Он, должно быть, хорошо знает вельможного, потому что с ним на ты. Но все-таки и господин Марко как будто согласился с тем, что в конце концов и император мог бы помочь, император может все. Но именно это обстоятельство заставляет Тончека сомневаться.— Да, да,— рассуждает он громко, чтобы его слышал Петкович, да и Юришич,— послал вот сосед Мартин в прошлом году прошение императору, чтобы ввиду его преклонного возраста отпустили из армии его единственного сына Фабиана. Три раза слал прошение, но все впустую, Фабиану пришлось отбывать солдатчину. Так-то вот. Или это потому, что император далеко, или потому, что сосед этот был уж больно стар и порядка не знает.
— А пришел ли ответ от императора? — оживился Петкович.— Вы не сказали об этом, Тончек?
— Ничего я не сказал, господин Марко. Да, пришло в уезд письмо, но император его не подписал. Кто-то там, помню, подписал, полно печатей было наставлено. Да, императору нужны солдаты, писалось там, и это, наверное, сущая правда. Знает император, что делает, знал он, что влахи взбунтовались против турок. Но как подумаю, что старый Мартин теперь один на земле ломает хребет, а сын его в казарме дни коротает, то прямо хоть плачь, ей-богу. Я так думаю, император добрый, но больно старый, какая уж тут правда и порядок, если его за полоумного и убогого держат. Вот так и с моим прошением может получиться. Как вы думаете, господин Марко?
Петкович молчит. Добрый, но больно старый — в просьбе отказали. Потому что император, скорей всего, и в руках не держал этого прошения. Но они с принцессой Региной доберутся до императора.
— Император получит прошение, все будет хорошо!
— Дай бог! Это было бы справедливо! Не одним же евреям в Хорватии права иметь. Почему бы их не иметь и хорватам? Да, порядка нет. Бают давно, что королевич Рудольф завел бы порядок, так его прогнали, чтоб не занял трон. Пришлось ему бежать. Только его, говорят, кормилица убила. А вот наши селяне сказывают, что был он один раз у нас в Преграде переодетый. И должен был бежать дальше, нигде ему,
бедному, не дают покоя. А что вы думаете, господин Марко, жив ли королевич Рудольф? Наверное, бродит по свету и вернется, когда старый император умрет! Дай бог, пожалуй, тогда и нам стало бы лучше.
Говорит, мечтает старый поджигатель Тончек и даже не подозревает, как эта легенда о королевиче Рудольфе вызывает у Петковича целую вереницу болезненных мыслей и фантазий.
— Вернется, вернется королевич Рудольф,— восторженно подхватил Петкович, увлеченный фантастической старой загорской легендой о королевиче Рудольфе, которую, будучи родом из того же края, что и Тончек, слышит не впервые. Более того, королевич был в Преграде, скрывался там, бежал от жандармов. Его преследовал строгий император, не хотел его помиловать, хотя королевич долго просил его об этом, с принцессой Региной посылал ему письма. Несправедливо обвинили королевича, будто он хотел обмануть императора, и император рассердился. Но в конце концов, когда принцесса приедет, чтобы лично просить о помиловании, он сжалится, помилует королевича, передаст ему престол, и тогда восторжествует справедливость для всех, Тончек, хо-хо-хо!
— Эх, хорошо говорите,— радуется Тончек.— Вас так легко понять, а здесь говорят о вас, что...— Петкович дал ему знак замолчать, и Тончек смутился, но потом переменил тему.— Да, совсем забыл спросить о вашей сестре.
— Нечего тут спрашивать! Работай! — прикрикнул на него проходящий мимо надзиратель. Со вздохом Тончек принялся за работу.
Замолчал и Петкович. Не был ли королевич Рудольф и у него в Безне? И старый скотник Тончек носил его на руках и спрашивал: «Хочешь молока?» А потом принц, не желая служить офицером, поссорился с отцом. И отец прогнал его, и все его стали преследовать, когда он вступил якобы в мезальянс с принцессой Региной. И теперь скрывается здесь инкогнито, благородный Марко Петкович — его псевдоним, и никто этого не знает, не должны знать, даже старый Тончек! Не должен и не узнает, пока он не помирится с императором, своим отцом, и тогда появится тот, второй Марко Петкович. Но разве он Габсбург?
Петкович запутался, заблудился в своих мыслях, сознание помутилось, сверкнула было одна мысль — все это обман и ложь,— но она погасла. Веки у него опускаются, и наступает ночь, ночь, полная привидений, но спокойная, как сон без сновидений.
Он откинулся всем телом назад, голова запрокинулась, Юришич даже видит его лицо. Какое-то слабое, приглушенное клокотание, напоминающее предсмертный хрип, вырывается из горла. Юришич прислушался. Устав за этот день и ночь, Петкович, похоже, заснул. Юришич пугливо осматривает двор в ожидании окрика. Все тихо. Чтобы не разбудить Петковича, Тончек оттаскивает козлы в сторону, потом наклоняется к Юришичу и спрашивает шепотом:
— Извините, сударь, спросить хочу, а кем доводится господин Марко этому адвокату?
