– Ты же не можешь есть немытыми руками.
– Это что-то новенькое. Раньше ты никогда не говорила о мытье рук.
– Это потому, что я всегда думала, что ты их моешь.
– Шарлотта, я должен сделать признание. Я никогда не мою руки после того, как хожу в уборную.
Она некоторое время молча смотрит на меня в изумлении, затем медленно произносит:
– Это совершенно неприлично.
– Но я мою руки после того, как занимаюсь газетными вырезками. Может быть, это компенсирует?
– Нет. Это совершенно неприлично, – повторяет она.
– Чтобы сделать тебе приятное, я пойду вымою руки.
Я встаю и иду мыть руки. Возвращаюсь и сажусь. Она все еще стоит, не отрывая взгляд от стола.
– Что не так? – спрашиваю я.
– Это совершенно неприлично, Джереми. Я не уверена, что смогу теперь есть.
– Расслабься, – говорю я, похлопав ее по локтю. – Немного дерьма на руках – это еще не конец света. В этом есть что-то здоровое.
– Это ненормально. Я беспокоюсь о тебе, Джереми, – медленно качает она головой.
– Ну ладно, давай есть, – предлагаю я, пытаясь сменить тему. – Садись же, дорогая. Цыпленок стынет.
Она продолжает стоять, все еще качая головой.
– С тобой все в порядке? – осведомляюсь я.
– Нет, совсем не в порядке. Ты меня беспокоишь, Джереми.
– Почему? Ты полагаешь, что у меня психические нарушения? – Я издаю смешок.
Она перестает качать головой и пристально смотрит на меня, ничего не отвечая.
– Что? – спрашиваю я настороженно, набив рот цыпленком. – Ты считаешь, что у меня не все в порядке с психикой? Ты думаешь об этом?
– Да.
– Потому что я не всегда мою руки?
– После того, как ходишь в уборную, Джереми. Это признак. Это кое-что означает.
– Ты хочешь, чтобы я ушел? Может быть, меня нужно наказать, чтобы я излечился. Ты бы хотела меня отшлепать? – спрашиваю я с игривой улыбкой, чтобы она расслабилась.
Она печально смотрит на меня.
– Никакое наказание тебя не излечит. Ты должен найти силы в себе самом.
– Я буду над этим работать. А пока что вот что я тебе скажу. Давай поиграем: мы притворимся, будто на мне тот красивый синий галстук, который так тебе нравится. Я должен быть осторожен, чтобы не посадить на него жирное пятно, не так ли? И давай притворимся, будто я всегда мою руки и до, и после уборной. И что мои порезы от бумаги три раза продезинфицированы медицинским спиртом. Я даже воспользовался щеточкой для ногтей. Посмотри, – говорю я, протягивая руки. – Ты еще можешь увидеть, как покраснела кожа на пальцах.
Она садится и начинает есть цыпленка.
– Очень вкусно, – хвалю я.
– Спасибо, – отвечает она.
После цыпленка Шарлотта приносит десерт – это большой шоколадный торт с лимоном. Она не слишком часто готовит его для меня, поскольку, по ее словам, с ним очень много возни. Однако должен сказать, что ее шоколадный торт – самый лучший из всех, какие мне приходилось есть.
– Ты хочешь его разрезать сам, или хочешь, чтобы я его разрезала? – спрашивает она.
– Он выглядит просто чудесно, но, к сожалению, полагаю, что будет неразумно с моей стороны пробовать этот торт сегодня вечером. Я на ди… у меня проблемы с желудком.
– Ты на диете? Если ты на диете, так и скажи. Тебе незачем притворяться, будто у тебя проблемы с желудком. Тут нечего стыдиться. Все мы время от времени набираем немного лишнего веса. И всем нам порой нужно садиться на диету.
– Да.
– Ну что же, съешь немного торта, а завтра сядешь на диету.
– Но я сел на диету вчера.
