ванну воду. Он устремился к этому чуду, и ветка надломилась под ним.
— Так ты, значит, хлопнулся с груши! — оживившись, прыскает вдова.
— Я не жалею, это была не самая высокая цена за возможность созерцать формы женского тела, что, в конце концов, суть лишь плоскости, производные от вращающихся конических сечений. Но то, что я узрел в молочно запотевающем окне, подтолкнуло бы вперед любого, кто познал женщину. Среди цветистого кафеля явилось чудо — идеально вылепленное тело, надлежащий шарм движений и перспектива за два года раздобреть на столько губительных килограммов, сколько требуется для уничтожения хрупкой гармонии, именуемой красотой,— так уж повелось в этом крае, где мучная пища и неумеренное питие преобладают над трезвым рационом; благодаря такому вниманию к своей утробе здесь рождается уйма дебильных детей. Но этот паренек, что сидел на макушке груши, не был дебилом. Это был красивый и страстный паренек, в котором воля и желания крепли в едином прямолинейном движении. Словом, по моему мнению, прекрасная Иоланка в эту ночь лишилась венца, о чем рано утром свидетельствовал неистовый вид управляющего Битмана.
— Маленькая Иоланка? — всплескивает Цабадаёва
руками.— Нынче на свете все шиворот-навыворот.
— Ты в шестнадцать родила? — спрашивает Яро.
— Ну родила., а что? — не сразу смекает удивленная вдова.
— Так вы в этом деле — ровни.
Цабадаиха с минуту молча то ли подсчитывает, то ли вспоминает.
— Время-то как летит. Ох бедная моя детонька, и у тебя уж свои заботы. Мужики — негодники, им бы только...
— Припоминаешь ли ты когда-нибудь такую погоду? — сворачивает разговор Яро.— Всю ночь мне дышать не давала, проснулся я весь в поту, словно погода меня измором брала...
— Железную руду переместили, вот погода и испортилась. Нарушился магнетизм,— объясняет ему Цабадаёва.
— Откуда ты это взяла?
— В «Экспрессе» писали, руда, что была в одном месте, теперь в другом, поэтому и атмосфера меняется,— водит вдова пальцем по столу.— Либо ракеты, что повредили озоновый слой, как бог свят, все оттого. С тех пор как стали эти ракеты запускать, ни тебе лето, ни зима, все паршивеет. Однако поделом Битману, пусть появится, это жена Елена с ним так расквиталась. У него все времени на нее не хватало, вот и наставила она ему рога, раз-другой, а потом уж пошло-поехало. Женщина должна только одного своего знать. Да, вроде душно, гроза собирается.
Яро уходит в богадельню довольным. Позиций своих не утратил, но и обрел новую, пусть рискованную, надежду.
— Надежда всегда безумна! — провозглашает он в столовой, где поглощает запоздалый завтрак. Он потешается над тремя соперниками, потому что переживет их, должен пережить.
— Как же я напугалась,— обливается Милка Болехова теплым чаем.
Начинается день посещений.
Непосещаемых Йожка ведет на мессу.
К Вихторичихе приезжает муж. Сюда поместил ее он, а его самого, без нее беспомощного, дети запихнули в дом престарелых на другом конце республики. Теперь он приезжает проведать ее, раз от разу все более старую и забывчивую. Когда часом позже она вспоминает его, они садятся на лавочку, и оба плачут.
И у Каталин муж жив. Спровадив сюда пьянчужку,
он раз в месяц приносит ей бутылку отличного самогона. Прежде чем даст ей выпить, загоняет ее в богадельную мастерскую, от которой Игор Битман за двадцать крон вручает ему ключ, чтобы у супругов была личная жизнь. Месарош моложе своей жены, но всяк к своему привык. Перед мастерской маленький Битман ждет кроны за отцовскую вишневку. Йожко повсюду видит теплые улыбки дедушек и бабушек, растроганных визжащей детворой.