— Они родственники, доктор женат на его сестре.— Юришич посмотрел на него с укором и сожалением.
— Ой ли? То-то я думаю, о какой это Елене говорил господин доктор? Да, Елена, так ее звали. Красивая была девочка, но очень своенравная и капризная. Увидел бы сейчас, не узнал, ей-богу!
— Тихо, Тончек!
Тончек умолк и вместе с козлами отодвинулся еще дальше. А Юришич направился прямо к Пайзлу. Он слышал разговор Петковича и Тончека, видел, как они восторгались королевичем Рудольфом. Его потрясло это, оба они представлялись ему жертвой бредовых измышлений. Но кто поддерживает эти слухи и кто использует их жертвы, как не люди, подобные Пайзлу, которые при всем своем здравом разуме десятилетиями распространяют если не эту, то слегка исправленную легенду об императоре, его доброте, его помощи людям? Впрочем, разве Пайзл, подслушав только что чужой разговор, не обменялся с Рашулой насмешливыми взглядами, не с кем-нибудь, а именно с Рашулой? Юришич вскипел и, еле сдерживаясь, сказал:
— Позвольте вас спросить, господин доктор, вы слышали, о чем только что говорил ваш шурин?
Пайзл рассеянно посмотрел на него. В сущности, он ничего не слышал, и насмешливый взгляд, которым он обменялся с Рашулой, относился к самому Рашуле; начав комбинацию с правительством, он, собственно, решил твердо придерживаться решения не иметь больше ничего общего с Рашулой. Но даже не об этом думал он сейчас. Его мысли захватила Елена. То, что через доктора Колара он позвал ее, поначалу наполняло его приятным ощущением, но скоро он почувствовал унижение. Зачем звать, когда так мало шансов, что она откликнется? Лучше, наверное, было разыграть равнодушие... Но как победить в себе тоску и отчаяние, терзавшие его от одной только мысли, что всю жизнь он был ее рабом и что в завершение она его наградила тем, что ушла от него, бросила и его, и детей, как будто никогда их не было и нет? Усталость овладела им. Он видел, что Петкович спит. Он и сам бы лег поспать и направился было в камеру, но опять лицом к лицу сталкивается с этим невыносимым Юришичем.
— Ничего я не слышал,— сурово возражает он.— И не интересует меня все это!
— Вас не интересует? А вот меня весьма, весьма интересует, господин доктор!
— Это ваше дело,— шагает Пайзл дальше.
— Может быть, но оно и вас касается. И вы сейчас не уйдете. Признайтесь, что боитесь правды.
— Что такое правда? — резко остановился Пайзл, злой, полный решимости дать отпор этому назойливому человеку.
— Вы спрашиваете, как Пилат. Что такое правда — об этом, доктор, лучше всего поговорить с глазу на глаз.
— С глазу на глаз? У меня с вами нет никаких тайн.
— Со мной нет. А с другими? Впрочем, как хотите, можем и здесь.
Здесь? Здесь, где столько глаз и ушей? И сейчас уже на них смотрят, а может быть, и слышат! Пайзл насторожился.
— Как вам угодно, дружище. Извольте, можно в моей камере...
Они пошли, но путь к лестнице им преградил коротышка с ведром на голове. Он столкнулся с Пайзлом.
— Пардон, господин доктор,— он скинул ведро и ощерился,— колпак у меня немножко велик, я и не заметил.
От коротышки, прозванного Наполеоном, они узнали, что наверху сейчас моют камеру Пайзла.
— Значит, после обеда,— воспользовался Пайзл подвернувшейся возможностью увильнуть от разговора.
— После обеда вы уже можете оказаться на свободе.
— Неужели это все так необходимо?
— Так же, как и ваша свобода, а может, и больше.
Вертя головой, Пайзл принял позу и с высокомерной
усмешкой, вызвав всеобщее внимание, зашагал через двор, сопровождаемый Юришичем. Встрепенулся и Петкович, он взглянул на них, пожалуй, с радостью. Но тут же снова откинул голову, видимо, он проснулся на минуту, посмотрел на них сонными глазами и снова уснул.
Помещение, в котором они оказались, было просторным, с высоким сводчатым потолком, во многих местах затянутым паутиной. Перед входом стояла маленькая тележка, а возле стены — другая, побольше, какими обычно пользуются уличные торговцы. Вдоль другой стены деревянная лестница ведет к тяжелым дверям. Это карцер. Сквозь железные прутья больших ворот виден угол черного, заплесневевшего заднего двора. Здесь Майдак нашел трупик канарейки, потому что недалеко от стены находился балкон, где стояла клетка с канарейкой.
— Ну,— огляделся по сторонам Пайзл, ища место, где можно сесть.— Теперь я у вас в плену.— Он вытер платком поперечный прут на воротах и прислонился к нему спиной.