– Сегодня сделай перерыв, поскольку я возилась с этим сложным тортом специально для тебя. А завтра снова сядешь на диету.
– Вообще-то у меня действительно еще и проблемы с желудком.
– Ты будешь есть торт или нет?
Я колеблюсь, понимая, что если я не съем кусок торта, может начаться скандал, но потом решаю: нет, я не могу нарушить обязательство, связанное с уничтожением во мне личинки.
– Боюсь, что мне не следует, – говорю я.
– Это означает «нет»?
– Да.
– Ты так эгоистичен! Нужно, чтобы проверили, все ли у тебя в порядке с головой.
– Проверять будешь ты?
Она не отвечает. Мы убираем со стола.
У Шарлотты редко возникает желание заняться сексом. Думаю, она просто не очень сексуальна. Когда же мы занимаемся любовью, она просто лежит, как бревно. Наверно, она считает, что это романтичная манера, женственная, в духе Белоснежки.
Итак, пожалуй, моя сексуальная жизнь оставляет желать лучшего. В этот вечер мы не занимаемся этим, да так оно и лучше: мне в самом деле этого не хочется. Я иду домой, чувствуя себя подавленным и опустошенным.
В тот вечер мне звонит моя мать – она делает это примерно раз в неделю. Ей семьдесят один год, и она живет одна в Маунт-Кискоу, округ Уэстчестер. Мой отец был старше ее на двадцать восемь лет. Он скончался от старости, когда мне было четыре года. Думаю, ей одиноко. Она всегда спрашивает, когда я приеду ее навестить. Иногда я приезжаю к ней на уик-энд и беру с собой кошку. Мать любит Мину, и ей хочется, чтобы я приезжал каждый уикенд и она могла бы нас повидать.
К сожалению, она также обожает наносить мне визиты сюрпризом, раз в два месяца, приезжая в город. Она говорит: «Нет ничего полезнее на свете, чем визит матери сюрпризом, время от времени».
Последний раз она навещала меня две недели тому назад. Визит проходил, как обычно, следующим образом.
Звонок. Я никого не жду.
– Кто там? – говорю я в переговорное устройство.
– Это я.
Я узнаю голос своей матери.
– Мама?
– Да, Джереми, это я.
– Что ты тут делаешь?
– Навещаю тебя.
– Но ты же не позвонила заранее.
– Ты же знаешь, я предпочитаю делать это спонтанно.
– Я не могу тебя впустить. Надо было позвонить. Прости.
– Конечно, ты меня впустишь. Открой дверь.
– Нет, извини, тебе следовало позвонить. Я же говорил тебе об этом раньше. Если хочешь, я спущусь вниз, и мы сходим куда-нибудь выпить кофе.
Ну что ты придуриваешься, Джереми? Не нужно ей никакого кофе. Пять минут уговоров, и мне не остается ничего иного, как впустить ее. Иногда, когда она все еще уговаривает меня снизу, кто-нибудь входит или выходит из здания. Воспользовавшись тем, что дверь открыта, мать входит и продолжает упрашивать перед дверью в мою квартиру. В любом случае я в конце концов открываю дверь, к своему глубокому огорчению, ибо мать испускает громкий крик при виде беспорядка у меня в доме.
Пока она поднимается по лестнице, я кидаюсь убирать самые грязные предметы в комнате, каковыми неизменно оказываются шарики шерсти, которыми давным-давно вырвало мою кошку – они лежат в засохших лужицах блевотины, подобные маленьким оранжевым колбаскам. Обычно их бывает около пяти, и я лихорадочно подбираю их, порой в спешке, даже голыми руками. Я обязательно пропускаю один шарик, и мама непременно его находит. Я убежден, что она прекрасно знает, что это такое, и тем не менее она становится на четвереньки и, взглянув с близкого расстояния, говорит: «Что это такое? У него печальный вид. Или оно мертвое. Это мышь? О, наверно, это какашки твоей кошки. Но нет, оно не пахнет». Затем она подползает к сморщенным очисткам от дыни и высохшим шкуркам авокадо и, издавая стенания, восклицает: «О боже, я просто не могу в это поверить! Оно воняет, от него пахнет, как от Антихриста…» И так далее.