Яро искоса поглядывает на нервозную Гунишову, что понапрасну стоит у дороги. Ее семья сегодня в первый раз не приехала, именно сегодня, когда строгая Гунишова в первый раз почувствовала себя надломленной. Яро сравнивает ее воскресную надежду со своими большими видами на будущее и повсюду замечает горькие гримасы стариков и старушек, раздерганных визжащей детворой.
— Ступай домой играть, не балуй здесь! — отгоняет Гунишова детей с дороги и, вытягивая шею, выглядывает белое, синее или красное авто.
Гости докладывают о здоровье, семье, работе...
— Что делать, торопимся, работы невпроворот, а времени всего ничего, этот тоже привет шлет, да не вышло у него, так что держись, знаешь небось, как оно бывает, это тебе не мед пить, всяко случается, вот оно и случилось, все равно никак поладить не можете, чего говорить, все без толку, он другим не станет, ты же знаешь его, ни тпру ни ну, почем я знаю, оно и можно, кабы поменяли квартиру, но встало бы это эдак тысяч в тридцать, даже срока не дали, пока придет домой, дескать, по дороге загнется, надо бы с возрастом считаться, что ж, это ее заслуга, ну, какая бы молочная была без нее, вот видишь, а говоришь, обиделся, никому не верит, в старый перебрался, разве что горница не протекает, только о саде и говорит, слова не вытянешь, что с того, что правду знаешь, коли люди о том иначе судят, на нет и суда нет, а кое- что перепадет, для начала, хоть одну сережку пошли ей, да позовет она тебя, небойсь, другой бабки-то нету, отлично знаешь, что тогда он не прав был, вот и сиди здесь, думаешь, что-то изменится, ну, дети, пошли, и впрямь надо, знаешь ведь, когда свадьба, ни к чему бы, так нет же, сама захотела, что делать, торопимся, работы невпроворот, а времени всего ничего, мало платят...
Йожко Битман сжимает в кармане новенькую двадцатку от довольного Месароша. Перед ним ублаготворенные пенсионеры на заслуженном отдыхе, им все вокруг по душе.
Игор Битман решает напролом ударить прямо по столяру Гарнади. С профессиональной улыбочкой он протискивается вместе с велосипедом сквозь весь этот сброд перед домом. В портфеле у него техасы с сердечком на заду, с надписью «8ирег$*аг Гарнади» спереди и с разорванной на икре штаниной. Позади он оставляет стариков с их гостями. Да, зажит век, как-нибудь доживать надо, хоть и ждать нечего.
Нежеланные дети не желают родителей, размышляет Яро. Желанные желают, но на них давят социально-экономические факторы — недостаток места и средств, зачастую нажим партнера... Оттого и желанные смиряются, черствеют... И вот мы дома, то бишь в доме для престарелых, утешается Яро своим заключением.
Игор Битман по пути обнаруживает две утешительные вещи. Первая: Евка Милохова тащит из сада убитого Поцема. Когда вокруг уже нет любопытных ушей, Игор кричит из-за забора:
— Евка, приду помочь! Еще кой-куда съездить надо!
— Спасибо,— мило улыбается измученная Евка, так как встреча с жизнью в образе псиной падали застигла ее неподготовленной.
Вторая: могильщик Правда. На дворе возле груды вещей он ругает жену.
— Ты еще здесь, Милан? — кричит Битман, не обращая внимания на любопытные уши вокруг.
— Летим из Братиславы в десять вечера,— говорит Правда.
— Пятьсот крон,— обещает Битман.
— Не работаю... кто умер? Я в отпуску!
— Старый Димко, тот, в красной жилетке.
— Исключено.
Для Битмана исключается «исключено». Могильщик ругает жену, трахает чемоданами, надевает спецовку и идет рыть могилу.
Битман-младший незаметно шмыгает в мертвецкую. Блестящие пуговицы на Димковой безрукавке не дают ему покоя. Крышка пока не прибита — на случай, если врач приедет-таки. Йожко отхватывает все пуговицы, кроме одной. Среднюю пуговицу оставляет, чтоб полы безрукавки держались, кто знает, может, на похоронах гроб и откроют.