— Хорошо бы, господин доктор, вы всегда заботились о том, чтобы все, на что вы в жизни опираетесь, было без пыли, чистое.
— Вы, стало быть, начали с гигиены, а я доктор права. Не лучше ли вам избрать другую тему?
— Другую? А мне кажется, что наша тема ничто иное, как своего рода гигиена. Гигиена души, мораль, сударь! Вы, наверное, знаете, что это означает?
— Не кажется ли вам, господин Юришич, что вы слишком молоды, чтобы это знать?
— Слишком молод? Это стародавний упрек. Известен мне еще с того процесса, когда вы нас защищали, изобразив нас наивными детьми. Так вот, представьте, я допускаю, что перед вами стоит наивный молодой человек, дитя, которое ничего не знает. Стремлением к добру и истине руководствуется он в любом деле, так же и вы говорите о своей политической деятельности. Вы один из вождей народа, а ни одному порядочному молодому человеку, полагаю, не безразлично, кто им руководит. Вы же сами спрашивали, что такое правда. Скажите мне правду о себе, обо всем!
— Дорогой мой юноша,— состроив серьезную мину, Пайзл положил ему руку на плечо,— вы требуете очень много и очень мало. Но я всегда уважал молодежь. Ценю ее порыв, ее благородство. Я вам, конечно же, отвечу на все, только извольте задавать более конкретные вопросы.
— Более конкретные? — встрепенулся Юришич.— Тогда бы я вас спросил...— его прервал шум и стук в дверь карцера. Он подошел к двери. Глухим, на целую октаву ниже обычного голосом ругался в карцере Дроб. Спрашивал, пришел ли доктор, и сразу же притих, когда услышал, что он уже был и, наверное, ушел. Наконец он совсем успокоился, а Юришич вернулся к Пайзлу.— Вы, конечно, знаете, кто в карцере. Этот человек просил вас заступиться за него, а вы отвернулись.
— Меня просил? Я не заметил, а впрочем, как бы я мог ему помочь? Я сам здесь обычный арестант, как и все.
— Обычный! Вы очень скромны! Таким вы не казались, когда давали обещания Тончеку, ведь обещали же?
— И я сдержу свои обещания!
— Будете выступать в качестве его защитника и в то же время поддерживать обвинения против него Шварца, вашего клиента? Конечно, политика и личные интересы — разве это совместимо?
— Пожалуй, было бы излишне отвечать на это. Сейчас вы говорите, как мой невменяемый шурин. Шварц, между прочим, не мой клиент. Он только мой верный сторонник. И одного, и другого я буду защищать так, чтобы достичь согласия между ними.
— С точки зрения политики и личных интересов, но вы, таким образом, становитесь соглашателем!
— В данном случае — да! И мне очень жаль, что именно вы представляете меня в черном свете. Я всегда брал в расчет политику и личные интересы. Но мне, например, не было никакой выгоды и никакого интереса защищать вас, однако я вас все-таки защищал. Бесплатно, милостивый государь!
— Я вас не просил, вы сами предложили свои услуги моим сестрам. Тогда я еще не знал то, что знаю сейчас.— Юришич заметно разволновался.— Тогда я еще не мог знать, что вы сами для себя можете заключить такое соглашение — защищать революционную молодежь и одновременно выступать как юридический советник и адвокат стервятников из страховой компании. Однако это произошло. Какое постыдное соглашательство!
— Слушайте, Юришич,— прерывает его Пайзл, улыбаясь иронически, язвительно и нервозно.— Если вас в связи со мной ничего, кроме этого, не беспокоит, то лучше нам прекратить разговор. Чепуха все, что вы говорите. Любой адвокат вам бы сказал: такова наша работа, наш хлеб насущный.
— Но эта работа не соответствует призванию борца за народные интересы, каким вы хотите быть.
— Вот то-то и оно! Потому я вам и не могу ответить, как другие адвокаты. Я всегда руководствовался высшим принципом.— Если прежде Пайзл говорил шепотом, то сейчас он повысил голос.— Он состоит в том, что мое положение юридического советника страхового общества полезно для народа.
— Для народа? — остолбенел потрясенный Юришич.— Такого цинизма я не ожидал даже от Рашулы!
— Вы это называете цинизмом? А разве цинизм — завести дружбу с бандой мошенников, чтобы вырвать у них часть награбленного и вернуть народу? Не будь меня, зла было бы еще больше!
— Жаль, что здесь нет Рашулы, вот бы вам все это ему сказать. Я охотно верю, что у Рашулы вы забрали часть награбленного, но, безусловно, не для народа. И извините, вы говорите о воровской банде. Тогда почему вы здесь?
— По доносу одного вора. Это, полагаю, вы и сами знаете.
— Но даже здесь вы изо дня в день общаетесь с этим вором. Он глупец, сказали вы мне утром. Вас же он назвал негодяем. И тогда я вас попросил на несколько слов, а вы увернулись под предлогом, что идете к своему шурину, у которого, конечно, не были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53