Слава богу, в последний раз мама навещала меня две недели тому назад, а это значит, что впереди у меня около шести спокойных недель до ее следующего визита.
Когда мы беседуем по телефону, как сегодня вечером, она обычно ведет себя сносно и главным образом повторяет вопрос, когда же мы увидимся. Хотя, разумеется, она не удерживается от критических замечаний в мой адрес и задает язвительные вопросы типа: «Тебя еще не повысили?», «Как дела с твоей кривлякой?» (так она называет Шарлотту), «Ты сделал уборку в своей квартире?». Но все это такие мелочи, что не стоит на них останавливаться.
На следующий день все тело у меня кошмарно болит. Наконец-то гимнастика дала ощутимые результаты. Личинка подыхает. Гадкий Утенок превращается в лебедя. Но когда я смотрю в зеркало, то вижу, что Джереми-личинка все еще там. Это не имеет значения, говорю я себе. Тебе может казаться, будто нет никаких изменений, но тут ты ошибаешься. Изменения огромны, и хотя твой неискушенный взгляд ничего не обнаруживает, опытный глаз художницы, пишущей обнаженных мужчин, не может не заметить перемен.
Что это за вздор, Джереми? Это неважно. Просто делай гимнастику и не думай.
И тут я останавливаюсь. Я внезапно останавливаюсь. До меня доходит: что бы я ни делал, начиная с этого момента до субботы, это ничего не изменит. Если я переборщу с гимнастикой, то мне будет очень тяжело позировать, поскольку тело будет сильно болеть.
Я чувствую себя беспомощным и подавленным. В этот вечер я покупаю чипсы и отправляюсь со своей кошкой в крошечный парк у реки, в трех кварталах от моего дома. В парке я прогуливаю Мину на поводке, потом беру ее на руки и просто сижу на скамейке. Слегка подвыпивший мужчина – вероятно, гей и, вероятно, пытающийся меня склеить, спрашивает:
– Это маленькая собачка?
– Да, – отвечаю я, не желая возбуждать его интерес признанием, что это кошка.
– Какого сорта? – продолжает он.
Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду породу, но слишком пьян, чтобы сказать правильно.
– Никакой породы, – говорю я. – Это уличная собака. Помесь.
– Такие самые лучшие, – замечает мужчина и уходит.
В субботу утром я принимаю душ. Три часа. В шесть я должен быть у леди Генриетты. Звонок.
– Кто там? – спрашиваю я.
– Это Томми.
Через минуту он поднимается по лестнице, направляясь к моей двери. С меня течет вода, вокруг бедер полотенце. Я видел Томми примерно месяц тому назад, еще до Рождества. Он наполовину американец, наполовину француз. На праздники он уезжал во Францию, чтобы провести их со своей очень богатой семьей. Ему восемнадцать.
– Я ужасно провел Рождество. – Это первое, что он говорит.
– Почему? – спрашиваю я.
– Моя сестра – ведьма.
– В смысле сука или в смысле колдунья?
– В смысле сука.
– Это очень плохо.
Томми – один из моих немногих друзей. И, пожалуй, я даже не назвал бы его настоящим другом. Мы не ровня. Он гораздо выше меня по положению. Уверен, он любит меня потому, что считает своей маленькой диковинкой.