Довольный Йожко возвращает ключ в канцелярию, от которой у него сподручная отмычка. В пригоршне у него звякают серебряные пуговицы с чеканным истертым гербом и остатками позолоты. Возле Яро, греющего ногу на лавочке, одна пуговица у него выскакивает.
— На, Йожко, держи! — поднимает Яро Димкову пуговицу.— Поди посиди со мной.
Йожко пуговицу берет, но не садится — как бы Яро не поймал его.
— Я задницу отшиб,— заливает Йожко.— Сплю и то на животе.
— Мне двурожка нужна,— роняет Яро.
— А, рогатка! — догадывается Йожко.— А где возьмешь шпеньки?
— Для камней! — заказывает Яро.
— Угу, для камней! С мягкой кожей,— прикидывает маленький Йожко.— Зачем тебе?
— Пугать скворцов с черешни,— кивает Яро на Ца- бадаихины деревья.
— Но если случаем там буду я, не пугай,— договаривается Йожко.
— Хорошо,— соглашается Яро.— Если там будешь ты, скворцов там не будет.
Во двор входит Каталин, крепко сжимает бутылку разбавленной «франковки».
— Ну что, тетушка, весело тебе? — подкалывает ее Яро.
— Провожала его, но не дал мне даже подождать, пока выпью, враз выражаться пошел. А неплохой он, ему бы кто и покраше была пара. Куда я, такая уродина!
Каталин с горя отхлебывает.
— Кто кого любит, тот того и бьет, ну и что? — Она входит в коридор и ищет на доске письмо — вино вконец помутило ей разум.
Яро вспоминает, где видел такую серебряную пуговицу. Недостает к ней чего-то красного... такого, как Димкова безрукавка. Так это ж его пуговица!
— Йожко, поди сюда!
— В другой раз, Яро! — Йожко дает стрекача. Ему уже все ясно.
Яро озирается на стороны, он не видит ни довольных старичков, ни равнодушных пенсионеров — вокруг лишь жалкие человечьи обломки, ожидающие смерти среди чужих. А следом он размышляет: что же принуждает нас вступать в сделку с теми, кто обирает трупы?
Игор Битман довольным возвращается от Гарнади.
Столяр показал ему четырехтысячный дом Петера, построенный около частного предприятия Гарнади, где нелегально работают по найму три столяра-пенсионера. Фактуры на мебель он выписывает через белохуторскую столярную, которой тем самым удается значительно перевыполнить план. Битман, видя все это, от радости сам не свой. Отцовская скорбь о дочернем падении развеивается начисто. По осени, когда гусей и «бурчака» будет с лихвой, Иоланка Битманова и Петер Гарнади сыграют свадьбу, чтобы заботливые родители могли ломать головы над более доходными предприятиями, чем Иоланкина невинность или Петеровы проказы. Первым из них будет расширение или же обновление дома для престарелых и оптовая закупка новых кроватей в белохуторской столярной мастерской на взаимовыгодных началах.
Скоросваты выпили, поговорили об общих знакомых: кто, что, как и когда крадет, порадовались замаячившим в воображении ценным свадебным подаркам, а под конец появился в трусах длинный и напористый Петер Гарнади.
— Свадьба будет,— сообщил ему без обиняков отец.
— Я люблю ее,— сказал, как отрезал, Петер, и они выпили мировую. Захмелевший Битман возвратил ему брюки с вышивкой, попрощался, сел на велосипед — и был таков.
Над краем поднимается ветер. Такой ветрище тут седьмой год, с тех пор как вырубили старую ветрозащитную полосу у Тихой воды. В зной замешиваются холодные струи, но на небе ни облачка.
Из Лучшей Жизни шагает дурак, на плече у него заграничная игелитовая сумка, набитая подаяниями. Под нос он бубнит свеженькую нищенскую прибаутку — для неверующих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15