Мы познакомились в магазине, торгующем сырами. Мне с самого начала было с ним неловко. Я чувствовал, что он находит мой выбор сыра дурацким. Мне казалось, что он давится от смеха. Во всяком случае, он улыбался. Я попросил бри. Сказал, что хочу выдержанного сыра, и указал на кусок, который выбрал. Это был толстый кусок, корочку слегка стянуло и бока выпирали наружу. И Томми определенно нашел в этом что-то забавное. Он заговорил со мной, сказав, что это самый лучший магазин в округе, торгующий сырами, – ну и все такое. Потом спросил, где я живу. Но он не гей. Он плейбой. Любит девушек. Красивый. Он очень следит за модой и старается одеваться в стиле, который считается шикарным. Но он носит декоративные булавки на ширинке своих рваных джинсов, и мне это не нравится. Как он думает, что там у него внизу, под булавкой? Что-нибудь особенное? На одной из булавок – буйвол. На другой – велосипед под надписью: «Оседлай то, что доставит тебе удовольствие». Эти маленькие булавки – словно корона для его члена.
Он падает на мою кровать, закинув руки за голову.
– Я люблю тебя, Джереми, – говорит он. – Я очень тебя люблю. С тобой так уютно.
Но он не гей. Он приходит и болтает со мной, когда ему больше нечего делать. Он – почти единственный, кого я допускаю в свою отвратительную квартиру. Даже когда он делает замечание по поводу грязи, я не возражаю, поскольку мы с двух разных планет, и его редкие критические высказывания о моей жизни никогда меня не задевают.
Я сижу на стуле, с меня все еще капает, и мне холодно. Наконец он уходит.
5.55 вечера. Я вхожу в ее дом. Привратник звонит ей. Выйдя из лифта, я вижу, что дверь в ее квартиру широко распахнута. Я захожу. В большой комнате никого нет. В центре – мольберт с большим белым полотном, рядом – тонны красок. Позади мольберта – кушетка, покрытая множеством длинных кусков разноцветных тканей. В углу комнаты стоит другая кушетка, удобная на вид, из парусины, а рядом с ней – еще одна, еще более удобная и шикарная, обитая бежевой замшей. Несколько столиков; на окнах – шторы из плотной материи. На стенах – портреты красивых обнаженных мужчин в натуральную величину. Я начинаю еще больше нервничать, поскольку явно далеко не так красив, как они. На кофейном столике лежит роман – это «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Я всегда собирался его почитать. Под романом лежит большой альбом репродукций – «Мираж» Бориса Вальехо. На обложке – портрет красивой обнажен ной женщины с крыльями. Я пролистываю книгу и вижу много прекрасных обнаженных женщин. У некоторых крылья, у других – хвосты, есть тут полузмеи, некоторые едут верхом на драконах, другие занимаются любовью с голыми чертями, кое-кто занимается любовью с обнаженными мужчинами, некоторые занимаются любовью с другими обнаженными женщинами, есть здесь и воительницы.
– Борис – это художник, который сильнее всех на меня повлиял, – говорит леди Генриетта, появившаяся в дверях.
– По-моему, есть определенное сходство, – соглашаюсь я. – У вас обоих красивая техника.
– Спасибо. Я называю это стилем «более красивым, чем жизнь».
– Действительно, это красивее, чем жизнь.
Я чуть ли не ожидал, что она выйдет в атласном халате или в чем-нибудь таком, но она одета совсем обычно.
– Пожалуйста, садитесь, – говорит она.
Я сажусь на кушетку, а она отправляется на кухню. Через минуту она возвращается с чаем из трав. Я пью чай, сидя в напряжении, сознавая, что в любую минуту мне надо будет раздеться. Я оперся локтем на подлокотник дивана, а один из моих передних зубов покоится в углублении колпачка моей ручки, которая случайно оказалась у меня в руке. Я машинально вынул ее из кармана. Я часто так делаю, когда напряжен. Кончик моего зуба – в маленькой ямке колпачка, зуб выдерживает вес всей моей головы. Наверно, напряжение ослабляется из-за опасности. Опасность заключается в том, что иногда ручка соскальзывает и вонзается мне в нёбо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32